На Украине и в Кемерове. Как правильно, и почему нас раздражает чужая речь? 1 часть

Споры относительно грамматического правописания выведенных в заглавие топонимов, конечно же, находятся вне лингвистического поля. В лингвистике двух мнений по этому поводу не существует, ибо все нормы как произношения, так и написания, давно запротоколированы и надежно спрятаны в пыльном сундучке истории. Настолько надежно, что некоторые, как мы видим, ни докопаться до него, ни подобрать к нему ключик не в состоянии. А скорее — им это попросту не нужно, поскольку разночтения по данным вопросам с одной стороны лежат исключительно в политическом поле (в вопросах названия государств), а с другой — в социальном (в вопросах названий местечковых населенных пунктов). В целом за людей можно порадоваться: ведь столь пристальное внимание к мелочам говорит о том, что они покорили самую верхнюю точку пирамиды Маслоу, как некогда новозеландец Джомолунгму, и это осталось в их жизни последним неразрешенным вопросом. Хотя… мелочи ли это на самом деле?

По непонятной (на самом деле понятной) причине коверканье языка, действительно, раздражает очень многих, и ваш покорный слуга не является исключением. Например, единственное желание, которое я испытываю, стоя рядом с девушкой, которая без видимых причин обогащает слова уменьшительно-ласкательными суффиксами, это, конечно же, перерезать ей горло, тело сжечь, а прах развеять по стремительным ветрам моря Лаптевых. Регулярное употребление в лексиконе слов пироженка, мороженка, мяско, шампусик — вот признак, по которому коммунистам следовало определять закостенелых врагов народа! Слово «крайний» в значении «последний», «присаживайтесь» вместо «садитесь», «лялька» в отношении к младенцу, «малой» относительно к ребенку, «на районе», «я скучаю за тобой», «сосули», «евоный» и «ихний» способны метафорическим тапком абырвалгизма убить немало нервных клеток даже у отличающейся хладнокровным спокойствием тетки-библиотекарши. Более того, невзирая на видимую пустяковость данного вопроса, вызывать он может весьма непустяковую озлобленность, что мы как раз и можем наблюдать на примере отчаянно воюющей за предлог «в» Украины последние 8 лет. Впрочем, не меньшую озлобленность вызывает у жителей условного Орехово страсть понаехавшей лимиты к склонению уже их населенного пункта.

Аналогичная внутриязыковая неприязнь присуща решительно всем народностям мира. В качестве примера мы можем рассмотреть вокалиста группы Раммштайн Тилля Линдемана, который в своих песнях совершенно ясно произносит «Ищь Вилль», «Ду хаст мищ» и т.д. Это неправильное произношение с точки зрения литературного словооборота, правильно говорить «Ихь вилль» и «Ду хаст михь». И иных жителей немецких мегаполисов данная речевая особенность порой раздражает не меньше, чем нашу столичную интеллигенцию провинциальное эканье и гэканье.

Подобная реакция на незначительные языковые различия, конечно же, возникает не на ровном месте, а таится в глубоких закромах нашей психики. Родная речь тесно взаимосвязана с самоидентификацией человека, особенно если учесть, что наша культура лингвоцентрична по своей сути. Поэтому в основе всех этих языковых перипетий лежит ровно то, что и являлось в России долгие века первоочередной причиной смут: ее величество ксенофобия, перемежающаяся с нашей родной, надежной и вечной, словно саркофаг Ильича, классовой неприязнью. При этом в России неприязнь прямоходящих на почве языковых «особенностей» выражена гораздо острее, чем в любой из стран Европы, как раз потому, что классовое, националистическое и социальное противостояния лежали сперва в самой сути имперщины, а затем и непосредственно советчины.

В настоящее время в среде интеллигенции все виды ксенофобии считаются позорными, и лишь лингвистическая её разновидность в определенной степени даже почетна. Так сложилось исторически, что отношение к регионализмам в русском языке носит тоталитарный характер. Считается, что литературный язык — это то, как говорят столичные дикторы в Москве и, отчасти, в Санкт-Петербурге, а всё остальное — диалекты, свинячья мова, баранье блеянье и оральное буквоиспражнение. Что интересно, кстати, тот же украинский язык называют свинячьей мовой преимущественно выходцы из провинции, т.е. те, чей говор в свою очередь уже не каждый москвич сможет отличить от звука ослиного просера. Впрочем, столицы богаты и на свой речевой мусор. В Питере это, например, печально известные обрубки русского языка «кура» и «греча». Разве петербуржец, коему выпала честь качать в люльке Пушкина, может внутренне не содрогнуться в припадке филологической эпилепсии, услышав такую гадость? Конечно же, не может, и если в СССР половина сидела, половина — охраняла, то в Питере половина говорила «кура», половина — от такого произношения в бессильной злобе грызла поребрик. На деле, конечно же, подобные словечки питерскими не являются, и были завезены на берега Невы бурлящей на стыке веков крестьянами из близлежащей провинции, такой как Псков, Великие Луки и т.д. И именно потомки тех крестьян постепенно закрепили в северо-столичной колыбели «культуры» подобную речевую норму употребления.

Таким образом, стандарт столичного словоупотребления становится для его носителя маркером «свой — чужой», позволяющим легко отличить носителя «голубых кровей» (т.е. ментально близкого к себе) от понаехавшей «лимиты ебаной» (т.е. ментально чуждого). А ксенофобия — инстинктивное неприятие чего-то чуждого — заложена в самой природе человека. И в России, ввиду разделения на, выражаясь языком Лермонтова, «господ» и «рабов», это неприятие было обострено куда сильнее, чем во всем остальном мире.

В частности, в России, как нигде, исторически было сильно социальное и экономическое расслоение общества, причем расслоение это имело четко очерченные административные границы, сводившиеся к незатейливой системе координат «деревня – город». Колоссальный социо-экономический разрыв между этими категориями населения в первую очередь был обусловлен многовековым крепостничеством деревни, во-вторую — откровенно людоедской земельной реформой 1861 года. Как итог, русская деревня стала отличаться от африканской разве что отсутствием комара Штарбергера и многоножки Аткинса. Все это мы крайне детально рассматривали в длиннющем цикле «Архипелаг Африка или Русь, которую мы просрали». В поисках пищи крестьяне постепенно перебирались в города, где пополняли ряды люмпен-пролетария. Отличаясь от негров из французского гетто лишь недостаточной пухлостью губ и еще более недостаточной белизной костных наростов для первичной обработки пищи во рту, манеры везли на большую землю они соответствующие. Более того — опролетариаченное крестьянство представляло самую непосредственную угрозу для городского среднего класса, потому как очень любило нажраться, ебнуть его по башке трубой и отобрать все непосильно-нажитое. Так, главный притягательный центр рабочей силы в Российской Империи Санкт-Петербург еще задолго до революции превратился в настоящую Венесуэлу, где с наступлением сумерек показываться на улице было чревато: редко какая женщина могла пройтись по Лиговке, сохранив честь, а интеллигент — пенсне. Это мы уже подробно рассматривали как в «Архипелаг Африка», так и в статьях «Петербург — родина гопоты».

Все это закончилось тем, что в период 1917-1922 годов, сладостно урча постными щами, деревня пошла на город войной, дабы «отнять и поделить», как завещал любимый Ленин. Отнять имущество, поделить — его владельцев на ноль. Однако с появлением СССР положение деревни не улучшилось, власть все так же эксплуатировала ее жителей (теперь уже насильно удерживая в колхозах), колхозники деградировали, а пробираясь в город благодаря «лимитной прописке», становились основной движущей силой уличного хулиганства и криминала. Все, что оставалось горожанам, — осмеивать их селюковую невежественность, главным образом через неумение правильно говорить, что нашло свое отражение и в искусстве былых лет: плох был тот Рязанов, который в своих фильмах хотя бы раз не подъебнул провинциалов их речевыми и бытовыми особенностями, прибегнув к технике утрирования:

— полож трубку.

— че полож-то?

— трубку говорю полож!

Подобными нарочито подчеркнутыми речевыми оборотами изобиловал каждый советский фильм, а некоторые (например, «Любовь и голуби») по сути на них и основывались.

Так что после революции недоброжелательное отношение двух групп населения не просто не иссякло, а наоборот, закрепилось. В 80-е и 90-е годы 95% как криминальных авторитетов, так и рядовых боевиков ОПГ были либо приезжими из глубоких деревень, либо детьми приезжих из этих деревень (но уже гораздо реже). Произошло в некотором роде повторение 1917 года — точно так же лихие деревенские парни приехали в город бить столичных ботанов и отбирать их деньги: прошаренная столичная интеллигенция фарцевала и кооперативничала, приехавшая сельская молодежь обкладывала их данью. Поэтому, благодаря исторически сложившимся не очень приятельским отношениям города и деревни, жители столиц очень не любят приезжих, воспринимая как потенциальную угрозу. В частности, как угрозу и чисто политического характера. На этом базируется и знаменитый питерский снобизм – в начале ХХ века понаехавшие селюки превратили один из лучших городов Европы в хлев, вот по сей день петербуржцев и бомбит от сельского говора.

Немаловажную роль в укрепление территориальной ксенофобии россиян вносит и непомерно большая территория России со всеми вытекающими отсюда последствиями, от климатического до экономического разброса. Например, что вообще может быть общего у рядового жителя Петербурга с рядовым жителем Кубани? А что может быть общего у жителя Петрозаводска с жителем Владивостока, кроме того, что когда-то давно и тот, и тот произошли от некой единой народной общности? Но в дальнейшем их пути категорически разошлись, что выражается и в языковых особенностях этих регионов. Если Питер, ввиду близости к Финляндии с Прибалтикой, имеет многовековые торгово-экономические связи с Европой, то Владивосток — с Китаем, что не может не влиять и на ментальность жителей двух городов: первые больше ориентированы на либеральную модель, вторые — на азиатско-консервативную. На формирование же менталитета жителей Краснодарского края и Ставрополья непосредственным образом влияет близость к Кавказу, ввиду чего на Кубани очень развиты клановые связи. Климат же, в свою очередь, коренным образом влияет на вид трудовой деятельности, что, опять-таки, определяет менталитет.

Я как-то раз был в Краснодарском крае, и могу сказать, что по ощущениям побывал в совершенно другой стране. Порой я даже не мог понять местной речи. Например, там я впервые услышал слово «прилаживайте» от продавщицы в магазине. Я даже подвис немного, пытаясь понять, что от меня требуется. А она продолжает: «Мущина прилаживайте, говорю, не стойте, карту прилаживайте. Шо непонятного?». После знакомого слова «карта» все встало на свои места. Там же я впервые услышал выражение «ебанько, подай патроны», которое периодически одна толстая тетка употребляла в телефонном разговоре, причем в том же изобилии, в котором на Кавказе употребляется «жи есть». Она произнесла это раз пять, и из контекста выходило, что произносится сие в случае, когда речь ведется о чем-то несуразном, или о ком-то глупом. Если в Питере обычно по телефону говорят тихо или кратко, так, чтобы никто, не дай боже, не услышал твоих секретов, то там — громко, с чувством, тактом и расстановкой, чтоб никто не дай бог не прослушал. Еще, судя по всему, там не знают о существовании платков и салфеток, сморкаясь прямо в пальцы и бесконечно сплевывая на дорогу. И судя по громкости звука, средний кубаноид за раз способен отхаркнуть аж полбидона своих отборных кубанских мокрот. Еще говорят, что там почти все забираются на унитаз ногами. В этом, конечно, нет ничего плохого — какая разница, как срать, если результат при том один? Просто это тоже указывает на различность мировосприятия, а с тем и социо-культурных особенностей. В общем, у жителей Кубани и Питера по ощущениям общего не больше, чем у муравьеда и мошонки.

Так постепенно один народ и разделяется на разные, чему способствуют две группы факторов: географические и, как ни странно, чисто экономические. В первую группу входят такие понятия как периферийность и географическая оторванность. Население, обособленное от остального мира горами, озерами, отсутствием дорог или же просто большим расстоянием, постепенно вырабатывает сильно отличающуюся даже от ближайших соседей субкультуру. Экономические факторы связываются с уровнем жизни населения. При достаточно высоком уровне, когда первоочередные потребности удовлетворены, люди начинают задумываться над вопросом — «кто я (мы)?». Жители же регионов, в которых данные потребности не удовлетворены, вопросом этим не задаются, а стало быть и ценности приобретают иные.

И если представители малых народностей (от евреев до кавказцев) находят свое спасение в сплоченности, то у гигантских народностей происходит ровно обратный процесс разделения. Чем больше людей, тем острее конкуренция за ресурсы. Различия в менталитетах, выработанных вследствие удаленности друг от друга, закономерно приводят к навязыванию друг другу своей воли, которую каждая из сторон считает чуждой. Так, некогда единые славяне разделились на целую кучу народов, преимущественно откровенно враждебных друг другу. За примерами далеко ходить не надо: Россия-Украина (а скоро, судя по всему, и Россия-Беларусь) или более радикальный пример вражды — Хорватия-Сербия. И неприязненное отношение жителей городов к провинциальной манере говора есть начальная стадия этого разделения, которое в наши дни завершено, конечно, не будет ввиду стремительной урбанизации. Казаки стали осваивать Кубань каких-то 225 лет назад, Владивосток и Хабаровск появились чуть больше 150 лет назад — совсем мало времени, и при том так много различий. И если б мы сдвинули исторические границы лет эдак на 400-500, то сегодня жители этих регионов были бы отдельными народами со своими похожими на русский языками, как это произошло с Белоруссией и Украиной.

Язык — лицо менталитета, и он искажается не сам по себе, а под влиянием мироощущения — это две взаимосвязанных величины. В городской культуре язык динамичен, а потому горожане более либеральны, в деревенской же язык статичен, а вслед за ним и жители консервативны. Со временем различия становятся настолько существенны, что две группы носителей некогда единого языка уже неспособны уживаться под одной крышей, потому как имеют разные представления о мире и своем месте в нем. Ярчайший пример — запад и юго-восток Украины. Это принципиально разные миры, в которых нет ни единой точки соприкосновения: у них кардинальным образом различается архитектура (что делает весомый вклад в мироощущение). Если Львов — это типично европейские дома, здания и костёлы, то Донецк — это чисто советская архитектура класса «эконом». Львов — это регион легкой промышленности и земледелия, Донецк — это тяжелая промышленность. Львов граничит с Европой, Донецк — с Россией, ввиду чего в первом случае уже сложились многовековые экономически-бытовые и культурные связи с Польшей (многие едут туда на заработки, у многих там живут родственники и друзья), у Донецка — с Россией по тем же причинам. Таким образом, интересы двух групп людей становятся кардинально противоположны: в интересах одних — укрепление торгово-экономических и культурных связей с Европой, в то время как поворот в сторону России для них откровенно губителен (где Львов, а где Россия?), у других все ровно наоборот (где Донецк, а где Польша?). Как закономерный итог, две группы людей начинают навязывать друг другу свои интересы, и на начальной стадии все это сопровождается именно языковой неприязнью и обоюдными подъебками по этому поводу. По мере накопления взаимных упреков и неприязни это закономерно перерастает в ненависть, а потом и в войну. Недаром же наиболее ожесточенными и кровопролитными войнами исторически были именно войны внутриусобные.

Жители России не успели так же сильно отдалиться друг от друга и обзавестись новыми языками как средством самоидентификации, однако же и там можно смело проводить административные границы по интересам. И эти границы удивительным образом будут совпадать с языковыми (вернее, с диалектными). Ярчайший пример: на прошедшем в 1991 году референдуме за сохранение СССР самую низкую поддержку советский строй получил в Питере, Москве и Екатеринбурге, в то время как в Краснодарском и Ставропольском краях абсолютное большинство (по 80%) голосовало за его сохранение. Такое же разделение присутствовало и между городом и деревней. Почему Питер с Москвой были против СССР? Потому что он не входил в экономические интересы их жителей. В этих городах был наибольший процент инженеров, деятелей науки, творческой интеллигенции, в них были лучшие врачи. Существование СССР тормозило развитие, а с тем и обогащение этих людей: деятели науки хотели рвануть за признанием за рубеж, евреи — в Израиль, высококлассные врачи — брать за свои приемы деньги, деятели искусства — продавать свое творчество, зарабатывать на концертах, открывать издательства, другие — становиться кооператорами, открывать ларьки. Так что для большинства жителей столиц развал СССР был несомненным благом. Да, он нес потенциальные риски в связи с неминуемой анархией, но выгоды превалировали. А почему Краснодарский край всецело голосовал за сохранение того, что Рейган именовал империей зла? Потому что его жители существовали преимущественно за счет приезжающих отдыхать. Им был выгоден железный занавес, потому как лишал остальных жителей страны права выбора места для отдыха. При этом всю инфраструктуру там поддерживал СССР, т.е. кубаноиды, не вкладывая вообще ничего, имели максимум профита. Распад СССР для них — это, во-первых, моментальное отсекание огромной части туристических потоков, которые автоматом перенаправляются во всеразличные Турции и Египты, во-вторых — переход на самообеспечение (теперь уже дорожку надо делать своими ручками за свои денежки), в-третьих, наплыв голодного Кавказа. Т.е. мало того, что с распадом СССР туристов становится в два раза меньше, так еще часть насиженных мест у них отжимают приехавшие кавказцы, обостряя экономическую конкуренцию.

А почему город Сланцы всецело голосовал за сохранение СССР? А потому, что с одной стороны он образован вокруг шахт, с другой — вокруг главного предприятия страны по производству резиновых шлепанцев (из-за чего шлепанцы в СССР и называли сланцами). Понятное дело, что при развале СССР их шахты станут никому не нужны, в страну нахлынет бесчисленное множество товаров, ввиду чего и шлепанцы серьезно потеряют в спросе. Как закономерный итог — город сдохнет, что, впрочем, и произошло. Опять, таки, Питер и Москва – рай для челночества. Людей в этих городах много, обеспеченных людей – тоже не мало, т.е. спрос на товары всегда будет большим. Так что там даже на банальном челночестве после распада СССР можно было поднимать нехуйственное такое лавэ. А Питер еще и граничит с Финляндией, товарам которой петербуржцы поклонялись, как новому божеству. А вот в условном Обнинске людей мало, и все кто там есть – голожопые нищеебы. Границ выгодных у города также нет. Так что на челночестве ты если что и заработаешь, то лишь грыжу. Там есть условный градообразующий завод, который выпускает никому не нужную продукцию. Естественно в первый же день наступления капитализма завод разорится, а других источников дохода в городе нет. Не удивительно, что там всецело будут выступать за сохранение советского строя.

Абсолютно идентичные результаты показали выборы 1996 года, когда Екатеринбург, Питер и Москва всецело проголосовали за демократа Ельцина (по 75% в каждом из городов), в то время как за коммуниста Зюганова были все те же Краснодарский край, Ставрополье и т.д. Даже невзирая на позорную войну в Чечне, жители крупных городов всецело поддерживали седовласого водкохлёба. Просто потому, что жители столиц в основной массе отмазывали своих детей от армии, а жители регионов подобных рычагов и возможностей не имели, да и неинтересно им это было, т.к. если в Питере и Москве служба в армии считалась чем-то зазорным, то в деревне — чем-то достойным уважения. Поэтому жителей столиц война в Чечне и не коснулась особо, т.к. в качестве боевой пехоты там оказывался преимущественно контингент из провинции.

Продолжение здесь