У Дениса Драгунского вышла юбилейная, 25-я книга «Двоюродная жизнь» (издательство «Редакция Елены Шубиной»). В интервью «Снобу» автор рассказал о том, как начал писать прозу, почему он последний литературный герой и не надоела ли ему литература
Вы пришли в литературу довольно поздно, стали писать книги в 57 лет. Но сейчас у вас вышло уже более двух десятков книг. Это какая-то фантастическая работоспособность. Сколько времени в день вы проводите за письменным столом, как работаете?
Пишу я очень давно. Пишу — в смысле бью по клавишам, сначала «Эрики», а с 1991 года — компьютера. Еще в 1960-е я делал — и публиковал — переводы. С середины 1970-х занимался сценариями (в основном инсценировками) и пьесами. Потом был журналистом, публицистом, политическим аналитиком. И вот пришла пора рассказов, точнее говоря, новелл (потому что большинство моих рассказов очень фабульные, то есть с непременным сюжетным вывертом, с неожиданным финалом). А там — и несколько романов. Хотя новеллы я люблю больше. Их у меня около полутора тысяч штук.
Секрет? Да никаких секретов. «Как сварить вишни в меду? Взять вишни и сварить их в меду!», как писал Аркадий Аверченко. Работа, работа. Каждое утро, покрутив велотренажер, приняв душ и поев овсяной каши на воде, пожалуйте за стол до вечера. Разумеется, с перерывом на обед или на кофе — по настроению. Или в магазин сбегать, или с другом повидаться, погулять в парке и зайти в кафе. И вот так — уже который год.
Каждый год выходят сборники вашей короткой прозы, только за последние годы — «Третье лицо», «Обманщики» и совсем новая книга «Двоюродная жизнь». Как вы пришли к такому формату?
Формат сложился под влиянием нескольких моментов. Во-первых, я начинал свою карьеру новеллиста как автор «Живого журнала». У меня была задача — сделать рассказ, чтоб он умещался на экране компьютера без прокруток, без скроллинга, и тем более без «ката», то есть не резался бы на части. Итого получалось 2500 знаков, включая пробелы. Почти все 200 рассказов из моего первого сборника «Нет такого слова» — вот такие, сверхкраткие. Потом, конечно же, я стал писать чуть просторнее. Наверное, с каждым новым сборником рассказы становятся длиннее, дыхание — чуть свободнее, подробности — чуть щедрее.Во-вторых, я любил за столом рассказывать истории. Но что нужно, чтобы тебя слушали? Особенно если за столом человек десять, и обязательно один водки нальет, другой закурит… Нужно говорить коротко и увлекательно. С фабульными переломами и «пуантом» в финале.В-третьих, журналистская школа: писать коротко и внятно. Я написал сотню колонок в «Итогах», полторы сотни — в «Частном корреспонденте» и столько же — в «Газете.Ру». И еще штук тридцать в разных местах. Получается увесистый трехтомник (думаю, часть из этого все-таки издам — там есть занятные вещи).
Ну и в-четвертых, наконец, мои собственные литературные симпатии. Это, конечно, Чехов, никуда от него не деться. Но не только! Наверное, это прозвучит претенциозно, но я не боюсь таких упреков: старый уже. Так вот, мои литературные учителя — это стариннейшие новеллисты, итальянские прежде всего. И даже не Боккаччо, а, скорее, Мазуччо и особенно Поджо Браччолини. А также Саккетти и еще (уже не итальянцы) — Маргарита Наваррская и восточные новеллы: Пу Сунлин, например. Персидская «Книга о верных и неверных женах», автор — Инаятуллах Канбу, это XVII век. Орбелиани, «О мудрости вымысла», Грузия, тоже XVII век. Старинные японцы. Отчасти — Акутагава.
Из ваших книг у меня самая любимая — «Фабрика прозы. Записки наладчика», когда довольно распространенный жанр «дневника писателя» превращается в галерею размышлений, замечаний, философских рассуждений. Расскажите о вашей писательской дисциплине, как вы заставляете себя каждый день делать записи в дневник — и это ведь помимо остальных текстов!
Я тоже люблю эту книгу. Записи я делаю почти каждый день, причем записи разные. И деловые: кому позвонить, написать, кто звонил, написал, заходил. Просто житейские: например, у кого в гостях был, кого там видел. Ну и конечно, разные мысли по самым разным поводам. Заставлять себя не приходится. Иной раз приходится заставлять себя отвлечься от внутренних монологов и диалогов на политико-философские и литературные темы — и взяться, наконец, за рассказ или за вычитывание верстки.И главное — не тянуть! Ни с чем не тянуть.Я уже давно понял, что думаю кончиками пальцев. Мысль родится между пальцами и клавиатурой. Хотя не всегда. Во сне, спросонья в постели, и особенно в ванной, во время душа, мне приходят в голову сюжеты, описания, диалоги. Но при переносе их из головы в файл часто все меняется как бы само. Загадочным образом пальцы выпечатывают неожиданный финал. Мне не верят, но клянусь, это так: загадка главной героини моего романа «Автопортрет неизвестного» неожиданно для меня раскрылась на 462-й странице книги — за 12 страниц до конца. Точнее говоря, сама героиня рассказала своему собеседнику, что та девочка, которая пару раз мелькала в эпизодах, — это она и есть. Я этого не знал, я этого не задумывал.
Поговорим о вашей новой книге «Двоюродная жизнь». Как всегда, в ваших сборниках короткой прозы настоящая мозаика жанров — от ресторанной хроники до небольших эссе, от литературных баек до пересказов сновидений. А какой эпитет по отношению к своим книгам вы сочли бы лучшей похвалой?
Примерно как в двенадцатилетнем возрасте: «Интересная книжка!»
Я, к великому своему нынешнему разочарованию, прочитал немало книг — стилистически совершенных, многоумных, сыгравших большую роль в развитии литературы и общества, и т. д. и т. п. — но при этом совсем неинтересных. Николай Заболоцкий писал: «Есть лица, подобные пышным порталам, где всюду великое чудится в малом, есть лица — подобие жалких лачуг, где варится печень и мокнет сычуг…» Так и хочется перефразировать: «Есть книги, подобные каменным дзотам, под коими гибнут читателей роты; есть книги — как будто сырые окопы, вступая в которые мокнешь до ж…» Почему такая военно-полевая аналогия? Потому что, когда я читал очередную великую книгу, мне казалось, что я штурмую какие-то укрепрайоны. Было надо, очень надо дочитать, понять — но далеко не всякий раз интересно. Хотя… Хотя самый штурм в юности может быть интересен как некое преодоление. Доказать себе, что я могу! Что-то сродни альпинизму.
Уверяю вас, это не речи воинствующего отрицателя сложной литературы: я и Платона с Гомером, и Цицерона с Горацием, и Джойса с Киплингом, и даже отчасти Томаса Манна с Генрихом Гейне читывал в оригинале. Речь идет не о сюжетном интересе (кто кого сборет) и не об информационном (как ходили в сортир наши предки), и даже не о философском (тут уж лучше читать самих философов), а об интересе душевном. Фабула души — вот главное для меня. Теперь, во всяком случае.
В «Двоюродной жизни» неоднократно возникает такой сюжет (например, в рассказе «Иов-2» или в «Легкой девочке»), когда герой решает бросить налаженную, устоявшуюся жизнь, чтобы начать все сначала. А вам самому не хотелось бросить все и начать заниматься чем-то другим? Не надоела еще литература?
Да, это важный момент в жизни каждого человека. Даже не сама перемена жизни, а хотя бы серьезная мысль о такой возможности. Отсутствие перемен опаснее, чем любые падения на новой дороге.
Я много раз менял жизненные проекты. Смотрите: до 15 примерно лет я был «многообещающим юным художником», с выставками и публикациями. Потом мой талант куда-то сдулся, я стал прилежным филологом и выучился на неплохого специалиста по греческой и отчасти славянской палеографии, тоже с публикациями и малюпусенькими, но открытиями. Открышечками, так сказать. Датировки, локализации, имена писцов. Потом это оказалось никому не надо, я стал преподавать новогреческий в Академии МИДа. Потом — сценарии и пьесы. И опять мимо, несмотря на несколько постановок. Потом, в самом начале 1990-х, я стащил все свои драматургические опусы, в том числе и штук десять непоставленных пьес, на помойку — да-да, в прямом смысле слова! — и занялся политической аналитикой и журналистикой, и вот тут-то преуспел. Куча публикаций, лекции, семинары, консультации, престижные командировки, главный редактор научного журнала… А в 2007 году закрыл и этот проект. Теперь я писатель.Не надоела ли мне литература? Пока еще нет. Как надоест — обещаю, расскажу вам первому. Получится занятное интервью.
Вас постоянно спрашивают о том, как себя чувствует человек, которого несколько поколений страны знает как литературного героя, «того самого Дениску» из «Денискиных рассказов». Вы даже написали книгу «Подлинная жизнь Дениса Кораблева», где рассказали о своем детстве. А не было желания написать свои «Денискины рассказы», книгу для детей?
Этот человек чувствует себя прекрасно. После смерти Тимура Аркадьевича Гайдара, Кристофера Робина Милна и Алексея Петровича Маресьева — этот человек остался единственным реальным гражданином, который является главным героем художественного произведения (подчеркну: не персонажем нонфика — таких десятки тысяч — а именно героем худлита). Есть отчего задрать нос!Лучшее, однако, средство от задирания носа — это честная автобиография, что я и попробовал сделать в «Подлинной жизни Дениса Кораблева». Насколько мне удался текст — судить читателям. Но вот сама книга (в смысле издание) — получилась великолепная, красиво оформленная, и главное — с большим количеством фотографий из семейного архива. На этом настояла Елена Шубина, а я еще морщил нос и говорил: «Да ну, зачем…» Но теперь я ей за это благодарен. Надеюсь, что будет и продолжение: самому стало интересно. Тем более что книга заканчивается смертью моего отца, а был мне тогда всего двадцать один год с половиной. Больше двух третей жизни остаются неописанными… Что же касается книги для детей — не думаю, что получится. Для этого нужен особый талант, особое чувство, которого у меня нет. Максимум, что я сумею сделать, — если соберусь, конечно — написать этакие, что ли, «Сказки дедушки Дениса», рассказы для нынешних детей о моих временах. Но не просто о трамваях за три копейки и эбонитовых телефонах, а именно о жизни, о наших тогдашних сюжетах.
Что вы читаете сейчас из современной российской прозы?
Число авторов современной российской прозы критически приближается к числу ее читателей. Возможно, в обозримом будущем эти графики пересекутся — количество писателей будет расти, а читателей — уменьшаться. Оно и понятно: не хочется читать прозу, когда, во-первых, все и так известно-понятно, а во-вторых, когда кругом сериалы, мультики, игры, ютьюб, рилс и тик-ток. Но зато сочинять прозу хочется все сильнее, потому что куда деваться душе, когда кругом засилье сериалов, мультиков, игр, ютьюба, рилса и тик-тока?Современную прозу я почти не читаю, или читаю редко — разве что друг пришлет мне свой текст, часто даже в черновом варианте. Читаю мемуары, письма, дневники. Зато с огромным удовольствием читаю стихи — в сети прежде всего. И прежде всего — стихи женщин. В них больше крови и почвы, чем в мужских стихах, — не в смысле Blut und Boden, боже упаси! — а в смысле жара, трепета, вкуса и запаха жизни. В смысле беспощадности. И это прекрасно. Давайте, девочки! «Переставая быть к другим жестокими, быть молодыми мы перестаем».
Беседовал Владислав Толстов
