"К этому не привыкнуть". Юрий Тен о том, почему хирурги рано умирают, спасая других
Мы поговорили с именитым врачом, который вылечил тысячи детей и даже в 73 года продолжает оперировать
Юрий Тен – легендарная личность для алтайского здравоохранения (и не только для алтайского). За полвека детский хирург провел больше десяти тысяч операций. Многим детям, которые оказывались у Юрия Васильевича на хирургическом столе, он спас жизнь. Благодарности за золотые руки Тен получает даже спустя много лет.
Впрочем, сам врач никакой легендой себя не считает: говорит, что в медицину попал случайно, а теперь просто делает свое дело и старается помочь каждому. И не собирается останавливаться: в 73 года Тен продолжает оперировать и берется за случаи, от которых отказываются в прославленных центральных клиниках.
Ко Дню медика мы побеседовали с именитым врачом. Он рассказал amic.ru, как смог сохранить свое "врачебное" долголетие, почему за годы работы "поверил во что-то высшее" и из-за чего детские хирурги живут гораздо меньше, чем другие люди.
Юрий Васильевич Тен – доктор медицинских наук, главный внештатный детский хирург Алтайского края. С 1987 года руководит отделением детской хирургии Алтайской краевой клинической детской больницы (с 2005 года – Алтайский краевой Центр детской хирургии). Также заведует кафедрой детской хирургии АГМУ с 2012 года.
Заслуженный врач РФ, имеет множество почетных званий и наград как регионального, так и федерального уровня.
Юрий Васильевич активно внедряет в работу новые методики. Некоторые его методы запатентованы и активно применяются хирургами по всей стране.
Иногда ребенок меньше, чем скальпель
– Юрий Васильевич, когда готовился к интервью, удивлялся, как много узких направлений, в которых вам приходится работать. Я так понимаю, детский хирург должен уметь почти все?
– Всего около десяти разделов, чем мы в нашем отделении занимаемся.
Это врожденные пороки развития, урология, онкология, торакальная хирургия, проктология, гастроэнтерология хирургическая. Детские травмы тоже идут через нас.
Не оперируем мы только сердце и не пересаживаем органы. Даже нейрохирургией много раньше занимались, сейчас она больше отошла профильным специалистам.
– Какие операции для вас самые сложные?
– Самые сложные случаи – это когда к нам поступают недоношенные младенцы.
Самый маленький больной, которого я оперировал, весил 800 граммов. Представьте (показывает руками): вот такой крохотный младенец. Есть даже скальпели, которые размером больше.Раньше самым сложным для детского хирурга была атрезия пищевода. Но сейчас я уже убедился, что есть более серьезные патологии. Самое тяжелое, когда пороков сразу несколько. Скажем, атрезия кишки и заднего прохода. У врача сразу несколько параметров, они переплетаются, и просто не знаешь, с чего начать.
– Так и с чего начать, когда случай настолько сложный?
– Знаете, у нас в мединституте первым завкафедрой был Михаил Дмитриевич Жуков. Он говорил так: "Хирургом ты станешь тогда, когда научишься выходить из любой ситуации".
Бывает, уже в операционной выясняешь, что ситуация неординарная. Совсем не то, что ты ожидал увидеть. Но из любой подобной ситуации нужно уметь выйти с честью, помочь человеку. Вот тогда ты хирург.– За те 50 лет, что вы в профессии, технологии в медицине совершили огромный скачок. Как поменялись результаты вашей работы?
– Разница огромная. По сути, вся детская хирургия на моих глазах развивалась.
У нас до конца 80-х почти все новорожденные с пороками развития умирали. По атрезии пищевода, двенадцатиперстной кишки, тонкой кишки летальность достигала 100%. А сегодня практически все такие пациенты выживают и поправляются.
Атрезия пищевода – это когда пищевода нет, ребенок не может глотать. Сегодня поправляются 93-94% таких наших пациентов. Не подумайте, что я хвастаюсь, но это соответствует мировым стандартам. Даже в США меньше.
Детской урологии раньше вообще не было. Взрослые хирурги удаляли детям почки только так, одну за другой. А сегодня удаления почек у детей практически не бывает, потому что мы их начинаем лечить сразу. Малыш родился, мы уже через неделю его оперируем и почку спасаем.
Онкобольные дети тоже все умирали, когда я начинал работать. В настоящее время подавляющее большинство попадает в длительную ремиссию, а многие поправляются. Мы как-то считали за десятилетие по раку почки: из 98 больных выжило 95. А двое из тех, кто умерли, скончались не от рака, а от спаечной болезни.
При раке печени выживаемость была раньше 2%. Сейчас у нас из 16 пациентов поправилось восемь – это уже 50%. Причем двум этим больным в центральных клиниках ставили "неоперабельно". Но мы решились на операцию и в итоге все получилось.
"До сих пор учусь"
– Вы уже не раз говорили, что в медицину попали случайно. Как так получилось?
– В детстве я хотел стать математиком. Я тогда жил на Сахалине. Выиграл областную олимпиаду, потом пошел на союзный конкурс. Был в клубе математиков, мне это было очень интересно.
Поступать я поехал в Томск, в местный политех. Но тогда в общежитии был ремонт, жить пришлось как попало. Мама как узнала об этом, позвонила брату, который в то время уже был деканом юрфака в Барнауле. Сказала ему, чтобы забрал меня к себе. Так я и оказался в Барнауле.
Когда я готовился к поступлению, приехал другой мой брат. У него тогда горло болело. Он мне и сказал, что не надо ни на какую математику поступать. Мол, лучше в медицинский, чтобы, если что, вылечить я его мог. И я действительно подал документы в медицинский.
Когда уже поступил, брат мне сказал: "Дурак ты, я же пошутил". А я подумал, что раз уж начал, надо хотя бы на год остаться, посмотреть.
– А в итоге остались на 50 лет…
– Больше, если учебу брать. А если непосредственно работу в медицине, то да, 50 лет уже. И ни разу не пожалел.
– А как вы выбрали детскую хирургию?
– Тоже дело случая. Когда готовился к поступлению, к брату пришел известный хирург, завкафедрой. Пришел по обмену квартирами и случайно увидел, что я готовлюсь.
"Ты, – спрашивает, – абитуриент, что ли?" Я говорю: "Да". "В мединститут хочешь?" Я говорю: "Да". "Наверное, хирургом хочешь быть?" Я говорю: "Да". Конечно, я на тот момент просто не знал, что отвечать, вот и кивал на все. Он еще спросил, хочу ли я ученым стать. Я говорю: "Да, конечно".
Он сказал, что мне надо идти на педфак. Там как раз в то время открылась кафедра детской хирургии. Сказал, что это новая наука, в которой много чего хорошего можно сделать.
Когда я уже учился, стал ходить по кафедрам и всем интересоваться. Так попал к легендарному Юрию Михайловичу Дедереру на хирургический кружок. Мне так понравилось, что решил остаться.
– Чем вас больше всего впечатлил Дедерер?
– Своим отношением к делу. Это очень большая личность была.
Он еще такой худенький был, да и ростом как я. Я до этого думал, что хирург должен быть крепким и здоровым мужиком. А тут понял, что ничего подобного.
Еще часто интересовался у него, что нужно, чтобы хорошим хирургом стать. Он спросил, что я сам думаю. Я и начал вспоминать, что до этого в книжках читал: сердце льва, руки женщины, глаз сокола. А он сказал мне, что это все ерунда, и нужно быть просто порядочным человеком. Эти слова мне навсегда запомнились.
– Какие еще ваши учителя на вас повлияли?
– Их было много, и с ними мне везло. Кстати, на Востоке учителей уважают даже больше, чем родителей. Что-то в этом определенно есть.
Я учился у Ирины Николаевны Александровой, первого детского хирурга Алтайского края. Многое перенял у О.В. Микрюковой, Ю.В. Ермакова, Н.И. Агапова. Слишком много наставников, всех даже не перечислишь.
Когда уже начал работать, наши врачи потихоньку меня учили. Да и сам я всегда интересовался, наблюдал за другими.
Один хирург как-то сказал:
"Научиться можно у любого врача. Даже у плохого: тому, как не надо делать".Я до сих пор чему-то да учусь. И у молодежи, которая сейчас работает. Они не такие, как мы, более продвинутые. Смотрю, как они ведут прием и оперируют. Всегда можно что-то почерпнуть.
"Детям нельзя врать"
– Как вам удается находить общий язык с детьми и их родителями? Я полагаю, с мамами порой даже сложнее.
– Многие общие хирурги, которые переходят в детскую хирургию, потом возвращаются назад. Главная причина как раз в том, что приходится общаться с мамами. А иногда еще и с бабушками и со всеми остальными родственниками.
Поэтому я и говорю, что детским хирургом лучше становиться изначально. Со временем привыкаешь.
– И все-таки, как удается успокаивать родителей?
– Все индивидуально. Нужно рассказать все, как есть, но при этом не напугать и сделать так, чтобы тебе поверили. Конечно, у тех, чьи дети оказались в нашем отделении, выбора особо нет. Но все равно нужно преподнести все правильно.
Кто-то из великих сказал так: "Если после беседы с врачом пациенту не стало лучше, то это плохой врач". Очень мудрая мысль. Важно убедить, что все будет хорошо.Думаю, жалобы на врачей часто возникают именно из-за того, что с пациентом неправильно побеседовали. Главное – быть человеком.
– А как общаетесь с детьми, которых вы вот-вот будете оперировать?
– Это сложно. Детям ни в коем случае нельзя врать. Но и правду не всегда скажешь. Ты же не скажешь ребенку: "Вот сейчас мы тебя возьмем на операцию, потом тебе будет больно, все будет кровить". Но и четких указаний, как успокоить малыша, ни у кого нет. Приходится подходить индивидуально.
Не знаю, правильно или нет, но я чаще всего говорю что-то такое:
"Мы тебя сейчас возьмем в операционную, лампочкой там погреем. Посмотрим, может, ничего вообще делать не будем. А может, и что-то сделаем. Я пока не знаю".Чаще всего это помогает успокоить ребенка.
Не давать рукам спуску
– Надеюсь, вы не обидитесь, если я спрошу: не устали от работы за 50 лет операций?
– Знаете, пока не устал. Конечно, я об этом уже не раз думал.
Даже дома сказал: "Если я начну заговариваться или что попало делать, вы мне скажите, чтобы я вовремя ушел". Но пока чувствую себя нормально.Интерес к работе тоже не угас, поэтому пока уходить на пенсию не собираюсь.
– А как удается сохранять рабочий тонус?
– Вот вы на лыжах катаетесь?
– Если честно, то терпеть их не могу.
– А я люблю и до сих пор могу съехать с любой горы. Каждый год езжу и в Шерегеш, и в Манжерок. Летом плаваю.
Я всегда спорт любил, на Сахалине очень много играл в футбол, в студенчестве тоже. В шахматы играл.
Недавно взял сад на 20 соток. Не чтобы яблоки кушать, а чтобы, прежде всего, там работать.
Человек начинает угасать, если ему нечем заниматься. Особенно для мужчин это очень важно.– А как сохранить координацию рук?
– Нужно не давать рукам спуску и тренироваться. Я, например, на турнике занимаюсь. Раз восемь точно могу подтянуться. От пола раньше отжимался 300 раз, сейчас, наверное, около 50 могу.
Но и перегружать руки нельзя, чтобы не закостенели. Мелкие движения для хирурга очень важны. Поэтому каждый день я делаю упражнения на координацию.
"Хирург умирает с каждым умершим больным"
– Вы помните свою первую операцию?
– Конечно помню. Это было удаление аппендикса. Я очень волновался, но все получилось. Такой гордый был, почти летал. А потом еще неделю ходил вокруг пациента: не дай Бог, что случится.
– Потом проходит это волнение?
– Да нет. Сейчас тоже, бывает, если какую-то сложную операцию делаешь, то потом около недели ходишь смотришь. Будет жить или не будет. Особенно если это операция на животе или грудной клетке – там по-всякому может пойти.
– А вообще многих пациентов помните? У вас ведь их тысячи.
– Тысяч десять операций точно есть, да. Раньше я считал, а сейчас уже перестал. Проводил где-то по 300-400 операций в год. Сейчас меньше – только самые сложные случаи оперирую.
Почти всех помню. Бывает, приходит через несколько лет здоровый мужик и благодарит. А я-то его еще совсем маленьким помню.
Вообще, самое большое счастье – видеть, что больной поправился.
Искренне радуешься. Он кое-как ходил, не мог вставать, должен был погибнуть. А ты ему помог и он жив. Ради этого стоит работать. Сразу забываешь и о зарплате, и о других трудностях.
– Кстати, многие хирурги говорят, что именно поэтому и выбрали эту специальность, что пациенту можно помочь "здесь и сейчас". Так сказать, результат налицо.
– У нас все более явно. Ты операцию сделал, если пациент поправился – значит, ты помог.
Тот же терапевт может лечить, лечить, а результата не добиться.
Недаром говорят, что если ты ОРВИ лечишь, то вылечишься за семь дней. А если не лечишь, то поправишься за неделю.
Я, конечно, утрирую. И терапевты, и педиатры очень много чего делают. Но у нас все очевиднее. А в детской хирургии еще более явно. Если сделаешь плохо – пациент не поправится.
– Но ведь не всем, к сожалению, можно помочь. Как хирурги переживают гибель своих пациентов?
– К сожалению, спасти можно не всех.
Я поэтому с годами стал понемногу верить, что есть в жизни что-то, нам неподвластное. Бог, идея, судьба – я не знаю. Раньше был атеистом и вообще ни во что не верил.Конечно, это очень тяжело для врача морально – к смерти нельзя привыкнуть. Кто-то очень точно заметил: хирург помаленьку умирает с каждым умершим больным.
Легендарный хирург Федор Углов, один из моих преподавателей, как-то сказал, что у хирургов третья с конца средняя продолжительность жизни. Меньше живут только летчики-испытатели и шахтеры.
– Если взглянуть на вас, то в эту статистику не особо верится.
– Знаете, исключения только подтверждают правила. Углову, когда он это говорил, было 87. Я тоже тогда подумал, ему ли об этом говорить.
А потом увидел сам, сколько коллег очень рано ушло. Тот же Вениамин Васильевич Орлов, первый главный детский хирург края, умер от инфаркта в 50 с небольшим. К сожалению, это не редкость.
А мне, наверное, Бог дал такую жизнь, чтобы я что-то еще успел сделать.