В «Редакции Елены Шубиной» вышел роман Яны Вагнер «Тоннель». Над долгожданной новинкой автор работала шесть лет. По сюжету множество автомобилистов оказываются отрезанными от мира внутри каменной «кишки» под Москвой-рекой. Роман-катастрофа оборачивается психологическим триллером, тестирующим человечество на человечность. С Яной Вагнер, каждое произведение которой вызывает интерес и споры, мы поговорили о творчестве и не только.
Читать романы Вагнер — все равно что распутывать клубок с бесконечной нитью: никогда не знаешь, что увидишь, потянув нить — узелок, обрыв, другой цвет...
— Прививка страхом — лейтмотив вашего творчества. Как считаете, способны ли современники на сочувствие ближнему, жертвенность? И что в большей мере выявляют такого рода проверки: темную, светлую или стихийно-животную сторону человеческой натуры?
— «Тоннель», конечно, и есть роман-катастрофа. И триллером его тоже назвать вполне справедливо: романы-катастрофы должны пугать. Кроме того, я еще старалась сделать этот текст смешным, потому что когда мы боимся, смеяться очень естественно. Но вообще это в самом деле в первую очередь такое исследование природы страха. И тут вы правы: я четыре романа подряд, пускай в разных жанрах, занимаюсь именно этим. Пытаюсь разобраться, что он (страх) с нами делает. Причем в «Тоннеле», пожалуй, подняла ставки на максимум, и не то чтобы я все поняла наконец — нет, опять не все поняла. Просто ближе я, наверное, вряд ли уже смогу подойти: не хватит смелости. Есть писатели гораздо храбрее: Стивен Кинг, например, — вот кому страх не наносит как будто никакого ущерба. А я на четвертой попытке слишком уже испугалась сама. И мне очень всех жаль. И ни в чем не повинных моих героев, и читателей, и себя. Так что пятая книга, которую я пока не пишу, — точно будет уже о другом. Все, хватит. Но это вовсе не значит, что я открытие какое-то ужасное сделала, наоборот. Что бы я ни придумывала, как бы ни мучила бедных своих персонажей, как бы их ни пугала — в чудовищ они не превращаются.
— Как считаете, человек по своей природе благороден, порочен (как полагали протестантские богословы) или попросту слаб? Что движет миром? Неужели лишь инстинкт самосохранения?
— Страх портит людей сильнее, чем квартирный вопрос. И временами они трусят, жадничают и врут, впадают в истерику или ярость. А иногда с перепугу и жестокие вещи делают, непростительные. Но с протестантскими и прочими богословами хочется спорить. Потому что это все — упрощение какое-то категоричное. Я бы даже сказала, недоброе. Человек по природе, возможно, слаб и уязвим и живет недолго, боится смерти (как и сами эти строгие богословы). И собственная рубашка ему ближе к телу, а свои — важнее незнакомцев. Но человек точно не сводится к страху. Напротив, то и дело ему сопротивляется. Поступает вопреки инстинктам, причем именно в те моменты, когда для них самое вроде бы время. То откажется бить, то бежать, то замирать. И бывает, при этом еще и смеется. Не всегда — но достаточно часто, чтобы никаким этим средневековым предпосылкам не верить уже наконец.
— Чем вам интересен жанр антиутопии? В одном из интервью вы сказали, что антиутопии рассказывают об уязвимостях, точках разлома, а значит, работают как предупреждение. О чем хотите предупредить?
— Да, я все это сказала, и антиутопии очень люблю. Но сама предупреждать никого ни о чем не взялась бы. Поэтому на это и не замахиваюсь. Автор антиутопии все-таки не только писатель: это в первую очередь философ, конечно, мыслитель. Там порядком выше задача, это отдельный великий жанр. А я написала два романа о конце света, детектив и роман-катастрофу. И отнеслась к ним серьезно, старалась, как могла, нигде не наврать и тоже много над ними думала. Но разницу видеть полезно и браться предупреждать, наставлять и учить — это как заявить громко, при всех, что ты понял все наконец и точно знаешь, как правильно, а как нет. Где зло, где добро, где граница, куда все идет и чем все закончится. Так могут только большие философы — или самозванцы. Ну или те самые богословы. И все они — люди, конечно, бесстрашные. А мы, остальные, просто ощупываем слона в темной комнате с разных сторон. И тут уж — что кому попадется. Мир слишком для нас огромен, чтоб дать ему определение.
— Вы писали роман пять лет, и критики, кажется, оценили масштаб работы. К примеру, Галина Юзефович написала, что у вас вышел фундаментальный и полифоничный текст, претендующий на социальную эпопею. Неспроста у героев почти нет имен, они низведены до масок: марок авто, идеальных социальных маркеров: «кабриолет», «стоматолог», «мама-пежо», «УАЗ Патриот», «визит-профессор», «фольксваген», «чиновница», «газелист»… Почему решили пойти по этому пути и легко ли читателю найти среди них своего героя? А может, вы считаете, что искать протагониста и не нужно?
— Критики в этот раз и правда ко мне добры. Так было далеко не всегда, но «Тоннель» они скорее хвалят, и это приятно, спасибо им. А вот с читателями все по-прежнему: отзывы на мои книги всегда делятся ровно на две одинаково эмоциональных половины. Я привыкла и научилась это ценить: равнодушным, во всяком случае, не остается никто. Если мне повезет, так дальше и будет. При этом не уверена, что моим читателям легко. Да, я пытаюсь их развлечь и декорации придумываю нескучные; но истории в этих декорациях, будем честны, рассказываю довольно тяжелые и неуютные. И узнавать себя в моих персонажах тоже вряд ли приятно.
Что же касается имен героев «Тоннеля», которые я заменила профессиями и марками машин. Прием этот не нов, это было еще у Хулио Кортасара в «Южном шоссе». И, по-моему, именно этот прием в романе с таким количеством персонажей позволяет как раз избежать лишней путаницы: попадая в толпу случайных незнакомцев, мы так их для себя и характеризуем обычно — не спрашивая имен. Они для нас просто «женщина в красном» или «высокий блондин в очках». А коль скоро они на машинах, то «водитель УАЗа» и «девочка из тойоты». Это вовсе не лишает их индивидуальности, особенно если провести с ними достаточно времени. Так что с определением «маски» я не соглашусь: имя нам о человеке сообщает не больше, чем марка машины — скорее, наоборот. Но и тут всегда есть место сюрпризам.
— Кстати, почему так долго работали над романом? Что-то не складывалось, приходилось обновлять быстро меняющиеся реалии или просто не успевали?
— На этот вопрос я давно отвечаю одинаково: я просто медленно пишу. Очень, очень медленно, быстрее не умею. За 14 лет я написала всего четыре романа, и следующий опять будет очень нескоро. Тем более, я его еще даже не начала. Больше того: я пока даже не знаю, о чем он будет, потому что думаю я тоже очень, к сожалению, медленно.
— Как я поняла, права на экранизацию купили еще до выхода книги, а вы, как и многие современные авторы, начинали писать роман как киносценарий. Так же делает Шамиль Идиатуллин, а у Кирилла Рябова весь сюжет его последнего романа «Дирижабль» развивается вокруг ненаписанного сценария. Почему писатели так стремятся поместить своих героев на экраны? Нет ли опасений, что перевод на грубый язык кино все упростит или даже опошлит? Вы участвуете в съемочном процессе или просто отдаете права и пусть делают что хотят?
— Да, права на экранизацию «Тоннеля» проданы, и уже давно — почти сразу, как только все отказались купить у меня синопсис фильма (мне сначала казалось, что это фильм, а точнее — сериал), и я решила, раз так, написать роман. Вот тогда-то и случился даже некоторый аукцион, — хотя романа-то еще никакого не было, только черновой сюжетный план. Ну не любят в киноиндустрии писателей, что поделать… Хотя идеи и сюжеты берут у них с удовольствием. Я истории этой отдала пять лет своей жизни — точно больше, чем потратила бы на сценарий. Но не жалею. Теперь будет и то, и другое. В романе я сделала все как хотела, а в кино у меня бы такой возможности не было: это занятие все-таки коллективное, причем сценарист там — человек далеко не главный.
А все же кино я люблю ничуть не меньше, чем книги. Не возьмусь отвечать за всех писателей, но скорее всего, и тут я не одинока. Мы все, и писатели, и сценаристы, просто рассказываем истории. Да, у нас разные инструменты. Но всякому сценаристу полезно попробовать написать роман, а писателю — сценарий. И оба станут от этого только лучше: потому что и кино, и литература — все это очень тонкая, сложная работа, как и любое другое искусство. А если вдруг кажется грубо, неточно и пошло — значит, плохо сделано просто. Значит, тебе хорошо бы еще поучиться, всегда есть чему, поставить перед собой посложнее задачу. Так что сценарий я все-таки напишу. Только не по своему роману: эту историю я однажды уже рассказала. Чтобы честная получилась попытка, надо начать с нуля.
— Еще одна сквозная линия в ваших книгах, в частности в романе «Кто не спрятался», — тема привычной несчастливости, инерции, усталости и самообмана, к которому постепенно привыкают взрослые люди. Так живут многие. Как считаете, можно ли вырваться из порочного круга? Как относитесь к популярной психологии, коучингу, утверждениям, что-де жить и мыслить надо легко, о провалах и неудачных дружбах-романах сразу же забывать и двигаться дальше, смеясь и не пропуская тренировок? Вам не кажется, что такой идеал достижим, только если человек немного не в себе?
— Вот это неожиданный поворот в разговоре. Но коммерческую психотерапию и прочий коучинг я как раз действительно не люблю и в них не верю, тут я скептик. Ну то есть нет ничего плохого в том, чтобы раз в неделю говорить с живым человеком про все, о чем больше никому не расскажешь, и надеяться, что это поможет. Если человек тебя просто слушает сочувственно и берет за это деньги — дай бог ему здоровья, вреда никакого, а бесплатно такое делать попробуй еще кого-нибудь заставь. Другое дело, когда посторонние, часто не очень обученные люди начинают давать советы и определения, а то и выписывать рецепты. И тут бы я им все-таки, знаете, не доверяла. Острыми состояниями занимаются психиатры, медицина — наука точная. А на вопросы «как жить?» и «почему я несчастлив?» взрослый человек вполне способен ответить себе самостоятельно, если, конечно, захочет. Другое дело — захочет ли? Вот с этим у нас обычно проблемы.
— Вас называют русским Стивеном Кингом, а сам «король ужасов» вроде бы даже похвалил сериал «Эпидемия». Насколько точно это сравнение? Что вас объединяет, а что отдаляет? Вы рассказывали, что любите Лору Белоиван, Татьяну Толстую, Александра Терехова, Стругацких, Михаила Булгакова, Уильяма Фолкнера, Терри Пратчетта, Михаила Зощенко, Льва Толстого, Федора Достоевского, Джерома Сэлинджера и Редьярда Киплинга. Чьего влияния больше?
— Ох, кого у нас только не называют русским Стивеном Кингом, и все эти сравнения одинаково, по-моему, притянуты за уши. Кинг у нас один, а второго мы, кстати, можем и не потянуть. Всех перечисленных выше писателей я действительно очень люблю. А кроме них — и еще десятка три или четыре. Но мне кажется, это все же не так работает. Наши любимые писатели самих нас писать не учат. Ах, если б это было так просто: начитался Фолкнера или Толстого — и пишешь под его влиянием. Но они делают нас счастливыми, а еще — поднимают планку: очень, очень высоко, а уж дальше — мы сами.
— Разделяете литературу на «жанр» и «большую прозу»?
— Нет. И всегда спорю с теми, кто разделяет. Литература делится только на две категории, как осетрина: она бывает хорошая и плохая. Все остальные критерии не очень, по-моему, нужны и придуманы библиотекарями да книготорговцами, чтобы легче было книжки по полкам расставлять.
— Расскажите, как пришли в литературу. Вы начинали в «Живом журнале», писателем становиться не планировали, успех пришел сам, и вы чувствовали себя «беспечным самозванцем». Насколько это было неожиданно и как теперь: писательство стало адским трудом?
— Вот вы все сами и рассказали, с дебютным романом так примерно и было. Но все это случилось давно, 14 лет назад. После «Вонгозера» я написала еще три книги, и каждая следующая давалась мне труднее предыдущей. Собственно, поэтому я так долго их и пишу: это прямо физически тяжело. Очень хорошая была практика — отправлять писателей в санатории для поправки здоровья. Сейчас, конечно, никто так делать не станет, а жаль: работа вредная и радости от нее мало.
— Вы рассказываете о себе: «В моем идеальном мире я просто очень тихо сижу за столом и пишу, а за окном падают шишки и яблоки, иногда приходит какой-нибудь симпатичный гонорар, и не надо даже отвечать на звонки». Чем занимаетесь в свободное время? Есть ли у вас хобби, увлечения?
— Я уже очень давно живу в деревне, у нас деревянный дом, сад, две большие собаки, есть чем заняться. Да и выходных у меня особенно нет, все дни рабочие, так что свободного времени не очень много. Ну а для радости я в основном читаю и смотрю хорошие сериалы. Иногда приезжают друзья, мы пьем вино и болтаем полночи. Но, к сожалению, так бывает редко: я все время работаю.
— Вы чешка по матери, знаете язык, каждые каникулы проводили в Чехословакии. Повлияло ли это на ваше самосознание, привычки, образ мысли, язык, мировоззрение? Насколько отличалось детство в СССР от детства в странах соцлагеря? Любите ли чешских писателей — Кундеру, Гашека, Чапека, чешские сказки?
— Детство тогда у нас было похожее, разве что в странах соцлагеря все-таки чуть побогаче. А так — да, у меня с рождения два полных комплекта: детские сказки, мультфильмы и шутки, литература и кинематограф. Это, конечно, дарит дополнительный объем, перспективу и, как ни странно, дистанцию, что тоже бывает очень полезно. Настолько, что я бы советовала всем по возможности рождаться билингвами в двух разных культурах. А лучше — в трех! И вообще, чем их больше, тем полезнее. Жаль, на это никак, конечно, нельзя повлиять.
Яна Михайловна Вагнер родилась 8 октября 1973 года в Москве в двуязычной семье. Вагнер — девичья фамилия ее матери, которая в 60-е годы приехала в СССР из Чехословакии изучать русский язык и литературу. Мама в итоге осела в СССР — работала переводчицей на Всесоюзном радио. А Яну на каждые летние каникулы отправляли в чешскую часть Чехословакии к бабушке и дедушке по материнской линии, поэтому она хорошо умеет говорить по-чешски.
В 1994 году окончила Российский государственный гуманитарный университет (РГГУ), работала переводчиком с чешского и английского, более десяти лет занималась транспортной логистикой.
С 2011 года живет в Подмосковье недалеко от Звенигорода. Замужем, есть сын.
