Борис Екимов живет в донском хуторе Калач и пишет про тамошнюю жизнь. Издают его мало, правда, иногда премируют. Солженицынскую премию, к примеру, вручили «за отражение неистребимого достоинства скромного человека, остроту и боль в описании потерянного состояния русской провинции». Его книги вызывают сострадание и слезы, но безысходности в них нет. Наоборот, когда читаешь, желание жить возникает с новой силой. Как это ему удается, Борис Петрович рассказал на встрече со студентами Литературного института. Но разговор явно вышел за рамки профессионального — и тем интересен нам, читателям.
Начал разговор Борис Екимов с шутки Салтыкова-Щедрина, говорившего, когда его приглашали на публику: «Я что, вам гопака плясать буду? Я стар гопака плясать...». Настоящая встреча литератора с читателем в книгах. Там каждая фраза, каждое слово, над которым думаешь и отвечаешь за него.
— В Переделкино как-то иду с электрички, — продолжил Борис Петрович. — Вижу длинный поток людской от возведенного храма до ворот патриаршей резиденции. «Что это?» Говорят, старец Илия будет выходить. Вышел, маленький седенький — распорядители пустили вперед тех, кто с детьми и у кого завтра операция. А дальше он пошел через толпу, слушал, останавливался, что-то говорил. Люди отходили успокоенные, ни одного недовольного или злого лица. Главное, что он сказал каждому: «Мир ти, мир ти...» Мне думается, что вся русская художественная литература — как раз это «мир ти».
Помните «Жизнь в лесу» Генри Торо? Он размышляет: вот проводят телеграф из одного штата в другой, тянут кабель от Старого Света к Новому. Протянут, а есть ли что сказать, кроме того, что у принцессы Аделаиды насморк?.. Включаю радио: где-то в Бурятии зашел человек вечером в магазин, взял бутылку пива, свет погас, когда включили — мужчина исчез. Ему грозит наказание. Вот уровень новостей.
Если ничего не сгорело, нет землетрясений или принц Гарри не упал с лошади, сказать нечего. Доброго никто не сообщает. Со всех сторон, из интернета, телефонов, которых по два-три на каждого из нас, — страх божий. И это льется, давит. На Кавказе отвоевали, на Украине началось... А сердце-то у человека маленькое. Разве может оно болеть обо всех? О принце Гарри, об убиенных в Донецке и Сирии, о взорванном самолете? Если бы оно действительно сострадало, то давно бы разорвалось. Значит, оно черствеет — замечаю по своим землякам. Раньше придешь в баню, на рынок и узнаешь, что случилось, кто родился, где клевало... Для чего в Калаче ходят на рынок? Чтоб поговорить — клубов-театров нет. А теперь то и дело: «Ты по радио слыхал? Ты телевизор глядел?» Сбежишь в парную, но и там: «Слышал, Петрович? Это что же делается? Что они там, в Москве, думают?» Приезжаю к москвичам — та же песня: «Ты темный! Не понимаешь, что творится в мире. У тебя телевизор-то есть?» И кто скажет людям: «Мир ти»?
Дерсу Узала, когда его Арсеньев привез в Хабаровск доживать, услышал, что продают дрова, и возмутился: «Почему продают? Вот же тайга! И воду за деньги? Как же так? Амур рядом!» И, сказав, что так жить не может, ушел к смерти своей. О том же говорил и проводник-эвенк Улукиткан в романе «Последний костер» Григория Федосеева: «Мужики, я зашел на стоянку, что нужно — взял, слова никто не скажет, потому что приду и отдам». Охотник убил лося. Он что, себе возьмет? Его только голова и шкура, остальное будет разделено. И улов рыбачий делили. Да, это было далеко. Но было. И в Калаче помню наш двор с перелазами, забор — скамеечка поперек, чтобы к соседям пройти. Потом сытнее, цивилизованнее зажили, перелазы исчезли, заборы все выше, за ними собаки на цепи...
Виктор Астафьев, завершая путь, написал, что пришел в этот мир, светлый и чистый, а уходит из черного, грязного, страшного. Сиротою рос в семье, высланной в Игарку. Бездомное голодное детство, ФЗУ, потом война. И это светлое время, а сейчас страшное!
У разумного человека спроси, зачем ты пишешь, — пожмет плечами. Из литературы профессию сделали. В советское время на эти деньги можно было жить, зарабатывать на хлеб ближним. Но разве Толстой, Лермонтов, Пушкин шли в литературу за этим? Есенин сказал: «Я — Божья дудка». Наверное, был прав. У Тютчева, Тургенева, Бунина много раздумий о жизни, и не все светлые. Но вот у Бунина читаю: «И цветы, и шмели, и трава, и колосья, / И лазурь, и полуденный зной. / Срок настанет — господь сына блудного спросит: / «Был ли счастлив ты в жизни земной?» / И забуду я все — вспомню только вот эти / Полевые пути меж колосьев и трав — / И от сладостных слез не успею ответить, / К милосердным коленям припав». А вот из Тютчева: «Весь день, в бездействии глубоком, / Весенний, теплый воздух пить, / На небе чистом и высоком / Порою облака следить». Велики лермонтовские строки: «Когда волнуется желтеющая нива... / Тогда смиряется души моей тревога, / Тогда расходятся морщины на челе, / И счастье я могу постигнуть на земле, / И в небесах я вижу Бога».
Может ли быть хорошая художественная литература, если она не опирается на живых людей? Нет. У Толстого есть ли хоть один придуманный персонаж? Все они на портретах и в жизни. Я не Толстой, но твердо знаю: ничего прекраснее и страшнее жизни не придумаешь. Другое дело, что это не фотография. Но реальный человек должен за этим стоять, иначе не поверят. Персонажи «Осени в Задонье» не вымышленные. Кто-то уже умер, кого-то застрелили, но все реальные люди.
Жизнь — она основа всякого творчества. Посмотрите на малышей, на детвору. Да разве им нужно зло? Им нужна только любовь, и они сами все — любовь. Дай Бог, чтобы в ваших, пока еще молодых сердцах оставался этот кристалл мудрости, который дан детям и который постепенно тает. Чем дольше он остается в душе, тем сильнее человек, тем надежнее.
Дедушка подался на седьмом десятке в Москву на заработки. В пять встает, в толчее метро, в восемь возвращается, копейку добывает. Внучке игрушки привезет, а ей не это — ей любовь нужна. Многие так. Сетуют: с утра до ночи вкалываем, детей не видим. А зачем вы их заводили? Ради чего работаете, если дети сиротами растут?
Для кого-то жизнь мучение, кому-то она в радость. Утром встанешь, чайку заваришь — здорово! Особенно летом, под яблонькой. Мало ли что было вчера. А сегодня солнышко, снежок. Как же не жить в этом мире? Короткий срок-то. Птичий посвист! Кажется, вот потом заживу. А ведь не будет больше этого листопада, тихой речки, этого детского взгляда, ласковой руки, товарища, сидящего напротив... Очень короткий срок отпущен. Но его можно раздвинуть, живя спокойно, неторопливо. Вопреки тому, что все вокруг ускоряется, убыстряется! Носятся с одной работы на другую... А стоит ли? Чаще всего такой человек работает на дьявола. Зайдите в любой дом — сколько ненужной одежды, лишней техники... Машин сколько! «Ты что это пешком? — кричат мне. — Машина сломалась или бензин дорогой?» Да нет, говорю, ноги пока носят... В Калаче и то я один скоро велосипедист останусь, остальные на авто едут-гудят...
Жалуемся: мир все тревожнее, хуже. А кто нам запрещает делать его хорошим? Просто быть человеком на земле. Павел Сербский говорил: «Будьте людьми!» Не надо ничего больше. Даже в самом страшном, тяжелом мире может быть круг тех, кто вам дорог, с кем вам хорошо. Жизнь полна света. Хочу вас предупредить: профессия писательская еще долго кормить не будет. У меня уже была Государственная и другие премии, тем не менее пришлось уйти в газету. Так что позаботьтесь о профессии, которая кормит. И еще об одном. Посмотрел тут, сколько у нас в Волгограде было выпускников Литинститута — хорошие парни, сгубившие свой талант пьянкой. Об этом надо помнить.
