«За миллиард лет до конца света»: сильная повесть Стругацких, о которой многие не знают

О чем речь

Поскольку эту повесть, написанную в 1974 году, не все читали, в двух словах напомню содержание. Дело происходит в Ленинграде, жарким летом тысяча девятьсот семьдесят какого-то года. Главный герой, астрофизик Дмитрий Малянов, сидит в своей квартире и выстраивает математическую модель взаимодействия звезд с газово-пылевыми облаками. Он чувствует, что на пороге грандиозного открытия, но... Но начинаются странности и непонятности. Какие-то телефонные звонки, какие-то неожиданные люди, какие-то нелепые совпадения... и все это отвлекает его от работы.

Потом выясняется, что он не один такой, другим ученым тоже мешает непреодолимое стечение обстоятельств. Причем с ними происходят совсем уж нелепые, невозможные вещи. Один только рыжий карлик в черном костюме, представившийся агентом инопланетной цивилизации, чего стоит! Или, к примеру, огромное дерево, выросшее за несколько минут у Малянова во дворе!

Товарищи по несчастью находят друг друга, обсуждают происходящую с ними жуть, и самый умный, математик Вечеровский, предлагает гипотезу, которая всю эту жуть объясняет. Нет, не происки инопланетян, не козни тайных сообществ. Просто Вселенная защищается.

Он называет это Гомеостатическим Мирозданием. Как считает Вечеровский, в природе действуют два противоположных процесса — и возрастание энтропии (то есть движение к полному хаосу), и ее уменьшение (то есть движение к полнейшему порядку). Рост энтропии происходит благодаря физическим законам, а ее уменьшение — благодаря появлению разума, благодаря возникновению цивилизаций. И между этими двумя процессами должно быть равновесие, иначе Вселенная погибнет. А если человеческая (или какая иная) цивилизация разовьется сверх меры, станет сверхцивилизацией, то равновесие нарушится.

Вот что, сами того не понимая, делают астрофизик Малянов, математик Вечеровский, биолог Вайнгартен, инженер Губарь, химик Снеговой, востоковед Глухов? Они своими открытиями запускают такую цепочку причин и следствий, которая спустя, быть может, сотни или тысячи лет, сделает земную цивилизацию не чем иным, как сверхцивилизацией. Которая настолько упорядочит мир, что от вселенной в ее нынешнем состоянии ничего не останется. А Вселенная, она хоть и неживая и неразумная, но все же не дура, она чувствует опасность и сопротивляется... чисто стихийно, уж как умеет.

И такое положение дел ставит перед героями сложный моральный выбор. Сдаться, сломаться, прекратить заниматься делом своей жизни, стать «как все», не высовываться, не выёживаться? Смотреть по телеку программу «Время», пить чай (или что покрепче), выбросить из головы то, что тебе интереснее всего на свете? Или, напротив, героически переть грудью против паровоза, понимая, что и сам погибнешь, и причинишь беду своим близким?

В итоге борьбу выбирает лишь Вечеровский — он человек одинокий, ему не за кого волноваться. А остальные, сломленные, приносят ему «на сохранение» папки со своими наработками. Вечеровский же отбывает на горную метеостанцию (там, в глуши, считает он, будет безопаснее для окружающих, если Гомеостатическое Мироздание начнет лупить его молниями или землетрясениями). Ему, Вечеровскому, хочется поизучать это самое Мироздание. Как именно оно защищается, какие неведомые доселе законы природы тут работают? Ужасно интересно! А остальным, включая Малянова, горько и стыдно за свою капитуляцию. Этим и кончается повесть.

Что имели в виду Стругацкие?

На этот вопрос Борис Стругацкий ответил в своих написанных в 2000-х годах «Комментариях к пройденному» — мемуарах, в которых описывается история появления каждого из их произведений, причем Борис Натанович там упоминает себя в третьем лице (БН), чтобы дать отстраненный взгляд.

«Весной 1974 года БН оказывается вовлечен в так называемое “дело Хейфеца”: он впервые лоб в лоб сталкивается с нашими доблестными “компетентными органами”, к счастью, правда, только лишь в качестве свидетеля. Столкновение это (достаточно подробно описанное у С. Витицкого в “Поиске предназначения”) оставило в душе БН впечатления неизгладимые и окрасило (по крайней мере лично для него) всю атмосферу “Миллиарда” совершенно специфическим образом и в совершенно специфичес­кие тона. “Миллиард” стал для БН (и разумеется, — по закону сообщающих­ся сосудов — и для АН тоже) повестью о мучительной и фактически бесперспективной борьбе человека за сохранение, так сказать, “права первородства” против тупой, слепой, напористой силы, не знающей ни чести, ни благородства, ни милосердия, умеющей только одно — достигать поставленных целей — любыми средствами, но зато всегда и без каких­-либо осечек. И когда писали мы эту нашу повесть, то ясно видели перед собою совершенно реальный и жестокий прообраз выдуманного нами Гомеоста­тического Мироздания, и себя самих видели в подтексте, и старались быть реалистичны и беспощадны — и к себе, и ко всей этой придуманной нами ситуации, из которой выход был, как и в реальности, только один — через потерю, полную или частичную, уважения к самому себе».

Для тех, кто не застал эти времена, напомню: речь идет о преследовании тех, чье творчество шло вразрез с господствовавшей идеологией. Не только о диссидентах, которые сознательно противостояли власти, но и писателях, поэтах, художниках, которые не занимались никакой политической борьбой, но писали нечто перпендикулярное официозу.

Как видно из цитаты, этическая проблематика была все-таки шире, чем только противостояние диссидентов спецслужбам. Тут ведь ставится — реалистично и беспощадно к себе! — вопрос о «цене вопроса». То есть чем приходится расплачиваться человеку, вступившему в бескомпромиссную борьбу с системой? Что надо в себе сломать, чтобы сохранить уважение к самому себе? Чем должен был пожертвовать Дмитрий Малянов? Жизнью пятилетнего сына Бобки? Женой Иркой? Чем должен пожертвовать Вайнгартен? Своими близкими? Я оборвал цитату Бориса Натановича на самом интересном месте. Вот продолжение: «А если у тебя хватит пороху быть самим собой (как писал Джон Апдайк), то расплачивать­ся за тебя будут другие».

То есть речь о ситуации трудного этического выбора, и примеры тут могут быть самыми разнообразными. Допустим, начальство на работе устраивает травлю кому-то из твоих коллег, и ты, если впишешься за него, и сам пострадаешь, и ему вряд ли поможешь. А не впишешься — значит, присоединишься к тупой безжалостной силе. Или начальство травит тебя за то, что ты стараешься сделать как лучше, ущемляя тем самым корпоративные интересы. Причем понимаешь, что все твои потуги обречены на неудачу, что не пробьешь стену лбом. Или это травля в школе, и тот же вопрос встает перед подростком, у которого есть и ум, и совесть. Вступиться, рискуя самому стать жертвой и совершенно не будучи уверенным в том, что твое заступничество что-то изменит? Или даже ситуация, когда «тупая безжалостная сила» не персонализирована. Допустим, рождается ребенок с тяжелой инвалидностью, и перед родителями встает выбор: взять его (кардинально изменив тем самым всю свою дальнейшую жизнь) или отказаться от него?

И эта проблема актуальна во все времена, во всех странах, во всех культурах. Гордое, героическое сопротивление злу, подвиг — это, во-первых, не всем по силам, и кому не по силам, того нельзя винить. Во-вторых, эта героическая борьба чаще всего оказывается бесполезной. А в-третьих, слишком часто жертвами гордого противостояния оказываются другие люди. Родственники несгибаемых борцов, например. Или просто мимо проходили.

Но и отказ от героической борьбы — это тоже не доблесть, и никакими рациональными самооправданиями не заглушить душевную боль. Вот последний абзац повести:

«И я опустил глаза. Я сидел скорчившись, прижимая к животу обеими руками свою белую папку, и повторял про себя — в десятый раз, в двадцатый раз повторял про себя: “...с тех пор все тянутся передо мной глухие кривые окольные тропы...”».

Без гипотезы Бога

Что хотели сказать Стругацкие, понятно. Но можно ли увидеть в их повести что-то еще, о чем они, скорее всего, и не задумывались? Здесь мы вновь приходим к идее, что любой текст, особенно текст художественного произведения, а уж тем более талантливого произведения, допускает много интерпретаций. Авторская интерпретация важна, интересна, но и читатель имеет право на свою — при условии, конечно, что она опирается на текст, не построена на искажениях и подтасовках.

Что я увидел в «За миллиард лет до конца света» помимо вышеописанного? А увидел я прекрасную демонстрацию того, что сейчас принято называть словом «упертость». Упертость не в бытовом плане, а в мировоззренческом. То есть попытку отстоять свою картину мира любой ценой. И я не об авторах — я о героях.

Вот есть эта небольшая компания ученых, товарищей по несчастью — всем им досталось от Гомеостатического Мироздания. Все они пытаются понять, что вообще творится. И все они — убежденные материалисты, происходящее воспринимают исключительно в рамках позитивистского мировоззрения. «Поэтому, очевидно, вовсе не имеет смысла... я бы сказал — тем более не имеет смысла привлекать какие бы то ни было соображения, лежащие вне сферы современных представлений. Скажем, гипотезу бога... или... или иные».

В самом деле, ну как же можно советскому ученому привлечь «гипотезу Бога»? Ему гораздо легче поверить в рыжего карлика, представителя сверхцивилизации!

А ведь гипотеза Гомеостатического Мироздания, если разобраться, выглядит еще безумнее. Причем именно с материалистической точки зрения. Потому что как ни крути, а защищается это самое Мироздание вполне осмысленно, даже, можно сказать, творчески. Происходящие с героями события не просто же крайне маловероятны в материалистической картине мира, они еще и складываются в нечто цельное, нечто сознательное. Мне невольно вспоминается советского еще времени анекдот, из серии тех, что «на грани». Там обвиняемый, объясняя в суде свой поступок, говорит: «Я просто стоял и чистил ножом апельсин, бросал кожуру на пол, а потерпевший поскользнулся на корке и упал на мой нож. И так — сорок семь раз».

Если отвлечься от того, что Гомеостатическое Мироздание и все творимые им странности — это лишь декорации, если взглянуть на него как на центральную фигуру происходящего, то нельзя не заметить: оно, это самое Мироздание, вполне разумно. Не факт, что оно обладает личностью, но разумом и волей — уж точно. Более того, оно даже отличается некоторым гуманизмом: силу давления на своих жертв оно наращивает постепенно, лишь убедившись, что мягкие меры не действуют. А чего проще было бы всех разом и прихлопнуть? Но нет, цацкается! Причем то, что цацкается, герои сами отмечают. Но вывод делают, мягко говоря, странный. «Мы имеем дело с законом природы», — говорит Вечеровский.

В общем, хоть тушкой, хоть чучелком, но так извернуться, чтобы не усомниться в диалектическом материализме, чтобы не принять другое объяснение! Пусть даже не религиозное, а просто идеалистическое. Вот эта несгибаемая верность своему мировоззрению, эта стойкость... чуть было не сказал «в вере».

А зря не сказал! Вера это и есть. Для этих хороших, добрых, умных людей материализм — предмет веры. Ведь как ни пыжилась марксистско-ленинская философия логически непротиворечиво доказать свою истинность, ничего у нее не получилось, да и не могло получиться. Не все на свете можно доказать. А убеждение, не полностью опирающееся на доказательства, — это и есть вера.

Но не просто некая абстрактная вера как уверенность в чем-то. Вера Малянова, Вечеровского и других — она сопряжена с тонкими внутренними переживаниями, она вызывает у людей эмоции. Им очень нужно, очень важно веровать в материализм.

Почему?

А потому что если смотреть на все это с христианских позиций, то живая потребность в вере присуща любому человеку. Так человеческая душа устроена, тянется она к чему-то высшему. То есть, с нашей точки зрения, не к чему-то, а к Кому-то — к Богу. И такая потребность есть у самых пламенных атеистов (кстати, чем они пламеннее, тем эта потребность сильнее). Но люди с младенчества воспитаны в неверии, «гипотеза Бога» представляется им отсталой старушечьей глупостью, поэтому они подсознательно ставят на место Бога, то есть на место предмета веры, что-то иное. То, чему их опять же с младенчества учили. А именно: материалистическую картину мира.

Но ведь эти верующие в материализм — они же не в вакууме живут и не из ничего возникли. Они живут в социуме, они с младенчества усваивают не только некие рациональные идеи, но и паттерны поведения, представления о хорошем и плохом. А эти представления сформировались задолго до 1917 года. И стойкость в вере как образец поведения, как нечто достойное уважения — один из таких паттернов. Поэтому Вечеровский, можно сказать, подвижник благочестия. Но материалистического.

Или вот пример не из повести, а из жизни: читал я в начале 90-х годов про некоего выдающегося ученого, академика, убежденного материалиста, который заболел раком, причем врачи ничего утешительного сказать ему не могли. А знакомые предложили обратиться к некоему целителю, соблазняли случаями, когда этот целитель спасал верой и молитвой от неизлечимых болезней. Но ученый отказался, причем из идейных соображений. Что будет, говорил он, если целитель действительно меня поставит на ноги? Тогда окажется, что все, что я считал истиной, ложь! Окажется, что я зря прожил жизнь! Нет уж, лучше я умру от рака, но сохраню свое мировоззрение. Может, это и выдумка, может, и не было такого стойкого академика, но даже как притча она ярко демонстрирует подобный тип мышления.

Причем это же только мне, христианину, реакции Малянова, Вечеровского и других на происходящее с ними представляются крайне глупыми, нелогичными. А вот им самим так не кажется, и читателям с материалистическими убеждениями так не кажется. Если очень хочется сохранить верность своим убеждением, то ум способен совершать чудеса изворотливости. Можно и придумать, как неживая, неразумная природа, не умея мыслить и чувствовать, начинает вдруг вести себя как разумное существо, которое чего-то хочет, чего-то боится, на что-то надеется, выбирает средства для достижения своих целей. Да, цена таким придумкам будет невысока, но неувязочки можно же и не замечать!

Гомеостатическое Мироздание в роли бога

Но это еще не все, о чем я подумал, перечитав недавно «За миллиард лет...» Вновь посмотрим на это самое Гомеостатическое Мироздание, только уже в другой оптике. Отбросим абсурдное убеждение, что оно неразумное, что оно лишь совокупность элементарных частиц и полей. Предположим, что природа, Вселенная, мироздание действительно обладает инстинктом самосохранения, действительно боится, что заведется зловредная сверхцивилизация, которая поломает вообще всё.

Вопрос: в рамках какого мировоззрения такое возможно? В рамках такого, где бог (специально пишу со строчной буквы) — это то же самое, что и природа. То есть Вселенная, материальный мир — это, можно сказать, тело бога. Есть термин, описывающий такое мировоззрение: пантеизм. С христианским вероучением он, конечно, совершенно несовместим.

Но если взять его за аксиому, то всё, происходящее в повести Стругацких, мгновенно становится понятным, логичным, естественным. Герои-ученые ошибаются лишь в том, что не признают наличия разума у Вселенной, но правы насчет ее целей.

А что тогда получается? Вот Вечеровский, он не сдался, он вступил в противостояние с Гомеостатическим Мирозданием, он даже не врагом его считает, а чем-то таким, что, изучив как следует, можно поставить на службу человечеству. А если Гомеостатическое Мироздание — это бог (напомню, мы рассуждаем в рамках пантеизма), то Вечеровский, выходит, богоборец? Да кто он такой, этот Вечеровский, чтобы против бога идти? Пускай даже пантеистического бога?

И вот тут самое главное. Да, Вечеровский, получается, прав. Против такого бога действительно можно и нужно взбунтоваться. Если бог — это пусть и разумная, но тупая, безжалостная сила, лишенная милосердия, то по отношению к нему у людей нет и не может быть никаких моральных обязательств. Если мы для такого бога — всего лишь надоедливые тараканы, то и относиться к нему мы будем как тараканы к человеку. То есть без всякого почтения. Сила — да. Опасная — да. Может пришибить тапком? Может отравить дихлофосом? Значит, будем уворачиваться, а то и попробуем переиграть. Какие к нам претензии?

Но в том-то и дело, что настоящий Бог — вовсе не монстр из пантеизма. Мы, христиане, веруем в Бога, который — Личность. Который нас любит, причем гораздо сильнее, чем мы способны любить и сами себя, и ближних. Который сотворил нас по Своему Образу, который дал нам свободу, который всех хочет спасти. И вот против такого Бога бунтовать — тут уже нужно быть не Вечеровским, а как минимум Иваном Карамазовым, если не кем похуже.

Увы, такого Бога у Стругацких нет. Ни в повести «За миллиард лет до конца света», ни в других произведениях. Оба брата до конца дней своих оставались сознательными атеистами, это был их выбор.

Тупик горизонтального выбора

Как видим, у повести «За миллиард лет до конца света» есть два измерения — этическое и философское. Какое из них было важнее для писателей? Ведь не бывает же так, что совершенно одинаково.

В мемуарах Бориса Стругацкого нет прямого, однозначного ответа на этот вопрос, но рискну предположить, что этическая, посюсторонняя проблематика была для них основной. Неслучайно же в «Комментариях к пройденному» Борис Натанович, вспоминая эту повесть, говорит лишь о «мучительной и фактически бесперспективной борьбе человека за сохранение, так сказать, “права первородства”», а Гомеостатическое Мироздание называет авторской выдумкой. Да, философская составляющая здесь есть, и да, она наверняка писалась с живым интересом, но все-таки, похоже, главный герой повести не безупречный Вечеровский, а почти сломавшийся Малянов, который явно имеет прототипом самого Бориса Натановича, по профессии астронома. Да и читателю, по-моему, гораздо легче сопереживать Малянову, чем стойкому, как оловянный солдатик, Вечеровскому.

Но мне думается, что между этими двумя измерениями есть связь, причем она становится заметной, если смотреть на события повести с тех позиций, которые были авторам чужды. А именно — христианских.

Вот есть ситуация трудного, практически безнадежного внутреннего выбора. Примеры я уже приводил. Любой выбор становится предательством. Либо предаешь других людей, либо себя, свои идеалы (а предательство себя будет исподволь разрушать и отношения с близкими и дальними). Да, это тупик. И Стругацкие честно это признают. И у них нет никакого рецепта, как из тупика выйти. В этом смысле финал повести совершенно открытый. Ну да, все сдались и сломались, только Вечеровский еще трепыхается, но надолго ли его хватит?

Причем нельзя и устраниться от выбора, вот что важно! Что значит устраниться, продолжая жить здесь и сейчас? Уйти в нирвану? Невозможно же одновременно и делать что-то, и не делать. В логике это называется законом исключенного третьего. Можно притвориться, будто что-то делаешь (или не делаешь), но внутри себя ты же все равно будешь знать правду. В ситуации героев повести им надо либо продолжать свои исследования, либо прекратить. Не получится «понарошку исследовать» или «понарошку прекратить». Тупую, безжалостную силу не обманешь.

Это очень понятная и очень актуальная ситуация. От человека в тупике требуют сделать выбор, принять ту или иную сторону, но, увы, здесь выбор между разновидностями зла, разновидностями предательства. Есть такое выражение: выбор дьявола. Представим, что дьявол прячет за спину руки и предлагает: выбирай, в какой руке? Что бы ты ни выбрал, это будет подарок от дьявола. И выход тут если и есть, то не лежит в посюсторонней плоскости.

Где же он, этот выход? Внутри, в сердце, там, где человек встречается с Богом. И что же этот выход собой представляет? Жертвенность. Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих (Ин 15:13). В чем конкретно будет заключаться такая жертвенность, зависит от ситуации, но в любом случае она выведет из тупика — если, конечно, рассматривать ситуацию в перспективе не только земной жизни. Да, с точки зрения материалистов, ни о какой победе тут говорить не приходится, ты проиграешь, тебя уничтожат. Но в том-то и дело, что смотреть можно не только с этих позиций. И тогда видимое поражение становится шагом к невидимой победе (а у повести Стругацких появляется четкий финал).

И вот тут у меня возникает огромный соблазн сказать, что Вечеровский совершил, по сути, христианский подвиг самопожертвования, жизнь положил за други своя (и за все человечество в придачу). Действительно, он вдохновляется благом человечества — хочет перехитрить Гомеостатическое Мироздание, познать его и использовать на пользу обществу. При этом он осознает масштаб опасности, он никого не призывает на баррикады, напротив, удаляется в уединенное место, на горную метеостанцию, то есть вызывает огонь на себя, отводит молнии от ближних своих.

Но тут я вспоминаю, чем он вдохновляется, ради чего идет на подвиг. Ради идей светлого будущего, счастья человечества и так далее. В нем самом его подвижничество ничего не меняет, его картина мира остается прежней. Позитивистская картина мира, в которой причина всех бед человечества лежит где-то вовне, а окружающую действительность можно кардинально улучшить, если понять как, если найти метод. Вечеровскому, как и позитивистам полувековой давности (напомню, повести Стругацких в этом году исполнится пятьдесят лет), казалось, что этот метод — научно-технический прогресс.

Исторический опыт, однако, показывает тщетность таких надежд. Прогресс делает жизнь удобнее — но и страшнее, причем риски перевешивают удобства. Ну найдет Вечеровский способ использовать Гомеостатическое Мироздание для того, чтобы смещать вероятности событий в нужную сторону, — так из этого же очередную супер-бомбу сделают. И то же касается надежд на социальный прогресс, на переустройство общества. На смену одному очевидному злу приходит другое, подчас еще хуже. Жить не становится ни лучше, ни веселее.

Христианство же исходит из того, что мир во зле лежит и что вся эта система циклически сменяющих друг друга разновидностей зла рано или поздно навернется. Это очень пессимистический взгляд, если смотреть глазами позитивиста, но очень оптимистический, если глядеть с христианских позиций. Потому что зло не вечно, потому что истина, любовь, красота неуничтожимы, потому что в перспективе — глобальная победа. Пускай и за гранью земной истории.