Александр Андреевич Лысяков - достопримечательность столицы Урала. Как сказал мне о нем один известный политик, "он своим присутствием украшает и обогащает город".
Признанный мастер художественной фотографии. Живописец, чьи работы высоко ценили самые известные знатоки. Кузнец, каких мало, или, вернее сказать, каких больше нет. Автор лаконичных литературных этюдов, из которых составлены книги.
А ведь были времена, когда мы работали бок о бок в местной молодежной газете, он - фотокорреспондентом, я - внештатником-репортером. Почти полвека прошло с тех пор, как виделись в последний раз. Настала пора разобраться в том, каким это образом вчерашний солдат сначала стремительно стал заметным фотохудожником, затем видным живописцем, следом завоевал славу в кузнечном деле, а теперь еще и дразнит своими литературными упражнениями признанных столпов словесности.
Меня не способна ввести в заблуждение его могучая седая борода, его посох, с которым он никогда не расстается, его облачение дервиша и старательная игра в старца. Художники - они как дети, им обязательно надо придумать какой-то необычный имидж. Но в его голубых глазах, как и полвека назад, играют хитрые черти, он молод и дерзок, это выясняется почти сразу после того, как мы садимся друг против друга и начинаем беседу. Это происходит в его знаменитой кузне на берегу озера Шарташ.
- Ну, давай начнем с того, как ты ступил на тропу газетного фотографа. Это же, насколько я помню, еще в армии произошло?
- Когда командиры расчухали, что умею рисовать, то взяли меня художником в штаб части. Там я научился снимать, и тогда перевели меня в фотографы. В четыре утра я сбегал из казармы в самоволку сюда, на озеро Шарташ, и отводил душу, фотографировал все подряд: пейзажи, листья, воду, зверушек. Освоившись, стал посылать свои снимки в газету, их печатали, они на конкурсах какие-то победы одерживали, мне грамоты давали.
Когда агентство АПН устраивало выставку лучших фоторабот советских мастеров в США, то отобрали двенадцать моих фотографий. И деньги заплатили. А я еще и от солдатской формы тогда не отвык.
Я понял, насколько образно можно отражать мир с помощью фотоаппарата. Вот лодка у берега, а в ней упавшие листья - ведь если их правильно снять, то одним кадром ты передашь осеннее настроение, расскажешь о целом времени года. А как красивы лыжники на фоне белого снега! Я любил такую вот графику, светопись. Это называли художественной фотографией. Ведь почти все газетные репортеры что снимали? Слесарей-сборщиков с гаечными ключами, доярок с ведрами, комбайнеров и делегатов съездов. А я был автором больше не первой, а четвертой полосы, где публиковались другие снимки. Хотя для газеты и сталеваров приходилось снимать, и токарей, и спортсменов.
Долгое время я считал, что вот эта тяга к образности идет от моей деревенщины, даже стыдился этого. Но потом понял: нет, это природное чувство, оно работает и надо его хранить. Ученые, которые ломают головы над искусственным интеллектом, говорят, что могут создать любого робота, но не могут только одного: научить его образному мышлению.
Это меня и до сих пор сильно беспокоит, я бы хотел всегда видеть мир через образы.
- Помню, что в начале 70-х тебя приглашали на работу в Москву, но ты в столице недолго задержался. Отчего?
- С величайшей благодарностью я вспоминаю то время и ту газету. Какая бешеная энергетика там была! Но надо признаться вот в чем. Карьера - это неплохо, однако я по природе своей не карьерный человек. К тому же у меня в Свердловске оставалась беременная жена.
Да, в нашем городе мой "московский призыв" вызвал всякие пересуды: как это - вчерашний солдат, и в столицу приглашен! Наверное, если бы остался у вас, то моя жизнь сложилась бы по-другому. Хотя и к тому, как она сложилась, у меня претензий нет.
- А как твое, можно сказать, фиаско, твое возвращение на щите восприняли коллеги в Свердловске?
- Мне было все равно. Потому что я уже был увлечен художественными образами и думал о том, как их воплотить в будущих картинах.
- Давай теперь об этом поговорим. Как ты отдрейфовал от фотографии в сторону живописи?
- У меня на сей счет есть своя теория. Человек живет циклами по восемь-десять лет. И когда очередной цикл заканчивается, а ты все еще на том же месте, где и был, то происходит ломка. Томиться начинаешь: то не так и другое не так.
- И ты стал рисовать? Озарение нашло?
- Расскажу. Я совсем маленький, шесть лет, мы живем в рязанской деревне, где даже электричества нет. И вдруг мне захотелось рисовать. Мать принесла карандаши, бумагу. Я сижу у окна: зима, горит керосиновая лампа, за окном сизый свет. А что рисовать? Я смотрю в окно. Там рассвет начинается. Так, нарисую-ка я окно. Вот первая фрамуга, я в ней вижу лошадь, и глаз у нее большой, как рыба. Такое может быть? Может! Рисую. Во второй фрамуге стоит крынка, вроде с молоком, хотя на самом деле там луна отражается, в этом молоке. И такое может быть. В форточку заплывает селезень. А в верхней фрамуге я рисую ландыши. Это звезды на небе превратились в ландыши.
Ведь формализм в чистом виде, так? Но вспоминая тот день, понимаю, что тогда я и стал художником.
- Интересно, процесс перехода в новое качество происходил у тебя постепенно или ты сразу обрубил концы?
- Не сразу. У меня в фотолаборатории стоял мольберт, и каждую свободную минуту я брал в руки кисть. Меня стали замечать. Картины выставлялись на выставках, нашлись покупатели.
- Но ведь мир художников, насколько я слышал, достаточно жесткий. Там чужаку пробиться нелегко.
- Это так. Вначале на меня все смотрели с улыбкой, никто всерьез не воспринимал. Ну, этот чудак пусть себе играется. И над сюжетами моими смеялись: кто такое пропустит? Это потом, позже, куда ни приду, всюду называли: маэстро. Признали.
Где сейчас мои работы? Это трудно сказать. Точно знаю, что часть хранится в запасниках Музея наивного искусства. Часть у коллекционеров. Что-то уехало за границу, не знаю, куда. Когда я стал заниматься кузницей и на ее обустройство потребовались деньги, то продал оптом все картины, которые у меня еще оставались - вырученных денег как раз хватило на то, чтобы покрыть крышу.
- Интересно: отчего ты отображаешь мир именно таким? Он у тебя всегда с фантазиями, сказочный какой-то, ненастоящий.
- Тут мы с тобой опять к образности вернемся. Я всегда хотел перейти от образного мышления к абстрактному. Для себя самодельно придумал некий порядок: сначала идет реалистический вид этого мира, потом идет образ, за ним абстракция, а уже за ней я вижу некую космическую духовность, куда все это спокойно помещается. Не зря же говорят, что материальное - это часть духовного.
Технология в живописи простая. Это чаще всего не то, что ты избираешь, а то, что тебя избирает. Вот тебе кажется, что ты видишь женщину и сейчас будешь ее писать, а это не женщина вовсе, а какой-то красный стул. Женщина подходит к роялю, а это не рояль, а белый кролик с красным глазом, очень красивым. Ассоциации внутри, как дым.
Художник часто видит не картинку, которая перед глазами, а миры предстоящие. Однако мало это нарисовать - надо сделать так, чтобы не возникало сомнения в правдивости. А это уже зависит от таланта. Если он есть, то получится, если нет, то будет кич, подделка. Другого инструмента - кроме таланта - нет.
Я бы хотел с этими мирами дружить, чтобы мне открывались новые пространства, но не всегда получается.
- И вот настал следующий этап твоей жизни, связанный с кузней. Как это произошло?
- Однажды я проснулся, мусор стал из квартиры выносить. И вдруг подумал: ну, все, сегодня начну строить кузню. Аж запылал весь. Правда, надо сказать, что до этого долго в томлении находился, понимал, что-то надо менять. Возвращаюсь домой, говорю жене: я ухожу. Не насовсем ухожу, все же у меня семья, двое детей. Людмила расстроилась: "Как же так? А кто детей теперь будет кормить?"
Но мое решение было твердым, мало того, пока она слезы вытирала, я из-под кровати достал пылесос "Чайка", он был нужен для того, чтобы огонь в горне раздувать. И ушел, не оглянувшись, на улицу Розы Люксембург, где художники жили и где у них во дворе был заброшенный и полуразрушенный дом.
Нужно идти именно туда, где много тайн. Потому что на эти тайны в человеке есть большие резервы.
Обратился за помощью к своим братьям-художникам, они были старше меня и известнее меня, снобы, но что-то во мне такое горело, что все без разговоров поверили в мою идею, и мы вместе начали строить кузницу и за неделю ее построили. Вот как важно обладать верой и уметь этой верой заразить других. Проснуться и захотеть быть другим! Не просить пенсионную стабильность, а, напротив, желать нестабильности - чтобы все дышало, все проветривалось.
А уже потом, позже, выяснилось, что и папа мой был когда-то кузнецом, и бабушка работала с железом, и все мои домашние с ума посходили по этой кузне.
Мы начали ковать, учились попутно, ездили по Уралу за наукой. Меня просто распирало от этого чувства, что я могу зажечь горн, нагреть металл. Ощущение было такое, что я живу на вулкане.
- А тебе не кажется, что по сравнению с фотографией и тем более с живописью кузня для художника - это шаг назад? То было чистое творчество, светопись, живопись, и вдруг - металл, дым, шум…
- Понимаешь, какое дело. В детстве я почувствовал, что буду счастливым, буду художником, буду рисовать Бога и буду жить в героическом пейзаже.
- Воот! А живешь в дымной кузнице.
- Погоди. А что такое жить в героическом пейзаже? Это заниматься физическим трудом. Мы, когда еще не было механического молота, махали обычными и меняли по три рубахи за день.
- Уходишь от конкретного ответа.
- Ты, как тот следователь, требуешь от меня честного признания. Ладно… Мне стало ясно: если я перейду из одного жизненного цикла в другой, в такой, где будут огонь, физическая нагрузка, новые вызовы, то получу другое качество жизни. Меня это завело. Ты можешь себе представить, я ночью просыпался, вставал, шел на кухню и из хлеба лепил те вензеля, которые хотел утром отковать. Я думал постоянно об этом, спать не мог. Меня это поедало изнутри.
Уже потом, в перестройку и после, мне за это стали еще и деньги платить, иногда немалые.
- Кто же тебя всему этому "железному рукоделию" учил?
- Интересный вопрос. Я еще в ту пору, когда был совсем молодым, только из армии пришел, думал: хорошо бы найти учителя, наставника. Но у меня никогда не было такого человека - ни в фото, ни в живописи, ни в кузне. Я готов был на улицу выйти и клич бросить: учитель, отзовись! Нет. Пришлось самому учиться. Ездил по Уралу. Промышленные кузнецы были всегда, а мастеров художественной ковки советская власть извела начисто.
Я, кстати, глубоко убежден в том, что жизнь - это профессия. Ей надо учиться всегда - от младенчества до гроба.
- Однако говорят: хороший человек - это не профессия…
- Я с этим не согласен. Как раз профессия, ибо хороший человек - носитель ценностей, которые нужны всем.
- Знаю, что ты ковал державный меч для президента, делал посох для патриарха, выполнял заказы для других известных людей. Но вот интересно, какая из твоих железяк тебе наиболее дорога?
- Да вот же она, смотри. Ложка!
- Вижу - ложка. Ну, с длинной ручкой, ну, черные точки в углублении, как им и положено быть при ковке. И что в ней такого особенного?
- Эту ложку почти сорок лет назад, когда построил первую кузню, я выковал для себя. Но потом выяснилось, что она кормила всех моих учеников, всех членов моей семьи.
- Это как?
- А вот так! У всех, кому такую ложку дарил, было всегда благополучие, все были сыты. С этой ложкой у меня на душе покой. Я верю в нее, вот такой есть бзик. И если я другому человеку делаю такую ложку, то и у него никогда не будет проблем с едой, он всегда будет в достатке. Потому что я в эту ложку вкладываю одну из своих самых сокровенных молитв. Я и ножик охотничий сделаю тебе такой, что с ним ты всегда будешь при добыче.
Мораль: у людей есть какое-то чувство к рукоделию, к настоящему. Если "цифра" или машина подобную ложку сделает, я тебя уверяю, такого спроса она иметь не будет.
