ПРЕДНАЗНАЧЕНИЕ

        Тем временем в дверь принялись жестоко тарабанить. Кажется, кулаком. «Верно мама звонок отсоединила, пусть разбивают свои кулаки», – решил он, но всё же вышел из оцепенения и стал озираться в поисках очков. В дверь стали колотить ногой: «Открывай, ёпта!» – доносилось заматерелым сипловатым голосом.

        Ещё раз тяжело вздохнув, в том числе от несовершенства людского и объективного отсутствия вежливости, которую он впитал от Вари, он надел очки и поплёлся открывать.

        За дверью стоял Тимур, а это никогда не предвещало ничего хорошего.

– Здравствуй, Тимур, ты пришёл с соболезнованиями по поводу моей покойной мамы? – спросил он ещё гнусавее, чем обычно, из тех соображений, что от него быстрее отстанут. В конечном итоге, он был гораздо умнее этого Тимура, и дурить его было нежнейшим удовольствием.

– Тебе я ничего не хочу выразить! Особенно зная хорошо твою тётку. И не надейся, что это сейчас тебя спасёт от разговора, да дай войти, через эту амбразуру я с тобой говорить не намерен, – отвечал Тимур, играя желваками.

– Нет, я не могу тебе дать зайти, лучше сам выйду, – слегка засуетился Сергей, не желая, чтобы тот увидел, в каком состоянии находится квартира, тут же вышел сам.

– Я же сказал войти хочу, – повторил пришедший.

– Нет, я не могу тебя пустить, – отпирался тот.

– Ладно, харэ пререкаться. М-так, значит тётка, говоришь, умерла?

        Сергей мотнул головой.

– Значит, и вонять отсюда больше не будет?

– Да, – подтвердил Сергей и с надеждой посмотрел на дверь, за которой его ждало отдохновение от всего этого ужаса.

– А что если будет? А? – и не дождавшись реакции, он тут же продолжил. – Ну, значит, расклад такой: я там, на курорте, с одним чуваком хорошим сдружился, он сидел за чёрное риэлторство. Так вот он, добрый человек, мне и поведал, как поступают и как справедливо поступить с квартирами мусорщиков. Ты не надейся даже, по судам я тебя таскать не буду, Торомышковы тут собрались потаскать тебя, не-а, нудятина, да и беспросветно, – с интонацией юридического заключения произнёс он. – Отжать, так сразу себе, на казну я работать не намерен. А без тёти это будет даже легче. Ну, как, просёк? – сказал он, мотнув головой так, что Сергея отшатнуло, как по мановению.

– Так вот, и ещё, чуть не забыл, – он оскалился и, покачав головой своим мыслям, с усмешкой сказал, – а знаешь, кто главный подозреваемый?

– Какой подозреваемый? – непонимающе спросил Сергей.

– Ну-ну, давай врубай дебила. Так вот, ты знаешь, кто донёс, что я торговал?

– Я не в курсе, абсолютно не в курсе.

– А я тебе скажу кто, – он сказал это наигранно-любезно, но высунул для острастки нож.

        Тимур любил играть на публику, даже когда она отсутствовала. Сергею это было известно, поэтому, а также потому, что сейчас он вообще за существование своё держался меньше, чем когда-либо, он практически не испугался. Просто закрылся створами железными, захлопнулся и пассивно, гугниво спросил: «Кто?».

– Ты! – провозгласил тот и лицо его неровное, бугристое, озарилось усмешкой, перекосившей и прищурившей его ещё больше. – А теперь-то ты всё усвоил?

– Я этого не делал, – стал отпираться Сергей.

– Нет, я сказал, что это ты на меня донёс. А значит, ты и отдашь мне хату, андерстэнд?

– Я этого не делал, – так монотонно было ещё повторено несколько раз, но Тимур, удовлетворённый фартом, что ненавистной ему тётушки уже, как оказалось, нет, блеснул показательно охотничьим ножиком и ушёл, присвистывая и прикидывая, сколько доз нужно сбагрить, чтоб накопить на квартиру, да в сталинке и у реки.

        Всему произошедшему Серёжа был не удивлён, даже привычен и чуть-чуть доволен: каждый раз стоит унылым сморчком, гугнивой фасолинкой и всё-привсё выдерживает. Самодовольство это промелькнувшее, впрочем, тут же погасло, дав место скорби и глубоким сожалениям о маме, которой он не давал покоя то своими орами, то насупленным недельным молчанием, а она ведь действительно принесла себя в жертву ради него. Также он быстро смекнул, что мусор можно и не выносить, потому что таким, как Тимур, в сущности, всё равно, завалена квартира или нет. Захочет, так сделает своё дело. Подавать в полицию на угрозы? Доказать он их никак не мог, а вот разборок с «тимуроидами» тогда не избежать. Оставалось жить дальше. Это каждый раз и оставалось.

        Он снова лёг на полосы. Потом стал думать. Потом зажёг лампу. Потом включил симфонию и реквием. Потом. Потом. Потом. Пришла мысль о самоубийстве. Что лучше: наесться мылом или выпить доместос для унитаза? Как оказалось, доместоса не было, это плод рекламного мышления, но был утёнок, а также белизна и средство для прочистки труб. Долго он размышлял об этом, подходил к средствам, пробовал на язык, смотрел на нож, в окно, на бензинную речушку, текущую за окном. Долго. Долго. Долго. Волоча свои тяжёлые мысли по земле, он продолжал ходить на работу, жить, есть, спать и…

        …И думать. Стоя на площади в сэндвиче, из которого торчали руки, и раздавая листовки с приглашением в заведеньице «Бургер-Шеф», он машинально тыкал людям рекламки и продолжал думать. Рождение новой мысли, которая волной накатывалась на предыдущую, закручивалась пенным гребнем – беспокойный океан мыслеформ его, несопротивляющегося, небарахтающегося, засасывал, не оставляя в покое ни на мгновение. В какие-то моменты у него учащалось сердцебиение, и он ощущал приступы клаустрофобии, потому что бургер – узкое заточение. Тогда он пережидал эти моменты и сдавал свой пост в положенное время, ни разу не выйдя из личины сэндвича, в которой ему положено было быть. Аз есмь.

        Однажды – тогда по сэндвичу барабанил дождь, заливал очки, и было трудно что-то различать – он увидел Варю. В плаще цвета моря она выплыла из переулка, прижимаясь к плечу некого мужчины, который нёс чёрный зонт с деревянной ручкой. Мужчина шёл чрезмерно прямо. С некоторым снисхождением он смотрел на Варю, семенившую за ним в своём романтичном плаще. Она что-то щебетала, посматривая на него ясно, а он солидно смотрел на неё, изредка обнаруживая кусочек умилённой улыбки. Когда они поравнялись с сэндвичем, Сергей уловил и обрывок их беседы:

– Но как же ты мне не скажешь к чему готовиться, а? – и Сергей за столько лет впервые увидел, услышал, почувствовал то, что можно без натяжек назвать кокетством!.. И без всяких слепков памяти и мигов, без умствований ретивых это было самое чистое кокетство в манере, в интонации и даже шаге, да попрали бы его тысячи шутов и циркачей. Глубокая, скромная Варя кокетничала, как вертлянка, поверхностная и глупая, в которую никогда – никогда в такую жеманницу, нечётную ему – не смог бы влюбиться Сергей! Нет-нет. Но нет, выуженное из самого нутра, из самой сердцевины грота, из некоторого мистического средоточия приводило к да. Да, все его чувства окрепли, помножились на себя и сносили его с ног, как беленой объевшиеся кони.

– А вдруг там будет ураган или дождь, как сейчас? Хотя бы намекни. Или можем поиграть в загадки-отгадки, – мяукала его Варя.

– Подсказка такая, там воронки и бьёт пар…

– Ну ты же ад какой-то описываешь, – засмеялась она звонко, как певчая птичка, поразив слух онемевшего и уничтоженного в своём сэндвиче Сергея, впервые не протянувшего листок пешеходу.

– Очень рассчитываю, что рядом со мной тебе и ад показался бы раем, но всё же,– важно продолжал мужской голос, теряясь в дожде.

        А Варя, Варюша удалялась синей каплей под руку с этим голосом, постепенно переворачивая жихарёвский мир вверх тормашками. Варанаси. Уже три тысячи лет – кажется, именно столько – на площади мёртвых, сожжённых и насильственно-убиенных он стоял… В городе мёртвых… Он стоял, как памятник. По центру площади. Но ни кем не замеченный. Присно и во веки веков. Он стоял, не понимая, думает ли он о чём-то или сейчас его мысли являются собственным антагонистами, которые затихли специально для того, чтоб задушить втихомолку Цезаря, который всё же оказался предан и разбит армией райских птах, чирикающих в брызгах. И дождь смывал пепел мертвеца с площади. А он всё стоял. Как будто мертвец – снова не он.

        Единственное, что ему хотелось, чтоб явился Тимур и сделал всё сам. Но отчего-то тот его не беспокоил с того самого следующего дня после кончины его мамы. Причин он знать не мог. Поэтому после работы он намерился прийти с «поличным», отдаться на растерзание и тем самым заглушить боль.

        Поднявшись к нему на этаж, он ощутил мороз по коже и неприятную невесомость. Раскрывай пасть, зверь, я сам пришёл.

– Добрый вечер, мог бы я пообщаться с Тимуром? Передайте, пожалуйста, что это Жихарёв, – назвав себя по фамилии, он почувствовал гордость: и за свой ум, который способен узнать более, чем дадут в местном университете, и за свою смелость, молнией летевшей, пущай и от отчаянья.

        Молодая женщина, вышедшая на порог, была явной сожительницей Тимура. Неровная, шагреневая кожа, а также пролинованные волосы, забранные в неопрятный пучок, почему-то дико напоминали Тимура.

– А ты зачем пришёл? Ватрушки хотел приобрести? – спросила она, оценивающе его обглядывая.

– Нет-нет, ватрушки не при чём, – смекнул Сергей, дав понять, что он в курсе. – Мне нужен личный разговор с Тимуром.

Из квартиры послышалось громкое восклицательное «Выродок!», которое было обращено непонятно к кому или чему. Женщина обернулась и крикнула в ответ с раздражением: «Оставь же его! Совесть имей!».

– Измывается над животным, – пояснила она, изобразив лицом некоторую сердобольность, получившуюся довольно странной.

Сергей смотрел на неё с подозрением, как краб из убежища. Он редко понимал женщин и их выражения. Сегодня же он не понимал женщин совсем. Что там, в конце концов, за животное? Или это нечто фигуральное?

– А что ты хотел, скажи, я передам.

– Ну мне бы лично.

– Его забрали, – отчуждённо произнесла она и снова часть внимания перенесла на квартиру, из которой стал доноситься топот.

– Заб… – заикнулся Сергей. Забияк забирают первыми, а мы, тихони, познаём китовы бесконечности.

– Ты с ним дружил, что ли? – удивилась женщина и тут же недоверчиво нахмурилась, как бы ответив отрицательно на свой вопрос.

– Ну не так чтобы прям др…

– Ладно. У меня дел куча. Вернётся, не знаю, когда. От адвоката зависит, а если что понадобится, залезай, нам сейчас прибыль кстати, – поспешила она, так как шумы из квартиры шли по нарастающей.

        И почему? Почему все его недоброжелатели всегда напарывались на собственные капканы, издыхая, как осы – от своего жала. Он сел на несколько минут на ступени лестницы, чтоб обмозговать и сосредоточиться. И тут его мысли, строители жизни, подсказали ему словечко. Это словечко просто всплыло, как облачко над АЭС, подсвеченное жёлтым огнивом какой-то вывески. Это облачко было крохотным и вовсе не испорченным. А словечко – «Предназначение». Пред-назначение.

        «Ещё Аристотель говорил о природе как о целесообразной деятельности», – в ответ словечку кинул он цитатой и призадумался. «Целесообразная деятельность», – повторил он вдумчиво, проясняя что-то и медленно перебирая ступени, к себе на шестой этаж. Когда он проходил мимо дорогостоящей и красивой двери Вари, он не смотрел вокруг, как будто вообще утратил возможность смотреть не вовнутрь, а вовне себя. А внутри чуть еле различимо от общего тумана его ошарашенного дважды за сегодня рассудка билось скромное и простое «предназначение».

        Он его отложил в сторонку, так как не любил выбрасывать ничего на ветер, и решил утрудить рассудок этим в другой день, а сегодня излить всё, что в нём клокотало, билось, истерило, выло, ныло, скулило, лаяло, гавкало и рычало, трепетало, – излить всё в музыке, так как музыка была Варей, и с ней можно было делать всё, что угодно: мочить, карать её Прокофьевым и самому издыхать в битве Невского. Он врубил на всю мощь свой переносной плеер – всё остальное пусть за него решит Орфей. И Орфей решил. Настроившись на волну, Сергей так и зашатался от горькой орфической усмешки. О эти аккорды– играл Александр Невский! Он! Он! То, о чём он только думал! И звуки стали дымовиной, от них хотелось кашлять. Музыка, оглушительная не громкостью звуков, а их высотой, силой раздирала на части его, он едва совладал со своим опечаленным рассудком и вдруг, бесслёзно простонав, снова ощутил, как неловким, робким облачком пронеслось словечко над его слизнём поеденными семенами. Он мотал головой, слушал, никому и ничему не верил, а к нему просились в ум поношенные странники, брюзжащие про то, что он отрицать не мог. И вечно тыкали ему бессмысленностью… Моё предназначение! У меня есть оно!

Наталья Шунина

Наталья Алексеевна Шунина родилась 31 августа 1987 в г. Сочи. Публиковалась в «Литературной России», журналах «Зинзивер», «Story». Автор художественных произведений «Мусорщик», «Троесолнца», сборника «Десять лет Всероссийскому педагогическому собранию», редактор мемуаров 
В.Н. Ивановой «В единой команде», соавтор монографии «Вера. Казачество. Патриотизм». На данный момент является редактором Управления по рекламной деятельности МГУТУ 
им. К.Г. Разумовского.