Свое детство я привыкла делить на три периода. Первый, самый ранний, продолжался с тех пор как я себя помню, и примерно лет до шести. Жили мы тогда в новеньком общежитии в Замоскворечье, и эта жизнь мне нравилась. Наверно, тогда еще не было общежитий квартирного типа, и наша комната располагалась в длинном-предлинном коридоре, по которому нам разрешали разъезжать на трехколесных велосипедах. В конце коридора находилась кухня, одна на весь этаж, в которую въезжать и входить детям было категорически запрещено. Нам и не очень хотелось. Ничего интересного там не было: множество электрических плит, да незамысловатые шкафчики. Но, иногда я все же притормаживала у открытой двери в кухню: в детстве я любила подслушивать разговоры взрослых. Они мне казались намного значительнее детского лепета моих сверстников.
Иногда старшие дети брали нас, малышню, с собой на соседнюю стройку. И мы, всем этажом, бежали добывать гудрон. И хотя гудрона на стройке было полно, я очень радовалась, когда находила подходящий кусочек: не очень большой и не очень грязный. Гудрон нужно было жевать. Это была наша жвачка. Один раз я даже попробовала перемешать его с сахаром, но он потерял свою эластичность и рассыпался на мелкие кусочки, которые пришлось долго отковыривать от зубов. Каждый раз, когда я приходила с такой прогулки, мама требовала: «Открой рот! — и ругалась, — ты опять жевала гудрон!»
А еще, в том, первом периоде моего детства, у меня был папа. Высокий и красивый. Он приходил с работы поздно, радостно возбужденный, хватал меня на руки и высоко подбрасывал. Или сажал меня к себе на плечи и с криками бегал по комнате. Он был лошадь, а я всадник. Иногда он сажал меня прямо на шкаф. Нам с ним было очень весело, и сидя на самом верху я никак не могла понять, почему испуганная мама протягивает ко мне руки, словно боится, что я сейчас упаду. Я не могла упасть, меня держал мой папа.
Папа работал на часовом заводе и часто приносил мне с работы смешные зубчатые шестеренки, которые можно было запускать, как юлу. Когда его долго не было, я садилась за стол и играла этими «волчками», в грустном ожидании. А папа между тем стал приходить все позже и позже, и уже не играл со мной, и никуда меня не подбрасывал, а сразу ложился спать. Прямо в одежде. Я снимала с него ботинки и вздыхала: у дверей кухни я успела подслушать, что мой папа «пьет по-черному». Что папа пьет, я уже знала и сама, они с мамой стали часто ругаться, и она тогда называла его «пьяницей», но вот что такое «по-черному»? У мамы я не спрашивала. К тому времени я уже усвоила, что взрослые не любят такие вопросы.
Как-то вечером к нам комнату с воплями: «Убился!» — ворвалась соседка, и мы, что есть мочи, помчались вниз. У входа в подъезд лежал мой папа, под его головой растекалась лужица крови. Кровь не была красной, как частичка боевого знамени, про которое нам рассказывали в детском саду. Она была почти черной, и я успела подумать: «Так вот, что значит “пить по-черному“». Приехала скорая помощь, папу перевязали, ступеньки помыли. Ничего особо страшного не произошло. Но это событие имело последствия: мои родители развелись, а у меня на всю жизнь остался страх перед пьяными людьми. Даже самые безобидные пьяные напоминают мне о той черной лужице.
Как ни странно и стыдно, папу я очень быстро забыла. Наступил второй, самый счастливый период моей детской жизни. Произошло много радостных событий. Я пошла в первый класс и на продленку. Меня выбрали на роль феи в сценке из «Золушки», которую ставила наша пионервожатая пятиклассница Таня. Мы получили новую квартиру и у меня появилось множество друзей. После продленки мы все носились по двору, с ключами на шее, ожидая с работы родителей.
Мама тоже изменилась. Она повеселела, купила себе два новых платья и стала еще красивее. Девчонки мне завидовали: такой красивой мамы не было ни у кого: ни во дворе, ни в школе…
Жаль, что все быстро закончилось. Когда мне было девять лет, мама снова вышла замуж, и мы переехали на юг. О том, третьем по счету, периоде мне писать не хочется, не очень-то он был похож на счастливое детство, к тому же Женька, о котором я пишу, был из второго, самого счастливого периода моей детской жизни.
Несмотря на то, что родители развелись, а папа куда-то бесследно исчез, иногда меня возили к бабушке, папиной маме. Бабушка жила в коммуналке, на Люсиновской улице, в бывшем купеческом доме. Дом будил мое воображение. Окна первого этажа этого дома были ниже уровня земли! Я присаживалась на корточки, чтобы рассмотреть поближе, что там делается за мутными стеклами, но мама сердилась: «Нехорошо подглядывать!»
Общая кухня находилась на первом этаже, и из-за этих маленьких, углубленных в землю окошек, была очень темной. Тусклая лампочка под потолком не спасала положения. Кухню я не любила, там всегда пахло кипятившимся бельем.
Зато комната бабушки была светлой. Я взбегала по скрипящей, деревянной лестнице с резными перилами на второй этаж и сразу утыкалась в камин. Он занимал целый угол и так не очень большой комнаты. Высокий, до самого потолка, камин был выложен белой плиткой и не работал давным-давно. В советские времена в доме сделали паровое отопление, а вот камин убрать не смогли: пришлось бы разворотить пол-комнаты.
Жили мои родственники вчетвером: бабушка, ее дочь, тетя Аня, и тети Анины дети — Марина и Женька, мои двоюродные сестра и брат.
Бабушка уже тогда казалась мне очень старенькой. Наверно, потому что у нее болели ноги, и она почти все время лежала. Зато можно было забраться на высокую кровать, пригреться под ее мягким боком и слушать бесконечные бабушкины сказки. Она их знала множество. Наша самая любимая была про Лису и Волка. Бабушка, тоненьким, хитрым голоском говорила за Лису: «Мерзни, мерзни волчий хвост!» — а я хихикала.
Тетя Аня мои приезды не любила. Она старалась никак этого не показывать, но я всегда чувствовала, что она мне не рада. Наверно, она обижалась, что мы ушли от папы, ее брата. Когда я про него спрашивала, она поджимала и без того сердитые губы. Только став взрослой, я поняла, что ей было просто тяжело с больной матерью и тремя детьми, одним из которых была я, свалившаяся на нее потому, что в школе каникулы, а моей маме нужно работать и некуда меня деть.
Марина была взрослой девушкой и готовилась к экзаменам за десятый класс. В один из моих приездов, она никак не могла до конца выучить длинное стихотворение Лермонтова «Смерть поэта» и от этого злилась на целый свет. Она учила стихи вслух, и я их очень быстро запомнила. Я убегала во двор, и когда никто не видел, размахивала руками и орала:
А вы, надменные потомки
Известной подлостью прославленных отцов,
Пятою рабскую поправшие обломки
Игрою счастия обиженных родов!
Именно в этом месте стихотворения, я не понимала ни слова, и от этого оно мне очень нравилось.
После экзаменов Марина собиралась поступать учиться на модельера одежды, и по всей комнате были разбросаны карандашные наброски девушек в красивой одежде. Трогать Маринины рисунки было нельзя, и я рассматривала их издалека. В общем, Марина была взрослой, занятой девушкой, и ей было не до меня.
Зато Женька очень радовался каждому моему приезду. Он не уставал со мной играть. У него была неистощимая фантазия, и он втягивал меня все в новые и новые игры. Женька был старше меня на три года и мне льстило такое внимание. Мальчишкам во дворе было запрещено обзывать меня «малявкой» и они, как ни странно, слушались Женьку. Один раз они даже взяли меня на очень серьезное мероприятие.
Около бабушкиной комнаты повесили телефон автомат. Женька сказал, что к нему нужно пробраться очень тихо, чтобы не слышали ни бабушка, ни тетя Аня. У телефона нас уже ждали мальчишки. Один из них держал в руках телефонный справочник, а другой накручивал диск. Наконец, ему, видимо, ответили, потому что мальчишка сделал строгое лицо и спросил: «У вас вода есть?» Дальше нетрудно догадаться. Когда ему ответили: «Есть», — мальчишка радостно заорал: «Мойте ноги и ложитесь спать!», а мы все с хохотом кубарем скатились с лестницы. Потом во дворе долго обсуждали, что можно было сказать по-другому, и было бы еще смешнее.
Для меня, тихони-первоклассницы, это было настоящее приключение. Я смотрела на Женьку и его друзей с восхищением, открыв рот.
Только не подумайте, что Женька был хулиганом. Он хорошо учился, был пионером и мечтал стать космонавтом. Космосом тогда грезили все мальчишки, и даже девчонки. Все еще помнили полет Юрия Гагарина. День его полета объявили праздником — Днем космонавтики. Мы все гордились своей страной. Мы были первыми!
Это была настоящая космическая эйфория. Впереди были все новые и новые рекорды. Через год с небольшим, после полета Юрия Гагарина, Андриян Николаев и Павел Попович, на двух кораблях, совершили первый групповой космический полет. Первой женщиной-космонавтом стала наша Валентина Терешкова. Алексей Леонов, впервые в истории космонавтики, вышел в открытый космос. Мальчишкам было чем гордиться и куда стремиться. Может поэтому Женька не разрешал друзьям насмехаться надо мной. Я думаю, Женька воспитывал в себе космический характер, а может просто был добрым мальчиком, по своей природе. Я уже не помню.
Космос же примирил меня с тетей Аней. Как-то я прибежала с улицы и остановилась как вкопанная. Непробиваемая тетя Аня стояла у радиоприемника и глотала слезы. Она попыталась отвернуться, но поняла, что это бесполезно, прижала меня к себе и сказала: «Комаров погиб!»
Я посмотрела на нее удивленно. Этого не могло просто быть! Владимир Комаров был вторым, после Гагарина, любимцем страны. Он уже летал в космос. Он был командиром первого в мире космического экипажа из трех человек. Он был Героем Советского Союза. Совсем недавно все было так хорошо!
Но ничего не перепутала моя тетя Аня. Первый космонавт, побывавший в космосе дважды, стал первым человеком, погибшим в ходе выполнения космической программы.
В эти дни я поняла, что означает выражение «общенародная скорбь». Мы ехали с мамой домой в переполненном автобусе. Никто не возмущался, не толкался, не смеялся. Люди молча передавали пятачки, молча отрывали и передавали друг другу билеты.
Только много лет спустя, я и эти люди узнаем, что летчика-космонавта Владимира Комарова просто принесли в жертву амбициям правительства. Мы всегда и везде должны были быть первыми!
Прошло больше десяти лет. Мы уже давным-давно жили в Сочи, и я редко вспоминала своего двоюродного брата Женю и его семью. Я поступила в институт и собиралась замуж. Мама была категорически против. Она так умоляла меня не торопиться, что я все тянула и тянула с днем свадьбы.
В то лето к нам, на море, приехали родственники, и по квартире носилась целая куча малышни. В вопросе моего замужества, родственники безоговорочно поддержали маму. «Он тебя намного старше! У него нет высшего образования! Он другой национальности! У него четыре сестры!» — неслось со всех сторон. Я смотрела на них снисходительно и на все их доводы отвечала одним: «А я его люблю!»
И вот произошло радостное событие, которое должно было поставить все на свои места. В это утро я узнала, что жду ребенка. Но мне все равно было страшно объясняться с мамой. После завтрака, чтобы всех задобрить и спокойно все обдумать, я собрала наш детский сад, состоящий из троих детей, и отправилась на качели. Думать я могла только о своей проблеме. Я снова и снова прокручивала в голове, как и что скажу маме, и что она мне на это ответит.
Из задумчивости меня вывели два парня, поднимающиеся по лестнице мне навстречу. «Вы не подскажите, где квартира номер…», — и один из них назвал номер нашей квартиры. Я посмотрела на них удивленно, на каждой квартире был написан номер, буркнула: «Этажом выше», — и пошла дальше. Я так была занята предстоящим разговором, что не заинтересовалась ни ребятами, ни зачем они ищут нашу квартиру.
Женьке же, а это был он, видимо, показалось что-то знакомое в моем обличье, а спросить напрямую: «Ты, случайно, не Марина?» — он постеснялся и поэтому придумал этот дурацкий вопрос с номером квартиры. Так мы и разошлись, каждый со своими мыслями. Господи! Более неподходящего дня, чтобы нам встретиться, просто нельзя было придумать!
Я гуляла с детьми долго, очень долго, а когда вернулась, парни уже собирались уходить. В маленькой прихожей возникла сутолока, усугубляемая радостными воплями нагулявшихся детей. Вот тут-то мне и объявили, что это Женя, что бабушка умерла, что ребята отдыхают поблизости и еще что-то. Я смотрела на брата растерянно, впрочем и он тоже, но он уже обулся, и никто, я в том числе, не догадались предложить ему вернуться.
С тех пор прошло очень много лет. Как-то, находясь в Москве, я вышла на станции метро «Добрынинская» и прошлась по Люсиновской улице, выискивая следы присутствия бабушкиного дома. Но нигде мое сердце не дрогнуло, старые купеческие дома снесли, а безликие новостройки, не навевали никаких воспоминаний.
Иногда, когда выпадают особенно грустные дни, я ищу Женьку в соцсетях. Но у него распространенная фамилия и компьютер выдает мне сотни претендентов. Я вглядываюсь в разные лица, но это бесполезно, я не знаю как он должен выглядеть.
А иногда я фантазирую, чтобы было бы, если бы мы поговорили тогда, обменялись адресами. Возможно, мы стали бы изредка писать друг другу письма, а потом Женька стал бы к нам приезжать, сначала сам, а потом с женой и детьми — моими племянниками. И было бы у меня на одну родную душу больше, в этом чужом южном городе, к которому я так и не смогла привыкнуть, за всю свою жизнь.
Запись Прости меня, Женька! впервые опубликована на сайте Просто Сочи.
