День в истории. Тухачевский, де Голль и бог Перун
Во время Первой мировой войны будущий президент Франции Шарль де Голль и Михаил Тухачевский (16 февраля 1893 — 12 июня 1937) вместе сидели в плену в одном из фортов баварской крепости Ингольштадт. Это был форт для самых упрямых, непокорных, склонных к побегу пленных. Между будущим маршалом и будущим президентом, а тогда — никому не известными молодыми офицерами — завязалась дружба. Француз Пьер Фервак (Реми Рур), сидевший в том же лагере, в 1928 году выпустил книгу о Тухачевском, где описывал его так: «Это был юноша, аристократически-раскованный, худой, но очень элегантный даже в своей потрёпанной военной форме. Бледность, латинские черты лица, чёрная прядь волос, свисавшая на лоб — придавали ему заметное сходство с Бонапартом времён Итальянской кампании». Оба пленника изнывали в плену от бездействия, де Голль писал родным, что чувствует себя «заживо погребённым». Оба они попытались бежать, только де Голль — неудачно, а Тухачевский (после неудачной попытки) — с успехом...
Шарль де Голль (1890—1970)
В этом форте Ингольштадта была, между прочим, прекрасная библиотека, которой пленные с удовольствием пользовались. А вот однообразие меню, напротив, вызывало у них нарекания. Кстати, сохранилось это меню, вот отрывок из него:
«Воскресенье, 24.10.1915
Утро: кофе с молоком и сахаром
День: ореховый суп, жаркое из свинины с салатом и картофелем
Вечер: какао с джемом
Понедельник
Утро: кофе с молоком и сахаром
День: рисовый суп, говядина с белокочанной капустой и картофелем
Вечер: сыр из саго, печёночный паштет
Вторник
Утро: кофе с молоком и сахаром
День: ореховый суп, говядина со шпинатом и картофелем
Вечер: рисовый суп и десертный сыр
Среда
Утро: кофе с молоком и сахаром
День: рисовый суп, копченое мясо
Вечер: суп из саго, регенбургские колбаски с картофелем
Четверг
Утро: кофе с молоком и сахаром
День: ореховый суп, говядина с белокочанной капустой и картофелем
Вечер: суп из саго и сыр «Эмменталь»
Пятница
Утро: кофе с молоком и сахаром
Обед: кислые щи, говядина с зеленым салатом и картофелем
Вечер: печёночный паштет с картофелем
Суббота
Утро: кофе с молоком и сахаром
День: суп-жюльен, голубой сазан с картофелем
Вечер: ореховый суп, регенбургские колбаски с картофелем».
Действительно, однообразно! :)
Молодые люди спорили о христианстве и Боге, искусстве и литературе, о Бетховене, о России и «русской душе», о русской интеллигенции. Тухачевский говорил Реми Руру: «Чувство меры, являющееся для Запада обязательным качеством, у нас в России – крупнейший недостаток. Нам нужны отчаянная богатырская сила, восточная хитрость и варварское дыхание Петра Великого. Поэтому к нам больше всего подходит одеяние диктатуры. Латинская и греческая культура – это не для нас! Я считаю Ренессанс наравне с христианством одним из несчастий человечества. Гармонию и меру – вот что нужно уничтожить прежде всего!.. Я знаю ваш Версаль только по изображениям. Но этот парк слишком вырисованный, эта изысканная, слишком геометрическая архитектура – просто ужасны! Скажите, никому из вас не приходило в голову построить, например, фабрику между дворцом и бассейнами?.. У вас не хватает вкуса или слишком много его, что, собственно, одно и то же. В России, у себя в литературе я любил только футуризм, у нас есть поэт Маяковский. У вас бы я был, вероятно, дадаистом».
«– Но позвольте, мсье Мишель, – смеясь, возражал француз, – вы же любите Бетховена?
– Вы правы. Люблю. Не знаю, почему. Для меня даже нет произведения выше 9-й симфонии. Это странно, но в ней я чувствую что-то глубоко родное нам, наше, моё... Россия похожа на этого великого и несчастного музыканта. Она ещё не знает, какую симфонию подарит миру, поскольку не знает и самоё себя. Она пока глуха, но увидите — в один прекрасный день все будут поражены ею...»
Тухачевский по дороге в Лондон, на похороны короля Георга V. 1936 год
Один из диалогов:
«— Вот вы думаете о побеге, мсье Мишель, а скажите, вы верите в бога?
— В бога? — Тухачевский удивлён, странно выпуклые глаза улыбаются, — я не задумывался над богом.
— Как? Вы атеист?
— Вероятно. Большинство русских вообще атеисты. Всё наше богослужение — это только официальный обряд, так сказать, — прием. Не забывайте, что наш император носит кроме короны — тиару. Он папа, — смеётся Тухачевский. — У нас есть секты, но нет ересей. Ваши, например, муки совести и прочее нам неведомы. Заметьте к тому ж, что мы, как интеллигенты-горожане, так мужики и рабочие, все презираем попов. Они в наших глазах наихудшие из чиновников.
— Но позвольте, вы хотите, кажется, утверждать, что русский народ целиком нерелигиозен?
Тухачевский встаёт, ходит длинным шагом по каземату, не глядя на собеседника, глядя в каменный пол; он чуть-чуть улыбается тонким ртом и странными грустными глазами.
— Нет, как раз наоборот, я хочу сказать, что мы, русские, все религиозны, но именно потому, что у нас нет религии. Я не христианин, больше того, я даже ненавижу того нашего Владимира Святого, который крестил Россию, тем отдав её во власть западной цивилизации! Мы должны были сохранить наше грубое язычество, наше варварство. И то, и другое. Но постойте, и то и другое ещё вернётся, я ведь в это верю! Владимир Святой заставил нас потерять несколько столетий, но только и всего.
— Ого! Если вы так неодобрительно отзываетесь о вашем князе Владимире, то, вероятно, уж вовсе ненавистно должны отзываться о великом императоре Петре? Ведь это именно он вас европеизировал?
Тухачевский, прохаживаясь, сделал детский жест досады.
— Ничуть! Вы не понимаете Петра! Это был гигантский, грандиозный варвар и именно русский, именно такой, какой нам сейчас нужен. Что ж вы думаете, он хотел сделать из Петербурга Версаль и навязать нашему народу вашу культуру? Нет! Он только взял у Запада секрет его силы, но именно для того, чтобы укрепить наше варварство. Лично он сохранил культ наших старых богов. К тому ж, когда он пришёл, духовное зло над Россией уже было совершено.
— Я не знаю, верно ли всё то, что вы говорите, но во всяком случае это не лишено прелести парадокса. Впрочем, Россия ведь действительно страна загадок и странностей. Главное — как кончится эта война? В немецких газетах пишут о возможности русской революции. Вы верите в неё?
— В революцию? Многие её желают. Мы народ вялый, но глубоко разрушительный, в нас есть детская любовь к огню. Если б революция пришла, то бог знает чем бы она кончилась. Главное, вы правы: как кончится война? Этого никто не может сейчас предсказать и предвидеть. — Тухачевский лёг на койку, спокойно растянул длинное худое тело. — Вот вчера мы, русские офицеры, пили за здоровье нашего императора. А может быть, этот завтрак даже был — поминальный.
Помолчав, Тухачевский вдруг прибавил небрежно, вполголоса:
— Наш император — недалёкий человек. И многим офицерам надоел нынешний режим. Об этом шли разговоры уже в 15-м году на фронте. Давно чувствуется, что при дворе бродит измена. Артиллеристы, например, говорили, что хотят конституционной монархии. Ну, а пехота, может быть, захочет и чего-нибудь покрупнее.
— А вы?
— Я считаю, что конституционный режим был бы концом России, — потягиваясь, проговорил Тухачевский, — нам нужен деспот. Мы варвары по существу...»
Ещё из высказываний Тухачевского в плену (если верить Реми Руру):
«Разве важно, осуществим ли мы наш идеал пропагандой или оружием? Его надо осуществить — и это главное. Задача России сейчас должна заключаться в том, чтобы ликвидировать всё: отжившее искусство, устаревшие идеи, всю эту старую культуру... При помощи марксистских формул ведь можно поднять весь мир! Право народам на самоопределение! Вот магический ключ, который отворяет России двери на Восток и запирает их для Англии. Революционная Россия, проповедница борьбы классов, распространяет свои пределы далеко за пограничные линии, очерченные договорами... С красным знаменем, а не с крестом мы войдем в Византию!» «Мы выметем прах европейской цивилизации, запорошивший Россию, мы встряхнем ее, как пыльный коврик, а потом мы встряхнем весь мир!».
«Если Ленин окажется способным избавить Россию от хлама старых предрассудков и поможет ей стать независимой, свободной и сильной державой, я пойду за ним». «Я выбираю марксизм!»
Вот свидетельство самого Тухачевского: «Впервые серьёзно стал интересоваться политикой с Февральской революции, когда и началось моё знакомство с основами марксизма. Оторванный от России и имея лишь немецкие газеты, не дававшие полного представления о развитии революции, я сочувствовал в первые дни эсерам, но скоро отказ последних от принятия государственной власти в руки социалистов дискредитировал их в моих глазах. Тому же содействовало и знакомство с учением Маркса, последователем которого я становился».
Вот ещё эпизод из книги Рура (возможно, он несколько приукрасил эту сценку, чтобы заинтриговать французскую публику — то же, кстати, может касаться и высказываний, приведённых выше):
«Однажды я застал Михаила Тухачевского, очень увлечённого конструированием из цветного картона страшного идола. Горящие глаза, вылезающие из орбит, причудливый и ужасный нос. Рот зиял чёрным отверстием. Подобие митры держалось наклеенным на голову с огромными ушами. Руки сжимали шар или бомбу... Распухшие ноги исчезали в красном постаменте...
Тухачевский пояснил: «Это — Перун. Могущественная личность. Это — бог войны и смерти». И Михаил встал перед ним на колени с комической серьёзностью. Я захохотал. “Не надо смеяться, — сказал он, поднявшись с колен. — Я же вам сказал, что славянам нужна новая религия. Им дают марксизм, но в этой теологии слишком много модернизма и цивилизации. Можно скрасить эту сторону марксизма, возвратившись одновременно к нашим славянским богам, которых христианство лишило их свойств и их силы, но которые они вновь приобретут. Есть Даждь-бог — бог Солнца, Стрибог — бог Ветра, Велес — бог искусств и поэзии, наконец, Перун — бог грома и молнии. После раздумий я остановился на Перуне, поскольку марксизм, победив в России, развяжет беспощадные войны между людьми. Перуну я буду каждый день оказывать почести».
На первый взгляд, это уж совсем какая-то необузданная фантазия! Но она подтверждается и воспоминаниями сидевшего с Тухачевским прапорщика Николая Цурикова (1886—1957), впоследствии белогвардейца. «Я, прочтя, у г. Фервака рассказ об отвратительном «идоле Перуна», которому будто бы поклонялся молодой семёновский подпоручик, с самостоятельной историософией и сложившимся мировоззрением, припоминаю, — писал Цуриков, — что я видел эту куклу. Как-то, зайдя в комнату к Тухачевскому и увидав в углу какую-то размалёванную образину, я (человек воспитания деревенского и принципиально простого) с некоторой гадливостью спросил: «Что это за чучело!?» Тухачевский (не без увлечения, но явно несерьёзно) сообщил, что это бог Ярило, сооружённый ихней комнатой на масленице. Конечно, если бы он при мне и серьёзно стал возносить ему молитвы, я бы постарался добиться отправки больного товарища в психиатрическую больницу».
Шутливая заметка из советской печати 1935 года о М.Н. Тухачевском
Цуриков вспоминает лишь единственный разговор с Тухачевским, затронувший происходящую в России революцию: «И вот, вероятно, как раз в начале мая [1917-го] у нас произошёл с ним единственный наш «полу-политический» разговор. У него был какой-то минорно-мечтательный вид. Я спросил Тухачевского, есть ли у него вести из деревни. И ясно припоминается одна его фраза: «Рубят там теперь наши липовые аллеи, видно, так надо». И из всего этого разговора, много мне объяснившего и особенно из того тона покорной и как будто даже умилённой обречённости, с которой была произнесена эта фраза – на меня глянуло такое знакомое… лицо…»
Вполне возможно, что примерно те же идеи и мысли Тухачевский высказывал и де Голлю (который в 1928 году оставался малоизвестен и по этой причине в книге Рура не упоминается).
Знакомство Тухачевского и де Голля имело продолжение... Во время советско-польской войны 1920 года они оба участвовали в ней — сражались по разные стороны фронта.
А 18 февраля 1935 года Тухачевский опубликовал в газете «Правда» статью под названием «Вопросы организации армий», где вспоминал своего давнего знакомого по плену: «Де Голль считает, что вся армия будет передвигаться на гусеницах... Эта ударная армия, говорит де Голль, будет обладать по сравнению со всеми силами, поднятыми Францией в августе 1914 года, мощностью огня в три раза большей, десятикратной быстроходностью и защитной способностью, бесконечно высшей». По указанию Тухачевского, книга де Голля была опубликована в СССР.
В феврале 1936 года Тухачевского пригласили по служебным делам в Париж. Среди прочего, он посетил встречу бывших узников крепости Ингольштадт. Она проходила в ресторане «Ларю» на улице Руаяль. Там собралось 20 человек — бывших пленников IX форта крепости Ингольштадт. Михаил Николаевич появился в военной форме, с орденом Ленина на груди. Как писал военный журналист Жан Пуже: «Открытый, спокойный, улыбающийся, он начал обходить всех присутствующих, вспоминая лица и имена». Увидев де Голля, он воскликнул: «Коннетабль! (Прозвище де Голля в плену). Вы не изменились. Кстати, я прочитал вашу книгу о профессиональной армии. Я велел её перевести на русский язык. Я одобряю ваши идеи».
А ещё на этой встрече Тухачевский сказал де Голлю:
«Вы видите, как я оказался прав! Скоро не только Россия, но и вся Европа забудет о Ренессансе и христианстве!».
Дмитрий Шостакович (1906—1975)
А это — другая сторона биографии Михаила Николаевича Тухачевского, его знакомство с композитором Дмитрием Шостаковичем. Музыкант вспоминал о нём:
«Мы познакомились в 1925 году. Я был начинающим музыкантом, он – известным полководцем. Но ни это, ни разница в возрасте не помешали нашей дружбе, которая продолжалась более десяти лет и оборвалась с трагической гибелью Тухачевского... Михаил Николаевич удивительно располагал к себе. Подкупали его демократизм, внимательность, деликатность. Даже впервые встретившись с ним, человек чувствовал себя словно давний знакомый – легко и свободно. Огромная культура, широкая образованность Тухачевского не подавляли собеседника, а, наоборот, делали разговор живым, увлекательно интересным.
Однажды я вместе с Михаилом Николаевичем отправился в Эрмитаж. Мы бродили по залам и, как это нередко случается, присоединились к группе экскурсантов. Экскурсовод был не очень опытен и не всегда давал удачные объяснения. Михаил Николаевич тактично дополнял, а то и поправлял его. Минутами казалось, будто Тухачевский и экскурсовод поменялись ролями.
Под конец экскурсовод подошел ко мне и, кивнув головой в сторону Михаила Николаевича, одетого в штатское, спросил:
– Кто это?
Мой ответ так поразил его, что на какое-то время он буквально лишился дара речи. А когда пришёл в себя, стал благодарить Тухачевского за урок. Михаил Николаевич, дружески улыбаясь, посоветовал молодому экскурсоводу продолжать учёбу.
– Это никогда не поздно, – добавил он».
«Игре на скрипке он посвятил себя с особенной страстью... Тухачевский умел ещё и собственноручно изготавливать скрипки и виолончели, причём делал это весьма мастерски. Он говорил, что нет ничего прекраснее музыки. Это его вторая страсть, после военного дела... Помимо всего прочего, удивляла его физическая сила. Он мог посадить человека на стул и затем поднять стул вместе с человеком на воздух... Тухачевский был и всегда, в любой ситуации, оставался профессиональным военным. Его мысли вертелись исключительно вокруг военных вопросов. В такие моменты он был мне одновременно симпатичен и несимпатичен. Я с большей охотой слушаю специалистов, чем дилетантов. Но он был специалистом в ужасной профессии. Его профессия заключалась в том, чтобы шагать через трупы, и как можно успешнее. Что меня опять-таки отталкивало...»