2 июля (по старому стилю) исполнилось 120 лет, как не стало Антона Чехова. Великий писатель и драматург, чьи произведения переведены более чем на сто языков, никогда не был любим властями, которые тщетно пытались встроить его в свои идеологические построения, словно Пушкина, Гоголя или Достоевского. Как глубоко частный человек, Чехов был большим жизнелюбом – это касалось шампанского, чёрной икры и доступных женщин. Однако у него хватило такта не запачкаться в по-настоящему стыдных связях.
Большой писатель никогда не умирает вместе со своим физическим телом. Государство неизбежно будет тянуть к нему щупальца. Чаще всего титана стараются выставить великим патриотом, чтобы воспитывать на его произведениях новых строителей и бойцов. К 200-летию Гоголя умудрились так экранизировать «Тараса Бульбу», что безграмотные запорожские казаки в начале XVII века умирают со столь пафосными словами о России, что и сам писатель вряд ли бы произнёс экспромтом. А что Чехов? У него на 12 томов собрания сочинений нет ни одной батальной сцены, ни одного подвига самопожертвования какого-нибудь неизвестного солдата. Зато есть унтер Пришибеев, который любил, чтобы законы и постановления властей выполнялись буквально. Зато есть экзекутор Червяков, скончавшийся от мук совести из-за невольно нарушенной им служебной иерархии.
Тем не менее советская власть пыталась и Чехова присвоить. Вспомнилось, что в 1899 г. Антон Павлович был пожалован Николаем II в дворянство и в кавалеры ордена Станислава 3-й степени. В Зимнем, вероятно, решили, что внуку крепостного мужика это будет столь лестно, что он на торжественном вручении будет их холёные руки целовать и тараторить слова благодарности. Чехов оставил Высочайший указ вообще без внимания, орден тоже не получал, и большевики усмотрели здесь идейный протест (хотя он и приглашение почётным академиком в Академию наук проигнорировал просто по причине его бессмысленности). При активном участии Корнея Чуковского его превратили в умеренного критика царского режима, который предшествовал Максиму Горькому и всему пролетарскому периоду.
По сути, Чехову отказали в праве перерасти получение побрякушек на грудь, хотя он и высказывал ироничное отношение к этому ещё в середине 1880-х. Хотя вместо заседания во всяких государственных советах он активно занимался благотворительностью в сфере помощи голодающим, детям, туберкулёзным больным. Понятно, не афишировалось, как скептически настроенный писатель описывает свою единственную встречу с Лениным в гостях: «Он умеет говорить только о политике, то и дело хочет что-то доказать, перебивает, подпрыгивает, размахивает руками, чуть не дули под нос тычет, переходит на крик. Всех людей он делит на «классы», как в гимназии, и уверен, что управлять другими должен «рабочий класс». Я бы гроша ломаного не дал на такое дело. Странно, фабрикант Морозов даёт деньги на то, чтобы у него отобрали собственную фабрику, а разбогатевший босяк Шаляпин поёт пролетариям «Марсельезы». Экстравагантность? Нет, глупость. Они же его и ограбят».
Противником государства (как Герцен или Лев Толстой) Чехов отнюдь не был. Во времена, когда Горький возил пролетариев на Капри и пытался их там воспитывать, Антон Павлович говорил, что нужно уделять внимание материальной стороне жизни. Вырастет уровень жизни – тогда у человека появится время на саморазвитие, его начнёт интересовать что-то помимо собственно биологии. Чехов был одним из немногих деятелей культуры, кто не считал корнем всех бед капитализм. Когда только ленивый не обличал ужасные фабрики, на которых вчерашние крестьяне горбатятся по 12 часов, он замечал, что в пасторальной деревне жизнь ещё более тупа и беспросветна – не случайно ведь люди сами бегут в города. А со временем только капитализм может обеспечить цивилизации прогресс.
По Чехову, настоящий ужас творится у человека в душе. Его с хохотом читали и чиновники средней руки, словно написанное не имеет к ним ни малейшего отношения. Хотя едва их выбросит из системы какая-нибудь карьерная чистка, в душе поселится комплекс неполноценности, в походке появится угловатость, а в глазах – готовность анатомировать младенцев за небольшой кабинет напротив сортира.
Первый президент России Борис Ельцин неоднократно повторял, что Чехов – его любимый писатель: дескать, всё конкретно, понятно и точно. Правда, Ельцин ни разу не обмолвился, какой рассказ у него самый любимый. Может, «Толстый и тонкий»? Как человек государственный, президент, понятно, видел десятки лебезящих клерков в своей администрации. Или, может, «Налим»? Тут уже он мог кого-нибудь из близких соратников рассмотреть, а ситуация вполне могла произойти в Завидове. Сколько всего ушло у этих соратников сквозь пальцы, как та рыба? А полицейский надзиратель Очумелов из «Хамелеона» – разве не напоминает его образ метания современного кабинетного персонажа? Высказал мнение, а оно разошлось с хозяйским? «Подавай-ка, братец Елдырин, мне пальто, что-то ветром подуло…»
Чехов входит в тройку самых экранизируемых в мире авторов – несколько лет назад исследователи насчитали 287 экранизаций его произведений. Тем не менее Чеховым редко призывают гордиться школьников. Давно ли отмечался 160-летний юбилей писателя, но никто особо не вспоминал, что в Петербурге, где Чехов сотрудничал в «Петербургской газете», в «Новом времени» и журнале «Осколки», ему нет ни одного памятника. В Ницце и Токио есть, а в Питере он практически неформат. В охранной зоне ялтинского дома-музея идёт строительство сомнительной законности. Зато сборники чеховских рассказов по-прежнему хорошо продаются. Молодёжи он заходит явно лучше многословного Достоевского: всё по сути, без пурги.
