1 июля отмечал день рождения Олег Дмитриев (1937-1993) еще один заметный поэт советских 1970-ых.
Для меня Дмитриев являлся чуть ли не средним арифметическим тогдашней поэзии. Тихий, спокойный, элегичный, не хватающий звезд с неба, не делающий открытий, выпускающий книгу за книгой с аккуратностью производственника, уважаемый в профессиональной среде и малозаметный в читательской. Дмитриев умудрился выдать столько мастеровитого шлака, что за ним едва не затерялись шедевры.
Шедеврами и займемся.
Закончив факультет журналистики МГУ Дмитриев дебютировал в сборнике «Общежитие», ставшим стартом также для Владимира Павлинова ("Дрался, пробивался, пробился, умер". Драма автора строчки: "Я готов целовать песок"), Дмитрия Сухарева и Владимира Кострова. Отдав дань стройкам пятилетки, попутешествовав по весям СССР, войдя в редколлегию «Дня поэзии» Дмитриев принялся издавать книгу за книгой. С 1963 по по 1970 — ый годы у него вышло пять стихотворных сборников, не считая детских книжек. Естественно, при такой скорописи не все стихи были равноценны, но попадались очень даже приличные.
Я так люблю входить домой под утро,
Не зажигая в комнате огня.
Уже светло, и комната продута
Ветрами наступающего дня;
И бросить так пиджак на спинку стула
Вконец дневной измятый суетой
Чтоб он висел устало и сутуло,
А я стоял большой и молодой;
Потом следить, как льет вода из крана,
И долго ждать, чтоб теплая стекла,
И брать губами острый край стакана
Из тонкого - как нет его - стекла;
И воду пить глубокими глотками,
Поеживаясь, затворять окно
И удивляться, разводя руками,
Что жизнь порой такая, как в кино,
Что берега пологие качались,
Почти неразличимые в ночи,
Что золотые волосы касались
Моей щеки, как теплые лучи ...
Гудок услышать ближнего вокзала,
Тревожащий пустынную Москву,
И, тонкое откинув одеяло,
Упасть в постель, как падают в траву,
В подушку глубже голову засунуть,
И засыпать, прикрыв глаза рукой,
И, улыбаясь, ни о чем не думать,
О женщине не думать никакой.
Постепенно выработалась главная тема Дмитриева — ностальгическое сожаление о прошедшем. Просто диву даешься, как Дмитриев ухитрялся подверстать под это сожаление чуть ли не все, на что падал взгляд, - от перестроенного переулка и Суворовского бульвара до города детства и горящего в ночи окна.
В сотнях стихотворных строк попадались стоящие.
Кричу в порыве откровенья,
Что не вернуть ушедших дней,
Что вьется долгий снег забвенья
Над первой женщиной моей!
Он заметает понемногу
Свинцовый блеск ночной воды,
Степную белую дорогу
И виноградников ряды.
Он заглушает, мягкий, плотный,
Простое тиканье цикад
И ближний городок курортный,
Где джазы весело гремят.
И в этой тихой круговерти,
Непостижима и бледна,
Меня почти по грани смерти
Проводит бережно она.
Я замечаю, воскресая,
Что я один среди камней,
А на дороге - тень косая,
Тень первой женщины моей.
Колеблются другие тени,
И различаю я с трудом,
Как входим мы потом в смятеньи
В давно уснувший белый дом,
Как мы прощаемся у входа...
А дальше - снегом занесло,
И застудила непогода
Неверной памяти стекло.
Уже полузабыты лица
Товарищей ушедших дней,
И снег забвения кружится
Над первой женщиной моей.
Она идет вдоль снегопада,
Как за высокою стеной.
Кричу: «Зачем ты там? Не надо,
Тебе же холодно одной...»
Проходит женщина, не слышит
И не протягивает рук.
На пальцы тонкие не дышит:
Там море, там тепло, там юг...
Она за белою чертою
Мне стала ближе и родней,
И с запоздалой добротою
Я долго думаю о ней.
Кроме того, у Дмитриева наличествовало хорошее чувство юмора. Остается лишь пожалеть, что он не часто им пользовался.
Вот, например, «Сказочный дом», посвященный ЦДЛу.
А под вечер меня так и тянет сюда,
В этот сказочный дом к благородным собратьям, -
К их открытым улыбкам и честным объятьям:
Здесь никто никого не читал никогда!
Нахожу в полусумраке свой пьедестал.
Драматурги, поэты вокруг.
Романисты.
За меня поднимаются тосты цветисты.
Здесь никто никогда никого не читал!
Жаром дружбы согрето мое существо.
Визави адресуется мой панегирик -
Восклицаю: «Гаврила! Ты истинный лирик!»
Здесь никто никогда не читал никого!
Поскорей в гардеробе оставьте пальто
И танцуйте в бессмертие прямо от печки -
Не бледнеть! Не краснеть! Не бояться осечки!
Никого никогда не читал здесь никто!
Ни на грош не убавится ваш капитал,
Вы не станете критика легкой добычей -
Это бы означало нарушить обычай…
Здесь никто никогда никого не читал!
Ну кому не приятна такая среда?
Как, скажите, порой не задуматься в неге:
Может быть, притворяются ваши коллеги,
Что никто никого не читал никогда?
И тогда наступает втройне торжество -
Два могучих крыла за спиной вырастают:
«Ну, меня вообще-то, положим читают…
Это я никогда не читал никого!»
В общем и целом жил Дмитриев упакованно. Книги выходили, шли приличные гонорары, осаждала стая творческой молодежи. Создавалось впечатление, будто самой большой проблемой Дмитриева было жилье возле Московского зоопарка и чересчур большой вес. Насчет жилья Дмитриев жаловался, что летними ночами не может заснуть от тигриного рыка и рева слонов, а по габаритам здоровенного поэта за глаза называли «Самым крупным писателем советской литературы». Страдая от лишнего веса, он ежедневно вышагивал по несколько километров, пытаясь сбросить жирок. Это было занятие бестолковое, поскольку вечерами Дмитриев набирал сброшенное алкогольными возлияниями.
Возлияния усилились, когда литературные дела Дмитриева накрылись медным тазом перестройки. В одночасье он, как и тысячи других поэтов, оказался невостребованным.
В декабре 1993 года жена нашла его тело лежащим на полу.
Было поэту всего пятьдесят шесть лет.
Светлая память!
