Коммуналка
Каждое буднее утро коммунальная кухня приобретала атмосферу общего молекулярного противостояния.
Ритуально горели каши, убегало молоко под внутреннее ликование остальных домочадцев, из гневно гудящего и чихающего крана наполнялся очередной чайник, попадая каплями на стоящую рядом на плите раскалённую сковороду, из которой в ответ, огрызаясь, брызгала салом чья-то оставленная без присмотра яичница.
Резался хлеб, пальцы спросонья и голос диктора из радиоточки. Наступали ноги на ноги, сталкивались тазобедрия, извинения приносились ехидно, утро проходило и в тесноте и в обиде.
Посредством набранных с вечера мелких долгов Толик Караваев в местной пивной набрался смелости. Дверь его комнаты захлопнуло сквозняком и он ждал спасительного появления на рабочем месте, выгодно расположившимся в подвале нашего дома, слесаря дяди Паши:
- Даже входным дверям этой квартиры стыдно за висящие рядом с ней фамилии постояльцев! Эта жилплощадь давно перестала бороться за звание называться культурной, когда на прошлой субботе пропали челюсти из стакана Веры Аккордеоновны! И я поддерживаю общее решение обить дверь траурным дерматином, но скидываться на него не буду, ибо проходной двор не нуждается в мещанстве! Какой циничный человечишко пошёл: в Женеве бьются за всеобщие права, а я - о стену местного непонимания! Находясь в своей кухне, ощущаю себя бездомным! Как только мне становится однажды весело ночью - тотчас всюду из комнат возникают ваши завистливые к чужому счастью рожи! Займите, наконец, какую-нибудь обувь сходить за пивом!
Караваев проснулся к ужину.
Обычно его кормила Аккордеоновна, но пару дней назад её давление проиграло атмосферному, и врач «скорой» дежурно превратил бабку в овощехранилище, настоятельно рекомендовав полный покой.
Толик подошёл к двери старухи, прислушался - из-за двери раздавался ровный солдатский храп.
Он прошёл на кухню, достал единственную свою кастрюлю и, вздохнув, открыл крышку. Из кастрюли несло холодной неизвестностью. Желтые бульонно-известковые круги накипи говорили, что когда-то здесь кипела жизнь.
Последний раз в ней отваривали до полуготовности бигуди по случаю именин Веры Аркадьевны, так как вся благородная посуда была отдана авторитетным блюдам.
Ближние конфорки были оккупированы семейством Кругловых: самодостаточно подергивала крышку паром молодая картошка, из сковороды, вытаращив глаза, шипела в масле ржавая сельдь.
- Какая количественная скупость, - в сердцах подумал Караваев.
Рыба издевалась чётным поголовьем ровно на каждого члена семьи. Картофель же был грубо порезан на несколько мелких частей, и небольшую недостачу вряд ли бы можно было определить на глаз. Животный соблазн взял верх над христианской моралью, и Караваев, отодвинув серую пену, подцепил вилкой кусок покрупнее.
- Дядя Толя... это же наше.., - раздался за спиной голос кругловского отпрыска Витьки, - ПАПАААА!!!
Круглов старший появился в дверях кухни, распирая волосатыми плечами и без того широкий проём. В его руке был зажат паяльник, от которого угрожающе несло раскалённой канифолью. Даже в очках он слабо походил на радиолюбителя.
- Он нашу еду украл! - орал Витька, заискивающе глядя на отца, в предвкушении возмездия.
У Караваева округлились глаза, из них текли слёзы - он не мог проглотить горячий картофель.
- А ну-к, Витёк, поди, ворон посчитай. Я с дядей Толей один поговорю.
- Ну, паааап!
- А потом с тобой. О вреде ябедничества!
- Мне трудно говорить, - тёр и без того красные глаза Караваев. Рот потерял функциональность, и жертва мычала в сопливый нос. Выходило наигранно, но жалостливо.
У Круглова была правда и превосходство в силе, у Толика же - зыбкая надежда на появление в кухне случайных свидетелей, через которых он планировал в очередной раз вызвать жалость или милицию. В любом случае Караваев рассчитывал на снисхождение, ибо напротив библейского «не укради» было Божье назидательное всепрощение, а общественный суд был так же обязан учесть голодное помешательство как состояние аффекта, смягчающее его вину.
- Это из-за ожога, Толик, - иронично-сухо бросил Круглов, наливая жертве из под крана стакан холодной воды.
- Николай, нам дан язык, чтобы находить решение цивилизованно, или возвращаться обратно в пещеры. Почему вдруг мерилом социальной градации стало содержимое не ума, а холодильника, такого же холодного, как и сердце его обладателя? - подобные панические фразы предательски выдавал мозг Караваева, и плакать хотелось еще больше от осознания их непроизносимости горелым ртом. Толик собрался, но связки надрывно выдавили: "Ни-ха-ай!"
Крик носил больше провокационный характер, и где-то вот-вот должно было прозвучать в очередной раз авторитарно-спасительное Аркадьевны: «Коля! Да отстань ты от него Христа ради!». Но отмены казни не последовало - на сей раз старуха спала качественно. Круглов надвигался как ледокол, медленно и триумфально ломая любую надежду. Караваев зажмурился.
- "Кишка". Месяц. - властно отрезал Круглов, поправил сползшую с плеча лямку пожелтевшей от времени майки и, отворачиваясь от пара, стал сливать воду с картошки.
Толик перекрестил себя спешным полуовалом: наказание означало целый месяц уборки общего коридора, проходимость которого достигала в вечернее время до семидесяти человек в час, начинался он в прихожей, а заканчивался где-то под Туапсе. Стены его натурально жили, и когда очередной спор о покупке лампочки заходил в тупик, вещи на неопределённый срок превращались в звуковые и осязательные ориентиры.
Велосипед "Аист" при любом удобном случае норовил защитить своё право на гнездование, преимущественно ночью и в глаз - крыло было одно и вывернуто всегда в не ожидавшую удара сторону.
Давно плевавшие на труд, но в любой момент готовые к обороне лыжи с продетыми в них опорными кольцами лыжных палок, коньки, окаймленные по лезвию кривой ржавчиной, негабаритные содержательные шкафы и даже патефон, из которого мог душераздирающе эйухнуть скучающий Шаляпин.
Коридор был общим, вещи - личными, но за увечья ответственности никто не брал. Караваевскую дверь охраняла оцинкованная ванна.
Мыть коридор трезвым считалось ему фактом еще более унизительным. Пьяным же, наоборот, появлялась некая искупительная интонация - ты отирал прах с ног ближних своих, которыми они тебя попирали. Этот сюжет Караваева трогал больше.
Денег не было, в долг давать перестали с прошлого года, оставались седативные настойки в комнате Аккордеоновны. И раз та не вступилась за Толика, то он посчитал равноценным употребить спиртовую мерзость разнотравья, не дожидаясь пробуждения благодетельницы.
По факту это была вторая кража за вечер, но вернуть внутреннее равновесие и вновь возродить веру в человечность иной возможности не представлялось.
Доедены нехитрые ужины, довязаны шерстяные пятки под вечерние новости, жильцы потянулись в уборную перед сном. Караваев, стоя демонстративно на коленях, размазывал воду по истертым половицам.
Каждый проходящий старался на носочках проскочить через тряпку, стыдливо не глядя на Толика, а тот юродиво кланялся и старался делать мокрыми глаза. Слеза не шла, хотя была так необходима для завершения раскаявшегося образа.
Вскоре за дверьми стало тихо, где-то слева послышался первый безмятежный храп, квартира источала вселенский покой и полную безучастность к судьбе Караваева.
Толик снял со стены ванну. Вспомнилось детство, когда он, купаясь, вставал, прикладывал к глазу трубу калейдоскопа и представлял себя капитаном. Покойная мать подливала в остывающую воду кипяток из ковшика, маленький Толя переступал с ноги на ногу и смеясь кричал "ай, жжётся!".
И тут ему по-настоящему стало одиноко. Караваев сел ванну, обнял колени и заплакал.
- Воет жутко, - выдохнув прошептала жена Круглова, - как пес на льдине.
Из коридора доносились монотонные всхлипывания Караваева.
- С чего вдруг на льдине-то, - глядя в потолок резко ответил Коля, - стыдно ему, вот и воет. Спи уже, забота!
- Тише, детей разбудишь, - Тоня параметрами и тембром не уступала супругу в величестве, и Круглов подсознательно уважал ее за эту совокупность. Она повернулась к нему и привстала на локте. Скрипнули старые пружины:
- Пристрой его к себе кем-нибудь.
- Что значит «пристрой»? Он же не балкон! Тоня, я - директор кладбища, а не прораб! - Круглов повернулся к жене. Антонина смотрела в упор. В полумраке её черты читались настойчивее чем обычно.
- Слушай, - начинал сдаваться Круглов, - у него высшее образование, а мне нужны физически развитые особи с выносливостью экскаватора и минимальным знанием азбуки - только чтобы ФИО на надгробиях не перепутать. И если он однажды им проболтается, что земля круглая, а в алфавите тридцать три буквы, они сойдут с ума, а я, как виновник душевного увечья, до конца дней буду совестливо оплачивать их содержание в дурдоме, отдав под него нашу строящуюся кооперативную квартиру.
Молчание тяготило. Круглов плюнул в темноту сухо, встал, нащупал на тумбочке сигареты, чертыхаясь, с трудом попал ногами в трико и вышел в коридор. Прищурившись от резкого света подошел к Караваеву и, протянув ему руку, поднял из ванны:
- Хорош скулить. Пойдем, похрюкаем про любовь.
Круглов поставил чайник на плиту. Он атлетически заслонял свет умирающей лампочки и, казалось, заполнял собой всё пространство кухни.
«Возможно даже при рождении его тайно для своих назвали Рекорд. Имя «Коля» ему анатомически чуждо» - подумал Толик глядя на него снизу.
Круглов протянул сигарету Караваеву:
- Прощаю. Утром поедешь со мной. Завтра у тебя на кладбище начнется новая жизнь.
- Загробная?.. - закашлялся Толик.
- Трудовая.
Караваев не спал всю ночь. Утром Круглов прошел мимо двери Толика, не останавливаясь стукнул в нее пару раз, бросил на ходу хриплым басом: «форма одежды - резиновые сапоги!».
Караваев, закутавшись в одеяло, сидел на краю кровати, курил и внимательно разглядывал висевшую напротив репродукцию портрета Есенина.
«Вот видите, Сергей», - он закурил и взял в руку морскую раковину, - «в детстве я это прикладывал к уху и благоговейно слушал море, а теперь грубо стряхиваю в нее пепел», - Толик вздохнул и стал одеваться.
Квартира просыпалась по обыкновению с ненавистью к окружающему миру: в уборной недовольно проворчал старый сливной бачок, брякнул эмалью о раковину чей-то сонный чайник, громче обычного заорала радиоточка - голос диктора в записи приветливо задавал фальшивую бодрость стране.
На кухне вовсю кипела жизнь и бельё. Круглов, допивая чай, читал «вечерку», Караваев отрешенно доедал из банки остатки яблочного повидла.
⁃ Что-то знобит. Может температуру измерить?.. - без всякой надежды спросил у Круглова Толик.
Тот посмотрел на него поверх газеты.
⁃ Это риторика, Николай, не обращайте внимания, - конфузясь оправдывался Караваев, - всё от волнения.
В коридоре Тоня подала мужу плащ, и пока тот надевал обувь, спешно сунула Толику завернутые в пакет бутерброды. Он поблагодарил ее кротким взглядом.
⁃ Николай, я на улице подожду, - сказал Толик и вышел за дверь.
Антонина заботливо поправила воротник Круглову:
⁃ Не к чему его подкармливать, - пробурчал Коля.
⁃ А что он там, пшено с могил есть будет?! - возмутилась в защиту Караваева жена.
⁃ Тоня, не усложняй! Я и так не знаю, за какую работу его там кормить!
Улица встретила октябрьской сыростью. Соседская такса лаяла на тополь, из ветвей которого на нее таращился испуганный кот, утренние прохожие, отворачиваясь спиной к ветру, спешили спрятаться в переходе, недалеко взвыла пожарная сирена.
Круглов, чертыхаясь, захлопнул капот не заводившегося «москвича»:
- Поехали на общественном!
Первое время шли молча. Мерзость в виде осадков не располагала к беседе. Круглов широко шагал и курил в кулак. Караваев натянул ворот растянутого свитера на подбородок. Резиновые сапоги на нем были большего размера, не сидели на ноге и при каждом ускорении издавали гулкое хлюпанье.
- В газетах пишут, что нужно стремится быть частью общества, - хмуро начал Круглов, - а ты, Толик, считаешь себя частью общества?
- Понимаете, Николай, в данном случае объективность неуместна. Даже при всеобщей объединяющей государственной социальности у нас разный уровень культуры. Меня, к примеру, в детстве учили играть на скрипке, а Вас - открывать консервы…
- Хамишь, Караваев, - грозно перебил Круглов.
- Я не в обиду. Просто меня учили бережно относится к своим пальцам, а Вас - не бояться даже их частичной потери. Итог: я излишне грамотен, но беден. Вы - зарабатываете даже на чужом горе, имеете высокую калорийность продуктовой корзины, и на Вас с обожанием смотрят дети, когда зубами открываете им лимонад.
- Зато ты жалуешься профессионально и самоотверженно неразборчив в выборе алкоголя. Нет, ты не нерв общества, Толик. Ты - вросший ноготь. Вроде свой, а мешаешь. Человеком нужно становиться. А то в Новый год все будут просить подарки, а ты - прощения, как всегда.
Они пересекли площадь и направились к автобусной остановке. С афишной тумбы зазывал к себе на «только один вечер!» чей-то заслуженный деятель с пририсованными, как водится, лихо закрученными усами, гематомой под левым глазом и провалом передних зубов. Он открыто и широко улыбался, невзирая на глумление.
Кладбище находилось на окраине города за городской электростанцией. От автобусной остановки пришлось идти метров семьсот по грунтовке. Здесь было теплее, плотный лес по обе стороны дороги сдерживал ветер. Круглов посмотрел на часы:
– Опаздываем.
Караваев покосился на соседа и хотел было дежурно пошутить на тему вечности, но от Круглова несло холодом субординации.
Стала различима вывеска «Городское кладбище» над аркой жёлтых колонн с грязными материками штукатурки, рядом тянулся забор из кривой арматуры. Справа от входа – деревянный вагончик, разделённый на две части. В ближней к воротам – офис и бухгалтерия, задняя часть отводилась под бытовое помещение рабочим.
На скамейке у входа в бытовку сидел длинный худой человек в грязной фуфайке. Вера, бухгалтер средних лет, приятная, но с усталым взглядом, накладывала бинт на его кровоточащую ступню.
– Дай сам домотаю, - неуверенно буркнул худой.
– Сиди уже, «сам»! - огрызнулась женщина. Караваева от вида крови вырвало.
– Вера, принеси новенькому нашатырь. Грёбаные волки! Это как, Сазонов?! – Круглов гневно оглядывал ногу раненого.
– Здаров, начальник! - оживился худой. - Вишь, как растарабанило! Утром чай допивали, а я, значить, первым с Хорякиным на яму пошёл. Вчерась же ж с вечера дождь зарядил, думали со сранья докопаем. Я, значить, на дно-то прыгнул, воды – по яйца, кричу бугру: «Кинь штыка, углы обчешу, а потом совком с жижей разом и выкину». А лопата-то у него завсегда точеная. Короче, фартово кинул, – улыбаясь рандолевыми зубами подытожил Сазонов.
– И как теперь? – спросил Круглов.
– Да нормально, командир. Бродни только жалко, новые. Отлежусь пару дней, затянет как на собаке. Одолжи на лекарства, а?
– Я спрашиваю, как мне теперь быть, бараны! Сегодня шестерых зарывать! Вали с глаз моих, убыток! Вера, достань мои сапоги и робу! Остаёшься встречать катафалки, мы на пятой линии. Караваев, со мной!
Резкие команды Круглова и нашатырный спирт привели Толика в чувство. Соседи шли по центральной аллее, обходя лужи в старом асфальте. Караваев брёл позади и рассматривал могилы. Соседство распятий и пятиконечных звёзд, венчающих надгробия, наводили на Толю непонятную тоску. Кто-то с фото ему приветливо улыбался, но большинство фотографий назидательно глядели на Караваева, словно вопрошая: «Помнишь ли ты о смерти, Толя? Успей сделать что-то хорошее. Хотя бы раздай долги». Казалось, им уже открыта великая тайна, от которой Толику становилось не по себе: все жизненные интересы удовлетворены, даже любимые когда-то с утра сигареты уже не являются соблазном и лежат с прошлого года, прилипшие разложившейся бумагой к серому блюдцу.
За одной из оград согбенная старуха прибирала могилу, собирая листья детскими граблями. Караваев встретился с ней взглядом.
– Бог в помощь, – сухо сказал Толик и зачем-то поклонился.
– А что Бог, сам бы помог, – прищурившись, ответила бабка.
– Мне некогда. Я на работе.
Свернули вглубь. Кладбище превратилось в полосу препятствий. Грузный Круглов боком проходил между тесно расположенных оградок к месту будущего захоронения. Определить его было несложно – ориентиром служила двухметровая фигура Хорякина.
Бригадир землекопов возвышался над кучей свежевырытого грунта, деловито опершись на черенок лопаты как на рукоять меча. Невозмутимый как танковая колонна. Всё в нём было с избытком: исполинский рост, кряжистая фигура, щетина начиналась сразу под глазами, массивная челюсть, казалось, вмещала в себя четыре ряда зубов, и все – коренные. Он походил на некрасивого богатыря.
«В сказке его бы обязательно убили. Свои. Во имя добра» - подумал Караваев.
– Мирон! Ты зачем Сазонову ногу испортил?! – раздражённо крикнул Круглов на ходу.
– Жалился, что ль? – невозмутимо пробасил Хорякин и высморкался в рукавицу.
Круглов отмахнулся, определяя жестом бесполезность разбирательства. Они приветственно пожали руки.
– А это что за пародия? – тихо спросил бригадир, кивнув в сторону Толика.
– За Сазонова пока будет.
Хорякин посмотрел на начальника словно впервые:
– Не материально получается, Коля. Куда я его поставлю?
– Мирон, ну хоть ты-то меня пожалей! Жена попросила устроить. Ай, тебе, бобылю, этого не понять.
– Как не понять, Семёныч. Вон, видишь?- Хорякин стянул вязаную шапку, наклонил голову и раздвинул руками густую проволоку шевелюры. На макушке была небольшая вмятина с белеющим шрамом сантиметров в пять. – Только поженились, первую зарплату принёс не всю, а она уже машину стиральную застолбила. Пришлось очередь продать.
– Чем это она тебя? - сочувственно разглядывая «копилку», спросил Круглов.
– Навесным замком. В деревню купил лодку привязывать. Больше не женюсь, не материально это, но тебя понимаю.
– Бугор, подсоби выбраться! - донеслось из могилы.
Хорякин опустил черенок лопаты в яму и с лёгкостью вытащил наружу двух работяг, оказавшихся близнецами. Оба имели чересчур выпученные глаза, как у мороженых окуней, и, казалось, смотрели на всё с удивлением.
– Приветствую, Семёныч, – отряхиваясь поздоровались братья с Кругловым.
– Воду шибко давит, опять скулить будут, что гроб в лыве топим, – пожаловался один из рыб-близнецов.
– Лапника накидайте побольше, чтоб воды не видно было. Во! Пусть берёт Анечку и идёт ёлки рубать! - нашёл решение Хорякин и протянул Караваеву топор, на топорище которого было криво вырезано ножом «Аня сука».
Все оценивающе посмотрели на Толика.
– Николай, я… не смогу, - тихо зашипел Караваев и с мольбой перевёл взгляд с топора на Круглова.
– Да знаю я, Караваев! - взорвался Круглов. - Мирон, хватит мне за утро клоунады!
– А на хрен он мне тогда нужен! – отвечал раздражённо Хорякин. –Я на вскрыше, эти на суглинке, а его куда?! Впереди заморозки! Пару раз залезет в яму, вспотеет, вылезет покурить – его ветром прохватит и сляжет назавтра с поясницей или сдохнет, от этого…как его… туберкулёза! Не материально! Ты из каких вообще будешь?
– Из сознательной интеллигенции, – ответил Караваев.
– Это как?
– Предпочитаю маслу маргарин.
– О, наш, уважаю! – осклабился «окунь».
– Х@ли «наш»! – не унимался бригадир. - Да ему даже стеклянный хер дай – либо разобьёт, либо порежется!
– Ша! – рявкнул Круглов. – Закрыли хлебала, пошли ящик встречать.
Хорякин смачно сплюнул, достал из-за пазухи никелированную фляжку с изображённым на ней бодрым охотником:
– Ну, за щедрых родственников! – выпил и передал по кругу.
Закурив, все четверо медленно двинулись в сторону центральной аллеи, снисходительно оставив Толика устилать дно могилы еловыми ветками. Караваев сел, облокотившись на ствол стоящей рядом сосны. Пахло свежей хвоей и сыростью. Он оглядел прямоугольник и представил себя лежащим в нём: «Какие всё же стеснённые обстоятельства…»
Процессия двигалась нервно. Перехватывались несколько раз, лавировали между узкими проходами погребений, матерились, неуклюже разъезжаясь на мокрой глине. Наконец гроб поставили на невысокие деревянные козлы, открыли крышку для прощания, приложили два венка - «От родных» и «От мосторяда N9» - и отошли на почтительное расстояние.
Скорбящих было трое: вдова средних лет, тёща с презрительным видом «сдох-таки, упырь» и прораб – тучный представитель от организации, в которой трудился покойный.
Родственники не были похожи на «безутешных», скорее, наоборот, всем своим видом показывали, что с близкими можно расставаться легко.
Хорякин вновь достал фляжку:
– Не материально хороним. Эти много не дадут.
– А я его, кажись, знаю, – сказал землекоп-близнец. – Это Петька Подлива, крановой, мы с ним у геологов шабашили. После него никто за рычаги не садился.
– Мастер? – спросил Круглов.
– Да не. Браги гороховой упились с вечера, а утром его понос пробрал. Прям в кабине. А так хороший мужик был, весёлый. Песен много знал, но все не до конца.
– Карнавалов, – обратился Хорякин к Толику, – ты ж интеллигент, скажи что-нибудь на дорожку покойнику. Глядишь, раскошелятся.
Караваев поперхнулся водкой и спасительно посмотрел на Круглова. Но тот согласно промолчал.
– Я не знаю, что говорят в таких случаях, – Толик опять начал нервничать.
– Не ссы, – подбодрил его бригадир. – Всё материально: о них либо хорошо, либо никак. Родственнички тебя с нами не видели, рожа культурная, одежда чистая. Пусть думают, что ты его друг по армейке. Или сидели вместе. На, на ход мысли, - Хорякин протянул ему вне очереди водку. – Продави слезу рублей на десять, и расходимся огородами.
Прощающиеся расположились у гроба полукругом, сжимая в лайковых, не по погоде перчатках платки и гвоздики, шмыгали носами и переминались с ноги на ногу от холода. Вороньё эхом добавляло драматизма, кружа над свежей ямой в ожидании остатков поминальной закуски.
– Иосиф Ильич, может, скажете чего? – вздохнула вдова, обращаясь к должностному. Тучный не сразу понял, что от него хотят, растерянно забегал глазами, прокашлялся и сбивчиво начал:
– Кхм…Товарищи! Перед нами лежит тот, которого я знал только с положительной стороны.
– Ну да, – передразнила тёща. – Вместе, поди, водку и жрали, оттого и скорячился.
– Мама! – одернула вдова.
– Я не мог с ним пить в силу своего начальственного положения, – несмело возмутился тучный. – И вообще, мне доверили только проводить, а я его практически не знал…
Повисла неловкая пауза.
– Я знал, – голос Караваева приобрел стальную интонацию. Он протиснулся сквозь рабочих. «Скорбящие» оживились.
– Это ещё кто? – спросила на ухо тёща у вдовы.
– Не знаю… – ответила та, пытаясь высмотреть в Караваеве знакомые черты.
– Иосиф Ильич, у вас в профсоюзе штатные плакальщицы есть? –спросила она у прораба.
– Откуда, у нас и так штат раздут…
– Ещё ни разу здешняя земля не принимала такой чистой души! – продолжал убеждать, в первую очередь себя, Толик. – Хотелось бы верить, что сегодня здесь собрались не случайные для… - Караваев посмотрел на ленту венка с именем покойного, - … Петра люди.
– Ты прекращай это, холодно, да и столовка оплачена! – вмешалась в речь тёща.
– Не по-людски, мамаша. К Богу человека отправляем, ему там протекция сейчас нужна, – упрекнул её Хорякин, от вида которого старуха сжалась. Караваев взглядом поблагодарил бригадира.
– Давайте же вспомним, каким он был человеком, – продолжил Толик, воодушевившись хорякинским покровительством. Все непроизвольно перевели взгляд на почившего. - Вся жизнь Пети – это преданность мечте, которую он так и не осуществил из-за бесконечного и бескорыстного служения людям, щедро делясь со всеми нуждающимися: опытом, словом, любовью, чем заслужил авторитет и полное доверие среди родных и на производстве. Его активная жизненная позиция и оптимизм были подражанием для всех нас.
Выражения лиц сменились с равнодушия на недоумение. Вдова, не понимая, хлопала глазами, прораб, наклонив голову, упорно старался узреть в лице крановщика «авторитет производства», работники кладбища для приличия сняли шапки, тёща уже посматривала на мёртвого зятя с некоторым любопытством.
Караваев был неудержим: здесь были и «горечь тяжёлой утраты», и «память потомков». Тризна затягивалась. Под шекспировское «я кличу смерть, не в силах видеть мир» Круглов уже злобно таращил глаза и скрещивал руки на груди, мол, завязывай, дура. Сзади кто-то ощутимым пинком вернул оратора на землю.
– Эти руки уже не для крепкого пожатия, из этих глаз больше не выпадет неосторожная слеза, и рот не скажет «утро доброе». Мятежная душа уходит, нам оставляя пустоту. Провожающие, выходим из вагона…
Вдова ревела. Прораб, низко опустив голову, молча от имени всего коллектива вообще и от себя в частности просил прощения у покойного за недостаточность внимания и дружбы, а потом стыдливо совал деньги Хорякину «на помин души Петькиной». Тёща растёрла нос платком до красноты, подошла к гробу и, поцеловав в лоб бывшего зятя, развернулась, сухо плюнула в сторону дочери: «Тьфу, паразитка. Такого мужика угробила!» и пошла, переваливаясь на кривых ногах, в сторону выхода.
Круглов сидел на лавке и задумчиво курил. Близнецы околачивали о дерево прилипшую на лопаты глину. Толик чистил яйцо, бригадир довольно считал мятые купюры.
– Ты пока не пачкайся, Корвалолов. Вишь, как люди-то по тебе плачут, – наставлял Хорякин. – У меня два племянника-дармоеда, в Доме пионеров на трубах играют. На каникулах приведу к тебе в помощь. Для пущей жалости. Чтоб совсем всё материально было.
© А. Марусов (Из книги «Юмор из Стеклотары». Заказ сборника marusovalexey@yandex.ru )