Товий Васильевич Кудрявцев Я недостаточно молод, чтобы знать все. Оскар Уайльд 96 лет, 22 июля 1928 года в подмосковном Дорохово, – совсем недавно, июне проезжали его по дороге в Смоленск и обратно, - родился мой отец психолог Товий Васильевич Кудрявцев. Он подарил мне не только жизнь и профессию, но и профессиональную тематику, которая поныне остается главной в моей жизни. Не только в профессиональной. 45 лет назад между нами состоялся разговор. Тогда я, первокурсник, подготовил свой самый первый «авторский» психологический текст, точнее, ребячье сочинение. Это был доклад «Проблема памяти в античной психологии», который мне предстояло сделать на семинаре по истории психологии. Я честно, по-школярски, переплопатил основные источники, и мне показалось, что вник в предмет настолько, насколько могу избрать его темой для дальнейших исследований. С этой своей решимостью и вручил рукопись отцу на предмет прочтения. Папа внимательно прочитал и произнес: «Память – отличная тема! Хочешь продолжать работать, - хоть завтра позвоню Анатолию Александровичу Смирнову (классик психологии памяти, учитель Т.В.Кудрявцева) и попрошу, чтобы он тебя послушал на предмет возможного руководства. Но вот смотри: ты разбираешь понятие анамнезиса, припоминания у Платона в диалоге «Менон». Там Сократ заводит разговор со случайным мальчишкой, который никогда не изучал наук и не имеет ни малейшего представления о математике, о геометрии. Но Сократ наводит его своими вопросами на мысль, которую выразил Пифагор в своей теореме о соотношение между сторонами прямоугольного треугольника: сумма квадратов длин катетов равна квадрату длины гипотенузы. До встречи с Сократом юноша и слов таких-то не знал, а в беседе сам открыл одно из начал Евклидовой геометрии, а именно – 47-е. О чем это? О памяти?». Я знал эту манеру папы вести со мной «интеллектуальные» беседы в духе доброй, но не лишенной коварства провокации, и моя уверенность подспала. Я не очень твердо изрек что-то трафаретное: «О памяти, конечно, но в том виде, как ее понимал Платон, и в этом своем понимании – мистифицировал. Душа юноши, как и душа каждого, когда-то жила в платоновском мире идей, но забыла об этом. Там витала и идея соотношения сторон равностороннего прямоугольника. Душа юноши была с ней знаком без всякого образования. А Сократ со своей маейвтикой просто помог ему вспомнить, актуализировать это знание. Ничего нового юноша не узнал, просто припомнил, что и так знал. Недаром же говорят: «новое – хорошо забытое старое». Пусть и забытое в «другой жизни» души. Мы, по Платону, уже приходим в этот мир с «идеями» из другого, а нам, кажется, что изобретаем колеса. Идея круга, который Платон считал «фигурой прекраснейшей» (потом это докажет Декарт в своей изопермической теореме), просто функционально воспроизводится в каждом колесе, как и идея оси, соединяющих два колеса». В общем, во всех смыслах у меня выходило, что «все ценное было уже у Платона» (как заметила одна героиня Льюиса Кэролл, не очень далекая от правды, пусть банальной и скучной), в его мистическом «мире идей». А мы лишь - переоткрыватели этого ценного. Переоткрыватали – не первооткрыватели… Тут настала очередь отца: - То есть ты хочешь сказать, что Платон запустил длинную череду «теорий врожденных идей» и прочих априористских конструкций, которые примерно про одно и тоже… Идеи каким-то непостижимым образом где-то (кем-то?) «в-рождаются» в ничего не соображающего человека, а потом в реальной жизни возникает ситуация, когда они «вы-рождаются» обратно, но чтобы принять роды нужна повивальная бабка наподобие Сократа. А человек воспринимает это как рождение новой идей, хотя все идеи уже носились в виде эйдосов в античном воздухе. Человеку отводится роль суррогатной матери идеи (отец употребил другое выражение, это еще не частило в обиходе). Тут уже и неважно, где и кем идеи «в-рождаются», главное они, уже готовенькие есть. И не наше, прости, собачье дело знать, откуда дровишки! Из какого леса, в котором леший водит, не разберешь как и куда заводит. Но зачем вообще тогда нужна наука, нужны мы? И в самом деле, получалось, как в мифе, про который запрещено спрашивать: откуда что, когда, где и в связи с чем произошло? Есть – и точка. Во «времени оно» возникло. Никакой истории, никакого развития – и, как следствие, никакой науки не требуется. В эти сюжеты я нырнул гораздо позднее, уже когда работал над докторской. Но уже тогда у меня, юнца-студента, уверенность начала испаряться, а сомнение – нарастать. Папа продолжал: - Так вот, юноше не вспоминать нужно было (к тому же о том, что происходило не с ним), а думать! Думать, мыслить, понимать! В форму понимания в «трудных случаях» и облекается припоминание. И в этом ему неоценимую услугу оказал Сократ своими «наводящими вопросами» и соображениями. Об этом ведь Платон, об этом его концепция анамнезиса! О мышлении, которое мы часто принимаем за память. О творчестве! Никакой памяти в чистом виде не существует – разве только машинная, которая память лишь по названию-недоразумению. Не существует, покуда она не вплетена в акт мышления. Об этом уже ассоцианист Эббингауз догадывался, но придал сему феномену статус «частного случая». Даже в жизни говорят: поройся, покопайся в памяти. Поройся – значит, проанализируй, осмысли заново. Воспоминания у человека – лишь «пища для ума». Не разумнее ли память рассматривать как форму работы мысли? Непроизвольное запоминание – это результат или следствие порой весьма тонкого и избирательного анализа. А припоминание того, что запомнили непроизвольно, частенько воспринимается как инсайт. Потом мы ходим и терзаем себя вопросом: не реминисценция ли это? И никто не гарантирован от элементов реминисценции в своих мыслях, идеях, произведениях, творениях. И слава богу – иначе, каждый бы начинал заново изобретать колесо. И развитие цивилизации дальше бы этого индивидуального изобретения не двинулось. Словом, хочешь всерьез разобраться в теме памяти - изучай мышление и творчество, в их составе найдешь все разгадки загадок памяти. И произвольное запоминание, которую мы порой воспринимаем как изнурительную рутину, - лишь накопительная часть творческого труда мысли. Осознай это, - и у тебя изменится отношение к рутине. Благодаря этим словам, меня с юности и до сих пор не тяготит рутинная работа, для меня она – составляющая большого. Запоминаю, чтобы задуматься, может не сразу, может «на потом». Может, ради внезапной радости непроизвольного анамнезиса-реминисценциий-инсайта. Припоминаю – следовательно, понимаю (пытаюсь понять). А тому, кто не понимает (не пытаеттся), и припомнить нечего. Понимание, мышление, творчество – тема отца – стала, в итоге, и моей темой безотносительно к проблематике психологии памяти. И вспоминаю отца в очередной попытке его понять. Владимир Кудрявцев
