Писатель Андрей Арьев — про своего друга Довлатова
Друг Довлатова, главный редактор журнала «Звезда» Андрей Арьев рассказал «Снобу» о том, чем тот похож на Чехова, как обижал многих людей, зачем эмигрировал, если так много пил и был готов к полному саморазрушению, и почему Довлатов — не просто собиратель баек.
В литературной среде часто говорят, что Довлатов мог писать только байки, анекдоты. Он состоялся как великий писатель? Или ему все-таки чего-то не хватило?
Действительно, такое мнение часто встречается. Но Довлатов писал не просто какие-то смешные истории — его книги печальны, и именно это производит впечатление. Написать что-то в духе Довлатова не удалось никому.
Конечно, как большой писатель он состоялся. Я бы даже сказал, как завершитель работы целого поколения, выросшего в Ленинграде в 60-е годы. Писатели, которые к нему принадлежали, не искали никаких героев для своих книг, они создавали скорее антигероев — тех, кого когда-то называли «маленькими людьми». Тут наряду с Довлатовым надо назвать таких авторов, как Андрей Битов или, например, Рид Грачев. Довлатов был среди них младший. Судьба его сложилась не так хорошо, как у того же Битова, хотя все они испытали немало бед. Рид Грачев, кстати, вообще сошел с ума.
Героизм их героев никем не воспевался, они были не героями, а просто живыми людьми. Довлатов создавал портреты аутсайдеров и стремился показать, что он, пишущий, ничуть не лучше этих своих персонажей. Он сумел найти в быту, в «реализме» какой-то высший смысл, и на уровень Довлатова в этом бытовом реализме никто так и не поднялся. Поэтому его проза, конечно, останется. Он достоин того, чтобы его проходили в школах — так же, как и Чехова. Чехов для него и был идеалом. Не Толстой, не Достоевский… Ему хотелось быть похожим именно на Чехова, и писал он так же, как Чехов.
Какая книга Довлатова, на ваш взгляд, лучшая?
Для Сергея не существовало крупных форм. Обычно люди знают писателя по какой-то его главной книге — «Война и мир», «Преступление и наказание» и так далее. А в случае с Довлатовым ничего такого нет. Он не то что не хотел, а именно не мог создать крупную форму. Впрочем, для него и не были важны какие-то крупные сюжеты. Он очень осязаемо и конкретно смотрел на реальность и интересовался такими же людьми, а для их описания много фантазии не надо — это же не Достоевский. Короткой формы вполне хватает, чтобы воспроизвести такой взгляд на мир. Еще до переезда Довлатов попытался написать роман, потом он переделывал его в Нью-Йорке, но так ничего и не получилось. Зато получилось огромное количество новелл.
Все его крупные вещи созданы из рассказов. Самая крупная и цельная — «Заповедник». Наиболее близкой к русской литературной традиции оказалась именно эта повесть. Думаю, для русских людей она наиболее приятна, с другой стороны, нам интересна и его «Зона». В ней хорошо показано, что по обе стороны решетки и колючего забора сидят в целом одни и те же люди — чем лагерные охранники отличаются от самих заключенных, если и у тех, и у других несвобода? Такие люди и сюжеты были ему интересны, он находил в этом человечность, жизнь. А люди, которые занимают высокое место в социуме, казались ему однообразными, были ему совершенно чужды. Он не считал достойными своего пера тех, кто стоит на котурнах.
Довлатов хотел славы? Насколько болезненно он относился к непризнанности?
Довлатову выпала неприятная судьба: все считали его талантливым человеком, но никто его не печатал. А самиздатом заниматься ему было неинтересно. Он всю жизнь хотел быть профессиональным писателем. Десять лет подряд он отправлял во все журналы все свои произведения, ничего не таил, никакими подпольными изданиями не интересовался. Ответ журналов был всегда один и тот же: «Нам нравится, но напечатать не можем». От этого можно было сойти с ума, что с Довлатовым почти произошло. В конце концов, он оказался на грани полного срыва. А потом его вообще отнесли к диссидентам, хотя он был политически абсолютно нейтральным человеком — его интересовала жизнь сама по себе, а не то, что происходит в рамках той или иной политической системы. И после коммунистов он больше всего не любил антикоммунистов.
То время, которое он зафиксировал в своей литературе, похоже на наше?
В 70-х в стране ничего не было, а когда стала появляться новая большая литература, все верили, что она как-то повлияет на жизнь общества. Тогда было ощущение движения вперед, которое было связано с политическими и социальными надеждами. Хотя сама жизнь становилась только хуже и хуже. Чем та эпоха похожа на наше время? Сейчас стиль жизни довольно скоростной. Увы, таков же и стиль письма… Конечно, пишущие люди и тогда, и сейчас отличаются самолюбием, но у писателя слишком заметен ненужный для писательства «всемирный» бэкграунд. Между тем культура в первую очередь региональна.
А в чем главное отличие эпох, по-вашему?
Отличие я вижу в отношении к языку. Довлатов был чуток к языку, и ему были бы смешны те усилия молодежи, с помощью которых она сегодня пытается выражать свои чувства. Сегодняшняя литература — все более механическая и скоростная. Хотя у нас много талантливых людей, но они не озабочены своей литературной судьбой. А для Довлатова было важно именно стать писателем, сделаться им официально. Раньше люди думали о литературе, фантазия работала лучше, приходилось прибегать к эзопову языку. Сейчас разрешено все, и всерьез думать о слове не обязательно. Притом что все думают, как поэффектнее выразить себя.
Сегодня редакторы литературных журналов знают: напечатаешь талантливого человека, а через год о нем уже никто не помнит. И талантливый человек выбирает жить в компьютерном мире, работать на рекламу, раскручивать себя в чуждом литературе мире. Он становится озабочен другими вещами, уводящими от самой литературы. Поэтому сейчас той литературы, которая была при Довлатове, уже нет, и Довлатову было бы с нами очень трудно.
Какая черта его характера была ключевой?
Самая яркая черта его характера заключалась в том, что он очень часто начинал конфликты с разными людьми, в том числе и с близкими. Мог кого угодно оскорбить — в том смысле, что едко подмечал вещи, которые могли быть для человека обидными. Но он был едва ли не единственным среди всех людей, кого я знал, который одумывался после этого и извинялся. Довлатов носил в себе обиду другого, пропускал ее через себя. Порой даже через годы, но всегда извинялся. Обидеть он действительно мог кого угодно. Он умел реагировать на поведение окружающих очень остроумно и очень оскорбительно.
Однажды мы шли с ним в ленинградский Дом книги, там на двух первых этажах книжный магазин, а выше — редакции журналов. Мы поднимались наверх, а между этажами сидел охранник, такой военный отставник. Он сказал нам: «Куда идете? Выше магазинов нет». Проходим мимо него. Потом идем обратно, снова видим охранника. И вдруг Сережа наклоняется к нему и говорит: «А что ж вы нам не сказали, что выше магазинов нет?»
Он замечал абсолютно все, отличался невероятно въедливой внимательностью. И поэтому с ним было довольно трудно общаться. Он любую твою погрешность, любое неправильно произнесенное слово отмечал и тут же тебе об этом давал знать. Основной его вопрос был: «Зачем ты это сказал?» Я думаю, не было ни одного человека, с которым он мог бы сблизиться настолько, чтобы перестать его провоцировать.
Эта черта — следствие двух крайностей, между которыми Сергей колебался всю жизнь. Я говорю о ненависти и любви. Они всегда соседствовали в нем. Потому и рассказы его так привлекательны. Да, они грустные, но внутреннее напряжение в них держится на колебании от любви до ненависти и обратно. Просто пугать читателя ужасами — это последнее для писателя дело. Любой рецидивист достоин у Довлатова жалости. А скорее всего — сочувственной улыбки.
Довлатов все так же моден, как 15–20 лет назад?
Общее отношение к литературе сильно изменилось. Дело не в России и не в отечественном читателе. Сегодня это уже тенденция каждого человека к нивелированию культуры и стремлению залезать на какие-то соседние территории. Литература просто больше не играет той роли в жизни общества, которую она играла в 80-е и даже 90-е. У нас больше нет ощущения, что литература — важный сегмент нашей жизни.
Смерть Довлатова — это нелепая случайность или закономерный итог человека, который уже не мог бы взлететь выше?
Никакой случайности тут не было. Именно к этому Сергей и шел. Он мог умереть и раньше. Довлатов был человеком, готовым сорваться в любую минуту. Это случилось не столько из-за выпивки, сколько из-за ее сочетания с кризисным состоянием, в котором Сергей находился долгое время.
Если он сознательно шел к такому итогу, то зачем ему была нужна эмиграция? На что он надеялся?
Все просто: он мечтал увидеть свои книги напечатанными. Довлатову не хотелось заниматься халтурой всю жизнь. Когда стало совершенно ясно, что в СССР ничего из написанного им не напечатают, он просто послал свою «Невидимую книгу» на Запад, и там она была опубликована в издательстве Ardis. Когда она вышла, в какой-то американской радиопрограмме прозвучали отрывки из этой книги. Мы приехали на самую окраину Ленинграда, устроились с радиоприемником в самом высоком доме — решили, что так сигнал на заглушат, — и стали ждать программу. Но наш план не удался. «Голос свободы» был перекрыт глушилкой.
Я с приятелем ушел в другую комнату, а Сережа целых полчаса сидел у приемника и слушал эти помехи — он знал, что сейчас читают его книгу, ему это было очень важно… Вот ради этого ощущения он и уехал. Но Довлатов не расставался с идеей о том, что когда-нибудь он вернется на Родину писателем, уважаемым человеком. Он не мыслил как Бродский, который принципиально не хотел возвращаться. Даже в США Сережа писал книги преимущественно о том, что с ним случалось в Ленинграде. И язык английский до конца не освоил. Почти в тот день, когда в России должна была выйти первая его книга, он умер. Пришлось писать некролог и печатать его прямо на обложке… Он знал, что все в конце концов сбудется, но это будет уже поздно.
Довлатов был слабым человеком?
Все мы в чем-то слабы, и он тоже. Только Довлатов превратил свои слабости в литературу. Он не скрывал своих слабостей, но умел их преодолевать, особенно когда нужно было писать прозу. В Америке он вставал часов в пять утра и писал, писал… Его слабости выделялись на фоне слабостей других людей, которые пытаются их маскировать.
И в самом образе Довлатова, и в его книгах видна глубокая тоска, некая экзистенциальная драма, которую трудно сформулировать. В чем она состояла?
Это была драма человека, который понимал, что никогда не сможет быть другим. Довлатов не мог измениться, не мог стать тем, кем хотелось быть. Более совершенным, более гармоничным, преуспевающим… Он знал, что пытаться переделать себя — бесполезное занятие.
Беседовал Алексей Черников