28 декабря исполнилось бы 80 лет великому скульптору Владимиру Горевому, одному из последних могикан классической монументалистики. Шутка ли: академик, заслуженный художник, получил Государственную премию РСФСР ещё в 1978 году, а четыре десятка его произведений красуются от Сан-Ремо до Комсомольска-на-Амуре. Он украсил Петербург Павлом I и Александром Невским, Ахматовой и Бетанкуром, Захаржевским и Айвазовским, участвовал в создании грандиозной композиции, посвящённой защитникам Ленинграда, и в восстановлении храма Христа Спасителя в Москве. А ещё он был весёлым, наблюдательным философом, относившимся к своим регалиям примерно как Сократ к имуществу.
В 1969 г. его учитель Михаил Аникушин работал над памятником Ленину, который и по сей день стоит на Московском проспекте в Петербурге. Сроки были сжатыми, надвигалось столетие вождя, а оценивать гипсовый эскиз прибыла многоголовая комиссия во главе с мэтром Евгением Вучетичем. Взволнованный Аникушин вспомнил старый трюк одного голландского живописца, который в похожей ситуации вписал в сцену охоты зелёную собаку. Ревизоры тут же наставили на неё указательные пальцы. Художник закрасил собаку, благодаря которой других огрехов никто не заметил. Аникушин в ожидании комиссии сделал своему Ленину несоразмерный бант на груди. «О, Миша, какая у тебя тут зелёная собака, – с ходу заявил автору опытный Вучетич. – Давай-ка всерьёз поговорим об Ильиче». О чём это? Да о том, что быть по жизни собой всяко комфортнее, чем без конца притворяться.
Горевой вырос на Староневском в 14-метровой комнате в пятикомнатной квартире, а его соседом был вор в законе. Коля был чуть постарше будущего академика, сел по малолетке, вышел в авторитет. По утрам ездил щипать кошельки в трамваях, а днём вёл паразитический образ жизни в окрестностях квартиры и угощал вернувшегося из школы Горевого папиросами «Север». Юноша успел рассмотреть в Коле странную для молодого человека тоску. Однажды сосед, как обычно, отправился на «утренник» и заметил оперов аккурат у себя на хвосте. Тем не менее он резанул в трамвае пару сумок и дал взять себя с поличным. Его даже отпустили домой без конвоя собрать вещи. «Неинтересно мне здесь, Володя, – пояснил он Горевому. – А там у меня друзья, там я в авторитете».
В художественной школе Горевой особо запомнил педагога, знавшего пять иностранных языков. Рассказав свой предмет чётко и ёмко, он давал ученикам задание, уходил за загородку на кафедре, выпивал стакан водки и играл самому себе на балалайке. Человек с достоинством не собирался никуда «встраиваться». Вот и к Горевому в 1990-е приходили какие-то прибандиченные бизнесмены, предлагали приличную зарплату за номинальное руководство их проектами: «Вы убедительно выглядите, и у вас практически нет фени, – поясняли гости. – Можете приезжать на работу раз в месяц». Скульптор отшучивался, что если будет заниматься не своим делом, то быстро сопьётся.
А своё дело он знал на пять с плюсом. Хотя едва он поступил в Академию художеств им. Репина, как Хрущёв озвучил идею перехода на любительское искусство, профессионалов стали чаще отторгать. Но, работая с Аникушиным, Горевой всему узнавал цену на личном примере: «Работы было море, и мы, молодые, падали с ног от усталости, просили отдыха. Он не запрещал, просто шёл работать дальше один. И мы становились рядом с ним».
Один из главных уроков Аникушин дал, сломав своего первого Пушкина (второй вариант стоит нынче перед Русским музеем в Петербурге). Три года его делал, думал, забывал обедать – а потом взял и сломал. Со стороны это три выброшенных года, но для мастера – период внутреннего роста, в результате которого рождается шедевр. А ведь мог пожалеть своих усилий и попытаться всучить приёмной комиссии первого Пушкина. И возможно, его даже приняли бы. Но тогда он никогда не стал бы «Аникушиным, который сделал того самого Пушкина», оставшись автором бесконечной ленинианы, имени которого сегодня не помнил бы никто. А жизнь и смерть его были бы совсем иными.
Сам Горевой лишь однажды сознательно влез в громкий скандал. В преддверии 200-летия Петра Клодта на расширенном заседании Академии художеств участники возмущались, что знаменитый скульптор до сих пор не увековечен у нас в бронзе. Тут встал Горевой и сообщил, что, устав от бесконечных разговоров, лично восполнил пробел: за свои деньги создал и отлил памятник, который нынешней ночью пиратским способом установил в саду академии. Некоторые коллеги решили, что это розыгрыш. Им не пришлось далеко ходить: четырёхметровая фигура Клодта взирала на них из уголка сада, выходящего на 3-ю линию.
Разумеется, грянул скандал. Но как бы ни ругались на самоуправство Горевого коллеги, не могли же они снести памятник Клодту накануне его юбилея, когда в Питер приехало несколько десятков родственников великого мастера. Аргументом «за» был фундамент, уведённый на три метра под землю. Академики посовещались и постановили: после праздника поместить коллегу Клодта в чёрный фанерный ящик, в котором он простоял два с половиной года. Но в итоге пришлось легализовать памятник, который сегодня украшает Васильевский остров.
Скромняга Горевой принадлежал к поколению деятелей искусства, которое не привыкло становиться поперёк течения и идти на костёр, бросив власти в лицо всё, что о ней думает. Но оставаться личностью со своими замесами и закидонами нужно всегда. И скульптор, поставивший в Питере изящный памятник Дзержинскому, любил рассказывать следующий анекдот: «К 100‑летию со дня рождения Феликса Эдмундовича объявлен конкурс на лучший политический анекдот: третья премия – 5 лет, вторая – 15 лет, первая премия – встреча с юбиляром». Вскоре в коридорах Смольного Горевой встретил Даниила Носырева, возглавлявшего ленинградский КГБ дольше, чем Брежнев страну. Носырев вежливо поинтересовался, правда ли, что Горевой рассказывает такой анекдот: «И не боитесь?» «Не могу представить такой ситуации: памятник стоит, автор сидит», – ответил Горевой. Носырев долго и от души смеялся и никогда скульптору не мстил.
С возрастом шутки Горевого на тему вечности обрели большую глубину и отвязность. Однажды он дал своим студентам задание – изготовить модель надгробия: «Кому?» – «Да какая разница? Делайте мне, ректору, Шекспиру, Микеланджело, всем членам кафедры». Для надгробия нет канонов, это, возможно, самый творческий вид прикладной скульптуры. Другое дело, что некоторым почтенным преподавателям с возрастом изменяло чувство юмора. «Ты нас хоронишь, – высказывали они Горевому, – а сам, думаешь, вечный?»
Для Горевого, прожившего 74 года, каждый человек не определён раз и навсегда и на протяжении жизни играет разные роли. Поэтому не нужно маркировать всех как друзей и врагов: «В 1975 году я делал памятник Герою Соцтруда, уже забыл его фамилию. Он был интернированный немец, создал лесхоз-рекордсмен. Но в партию его так и не взяли, потому что подростком он вступил в гитлерюгенд. Вот история из серии «Они сражались за Родину», свидетельствующая о том, что в мире живут люди, которых нельзя просто поделить на красных и белых. Людей связывают куда более сложные взаимоотношения и судьбы».
Горевой считал, что нынче процент бездарей в искусстве выше советских времён, – они как раз стремятся всё упростить и агрессивны, как муравьи: «Даже когда они водят автомобиль, им видятся божественные ноги на педалях. Нередко слышу от вчерашнего студента: «Я открыл голубые тона», «я ташист». Как правило, из таких людей мастера не вырастают». Скульптор любил шутить, что в современном искусстве распятый Христос уже мало кого интересует, зато распятый Будда – это новый ход. Но даже через скандал добрую славу не обретёшь: «Я часто поражаюсь, какие регалии используются ради собственной раскрутки. Например, такой-то был участником знаменитой выставки современного искусства в ДК Газа в семидесятые годы. Та выставка действительно наделала шуму, потому что власти не давали выставляться абстракционистам. Это был прорыв точки зрения борьбы за свои права, но в нём не было ничего интересного с философской или художественной точки зрения».
Сам он предлагал судить о себе по созданным им памятникам и посмеивался над художниками, подающими себя в ореоле жертв советской системы: «Михаил Шемякин часто повторяет, что он – излечившийся алкоголик. Мне, как зрителю, это неинтересно. Я оцениваю только продукт творчества. На мой взгляд, у Шемякина много патологических образов. Хотя, возможно, он так видит мир и имеет полное право воплощать свой взгляд».
Горевой считал некорректным примазываться и к чужим военным победам, хотя его отец и прошёл четыре войны: «Моя сопричастность этим викториям очень сомнительная. «Наши деды – славные победы» – это не моё. Часто наблюдаю, что люди гордятся национальностью. Это страшно. Предмет гордости должен быть вне этой темы».
