«Монстры у порога» — первая книга совместной серии издательства «МИФ» и онлайн-лектория «Страдариум». Ее автор Алексей Вдовин размышляет, что скрывается за образом вампира, какие человеческие страхи обнажают литературные чудовища и есть ли самобытность у российских монстров.
Алексей, насколько изучена тема литературных монстров?
Я обнаружил, что ни на русском, ни на английском нет синтетической книги, в которой бы подробно говорилось о популярных монстрах в мировой литературе. Про каждого монстра в отдельности есть много работ, но в основном по-английски. Вот я и решил восполнить этот дефицит.
А этот дефицит связан с тем, что отечественных литературных монстров не так много?
Да, Россия — страна не монстропорождающая. Нам, кроме Вия, нечего предложить. Самые популярные в массовой культуре чудовища созданы либо «западной» культурой, либо «восточной». На вопрос, почему так происходит, я попытался ответить в книге. Думаю, каждая культура развивается по своему пути, и он не обязательно приводит к рекордам во всех сферах. Наша литература дала миру известных героев: Анна Каренина, князь Мышкин — вполне реальные люди, а вот с монстрами не сложилось. А монстры любят появляться в странах, где развитие идет стремительно, есть скачок научного, технического прогресса, например в Британии. Мы же обычно догоняем.
Давайте вслед за Хомой Брутом очертим круг: о каких монстрах и какого периода в книге речь, как вы их отбирали? Скажем, такие знаковые литературные персонажи, как Франкенштейн и Дракула, есть, но о литературных ведьмах не говорим. Вия анализируем, «Портрет» — нет.
Я пишу о современных монстрах, то есть персонажах, которые появились в литературе, а не в фольклоре. И случилось это после Великой французской революции — такой долгий XIX век, эпоха научных открытий, промышленной революции. Отбирая тексты для книги, я искал самых популярных чудищ, вокруг которых есть загадка. Вот Вий появляется на несколько минут, а произведение названо в его честь. Или Дракула — все знают про него, но мало кто читал роман Стокера. Понятно, если копаться в истории литературы, поймем: дьявол в литературе разных стран и эпох появляется. И инфернальный герой «Портрета» — одно из книжных воплощений Антихриста. Но мне это казалось не очень интересным, потому что нужно было привлечь внимание людей, желающих прослушать курс. А когда я его переделывал в книгу, этот фильтр остался. В любом случае, перебирать бесконечных дьяволов в литературе невозможно. Что-то о нем читатели все же знают из Библии. Строго говоря, дьявол не вполне литературен. Фольклорные чудища гораздо древнее, и они меня не интересовали. У фольклорной нечисти другая функция: они объясняли устройство мира после смерти.
А литературные монстры что объясняют? Это метафора социальных страхов?
В широком смысле монстр — это всегда культурное явление. Литературный монстр — наше кривое зеркало, отражающее страхи и желания людей. То есть монстры и притягивают нас, и пугают.
Можно ли сказать, что историко-политический контекст влияет на формирование страхов, а значит, и образ литературного монстра?
Социальный, политический, культурный контекст в любую эпоху становятся той почвой, из которой появляются монстры в литературе. Возьмем фигуру вампира, которая появляется в XVIII веке на территории Балканского полуострова (современные Сербия, Хорватия, Босния и Герцеговина). В то время эти страны были под властью Османской империи. И вот там-то, на Балканах, и возникла фигура вампира. Историки, культурологи сейчас задаются вопросом, почему поверья о кровососах зародились именно там? Ответ таков: эта территория была насильственно исламизирована, потом ее отвоевала Австро-Венгрия и стала эти земли христианизировать. Вследствие чего возник конфликт двух идентичностей, религий, культур. Из этого разлома и вылезли опасения перед получужими людьми, которых надо как-то интегрировать, то есть архетипический страх Другого, который сегодня можно назвать ксенофобией. (А Другой всегда страшен, как «люди с песьими головами» в западных странах, о которых говорит странница Феклуша в «Грозе» Островского.) Так возник образ вампира: сначала в поверьях, потом — в литературе.
Кроме страха перед инаковым и ужаса потери идентичности, литература фиксировала страх технического прогресса? Почему пугает «Франкенштейн»?
Роман Мэри Шелли «Франкенштейн» — пример того, как научно-технический прогресс приводит к тому, что сознание людей начинает не справляться с новой, научной картиной мира. В XIX веке ученые — химики, биологи, физики — совершили целый ряд важнейших открытий, которые объяснили, что мир устроен по-другому, не так, как учит Церковь. И как человеку справиться с этим новым знанием? Писатели начинают предлагать свои версии того, что может быть, если из человеческих останков создать новое существо, оживив его с помощью гальванического тока.
Человек занял место Бога…
Да, в европейских странах и России секуляризация развивалась. Люди все чаще стали объяснять то, что происходит вокруг, рациональными причинами, а не метафизическими. Научно-технический прогресс, как я показываю в книге, стал важнейшим фактором изобретения новых чудовищ.
Эти страхи не отпускают и сегодня. Пример тому — фильм «Бедные несчастные». Почему так происходит?
Да, фильм кажется вариацией романа Мэри Шелли: один из героев оживляет труп беременной женщины. Но, на мой взгляд, фильм снят не только для того, чтобы напомнить о Франкенштейне, а для того, чтобы поговорить о более современных проблемах, скорее, связанных с левой повесткой.
Чем саспенс готических романов XIX века отличен от хорроров современности? Чего читатели боялись в прошлом и чего хотят испугаться сейчас?
Интересный вопрос. Я не специалист по современному хоррору. Мне сложно провести полное сравнение. Но рискну предположить, основываясь на отзывах студентов, что тип хоррора романов XIX века подустарел. Когда этот жанр зародился, читатели холодели от ужаса. Сегодня читателям не вполне понятно, а чего там бояться. Но давайте вспомним, что мы живем в XXI веке и кино приучило визуализировать литературные образы. И теперь не у всех людей развита способность представлять картинку по тексту, что умели наши предки, читавшие готические романы.
Скажите, есть ли у русских романов и повестей, в которых фигурируют монстры, своя специфика ужаса?
Мы заимствовали монстров из европейской традиции. Мне кажется, что практически невозможно выделить какую-то особенную черту, отличающую отечественный ужас от среднеевропейского, за исключением ужаса русской бюрократии. Ни в одной литературе Европы до Франца Кафки не появлялось такого монструозного и страшного воплощения работы чиновничьего аппарата, как в русской литературе. Это и Гоголь с «Петербургскими повестями», и Салтыков-Щедрин («История одного города», «Современная идиллия»), Сухово-Кобылин, особенно «Смерть Тарелкина», где прямо упоминаются вампиры, поскольку Тарелкина, инсценировавшего свою смерть, начинают считать кровососом. В Серебряном веке продолжают существовать все романтические монстры: вампиры, оборотни, ну и Недотыкомка нарождается у Сологуба.
Какие регионы Российской империи могли стать литературными «донорами» ужасов, а какие нет и почему?
В XIX веке некоторые регионы Российской империи становились местом действия фантастических произведений. Это в первую очередь Малороссия, прибалтийские губернии, Великое княжество Финляндское — западные окраины империи. Вампиры, ведьмы, саламандры гнездились именно на западных землях и появлялись в русской литературе в эпоху романтизма именно в этих регионах. Структурно это та же самая ситуация, что и с Балканами, где смешались культуры.
Вы пишете о становлении образа дьявола в литературе: «В средневековой традиции он понимался как совратитель, искуситель и… парнокопытный». Что повлияло на формирование этого представления о сатане? Что в Библии сказано об обличии дьявола?
Внимательные читатели Библии помнят, что дьявол предстает в образе змея. В Библии ничего не сказано о сатане как парнокопытном. Образ козлоногого чудовища возникает позднее, в Средние века. От библейского текста со временем литераторы стали отходить. В XVII веке появляется поэма Джона Мильтона «Потерянный рай», в которой враг рода человеческого становится почти что романтическим героем, способным на рефлексию.
Продолжая тему романтизации инфернальных злодеев, нельзя не упомянуть Дракулу — монстра-кровососа, ставшего благодаря усилиям литераторов секс-символом.
Если не уходить в кино, а присмотреться к литературе, то вампир очень привлекателен, начиная с лорда Рутвена из повести Джона Полидори «Вампир» в начале XIX века, и продолжая «Дракулой» Стокера в конце века. Его действительно можно назвать секс-символом, потому что его главная задача — соблазнять женщин. Думаю, «вечнозеленость» вампира как культурного героя во многом объясняется тем, что он сочетает в себе и сексуальность (его укус — это изначально метафора соития, а буквальное изображение секса было невозможно), и ужас. Ведь вампир — чудовище, а его укус губит жертву, даже если приносит удовольствие.
А раз Дракула претендует на душу жертвы, он выступает в амплуа сатаны, обезьяны Бога?
У Стокера — да, у его предшественников очень мало говорится о том, что будет делать вампир с душами. Дракула — это экран классических страхов и чаяний человека. С одной стороны, вечное эротическое желание, с другой — стремление к власти и порабощению. Дракула Стокера через женщин собрался порабощать мир. В образе Дракулы отражена страсть человека к капиталу, деньгам. Дракула очень богат — он скупает собственность в Англии, чтобы использовать дома как свои хабы для хранения гробов. Так, в книге циркулирует не только кровь, но и капитал. Ритуалы, связанные с Дракулой у Стокера, напоминают библейские — от причастия до использования распятия. Дракула пытается своих адептов «причащать» кровью, что как бы выворачивает наизнанку причастие Христа. Нужно к образу Дракулы добавить и страх перед чужим, а точнее, страх Запада перед Востоком. Для британца конца XIX века все, что восточнее Гринвича, тем более на границе с Российской империей, — это условный опасный «Восток», натиск которого надо отразить.
Романы ужасов часто нарушают табу: кровосмешение, убийства, договор с дьяволом. Чем это привлекает читателя?
Литература, как и другие виды искусства, способна подтверждать наши чувства, обостряя их глубину. А некоторые авторы готических или фантастических произведений расширяют границы дозволенного в нашем воображении. Если бы литература изображала только то, что санкционировано религией и государством, ее бы просто не существовало.
Беседовала Мария Башмакова
