В новом выпуске «Между строк» Егор Спесивцев рассказывает о Льве Лосеве — самом циничном и сдержанном русском поэте второй половины XX века.
Лев Лосев, он же Лев Лифшиц — литературовед, один из ближайших друзей Иосифа Бродского и, что самое главное, блестящий русский поэт. Писать он пробовал еще в студенческие годы, но свои ранние литературные опыты называл скорее подражательными. Публиковать стихотворения Лосев начал только в 1979 году — уже после эмиграции в США, где он до самой смерти преподавал русскую литературу в Дартмутском колледже в штате Нью-Гэмпшир. На момент переезда в Америку поэту было уже около сорока лет, что для дебюта скорее поздно.
В большинстве стихотворений Лосев описывает мир глазами постороннего. Его лирический герой — «профессор-хулиган». Отстраненный и насмешливый, он наблюдает за своей и чужими жизнями откуда-то сбоку. Иосиф Бродский называл Лосева исключительно сдержанным поэтом, который никогда не впадает в крайности, свойственные другим. Он перебрасывается с читателем неочевидными отсылками и знакомыми цитатами, глумится над клише из советской и мировой культуры, деконструирует их и создает на их основе ироничную и камерную металитературу.
В то же время стихотворения Лосева трудно назвать экспериментальными. Они скорее напоминают компромисс между старыми литературными формами и постмодернистской интеллектуальной игрой. Классическая просодия и семантическая прозрачность в этих стихотворениях сочетаются с нехарактерными для более традиционной лирики язвительностью и интертекстуальностью. В постмодернистском контексте, где прямое высказывание невозможно, Лосев все-таки находит способ говорить от собственного лица. Вместо того чтобы обращаться к читателю напрямую, он оговаривается, дополняет и комментирует сам себя.
В стихотворении «Тайный отель. Приглашение» поэт осмысляет собственный эскапизм в декорациях классического нуарного детектива или бульварного романа. Лирический герой скрывается от преследования в дешевом отеле на окраине мегаполиса. По всем законам жанра в номер вот-вот должна нагрянуть не то роковая красотка, не то вся городская полиция:
Ночью с улицы в галстуке, шляпе, плаще.
На кровати в гостинице навзничь —
галстук, шляпа, ботинки.
В ожиданье условного стука, звонка и вообще
от блондинки, брюнетки... нет, только блондинки.
Все внушает тревогу, подозрение, жуть —
телефон, занавеска оконная, ручка дверная.
Все равно нет иного черно-белого рая,
и, конечно, удастся туда убежать, ускользнуть, улизнуть.
Пока на другом краю города квартиру героя переворачивают вверх дном, у него в стакане ритмично плещется шотландский виски. Точно так же, как безымянный некто убегает от условной угрозы в тайный отель, сам Лосев скрывается от реальности в очередной литературной конструкции, жанровом эпизоде.
Почти во всех текстах Лосева преобладает ерническая похмельная интонация рефлексирующего интеллигента. Поэт Сергей Гандлевский называл это «мрачной веселостью», когда в одном разговоре уживаются «ученость с казармой, метафизические раздумья со злобой дня, мировая скорбь с каламбуром». Универсальный пафос поэзии Лосева позволяет автору бесшовно переключаться с рассказа о поедании червя в ресторане на критику трудов французского философа Мишеля Фуко. Скрепляет воедино эти тексты узнаваемая авторская интонация.
Лосев сглаживает и театрализует жестокую реальность при помощи черного юмора. Отсюда строчки вроде «Включил ТВ — взрывают домик» или «ты умер, а мы ишачим» — так начинается стихотворение, посвященное умершему поэту и другу автора Владимиру Уфлянду. За иронической ухмылкой поэт скрывает незаживающие раны, пытается таким образом приободрить читателя и самого себя. Несколько реже Лосев отказывается от шуток вовсе и создает бесконечно мрачную картину мира, где существуют лишь насилие и несправедливость. Так происходит в тексте 2005 года «Школа №1»:
Брюхатый поп широким махом
за труповозкою кадит.
Лепечет скрученный бандит:
«Я не стрелял, клянусь Аллахом».
Вливается в пробои свет,
задерживается на детях, женщинах,
их тряпках, их мозгах, кишечниках.
Он ищет Бога. Бога нет.
Несколько парадоксально, что при всей ядовитости стихотворения Лосева очень трогательные. Меланхолия лирического героя часто связана с ностальгией по «застойной» России и прошлому вообще, затрудненностью самоопределения бывшего советского гражданина (а в случае Лосева — еще и русского еврея) в Соединенных Штатах. Он пытается определить себя через все сразу приметы времени, любимые тексты и всевозможные стереотипы, которые поэт охотно приклеивает к себе. В калейдоскопе образов мелькают водка, мистический сион и даже вирус СПИДа:
Вы русский? Нет, я вирус СПИДа,
как чашка жизнь моя разбита,
я пьянь на выходных ролях,
я просто вырос в тех краях.
Вы Лосев? Нет, скорее Лифшиц,
*****, влюблявшийся в отличниц,
в очаровательных зануд
с чернильным пятнышком вот тут.
По внутреннему напряжению и интенсивности образного ряда Лосев приближается к его любимым модернистам, Хлебникову или Цветаевой. В стихотворении «Железо, трава», безусловно, хватает классических лосевских шуток — от «тупика эволюции», в котором застревает паровоз, до коктейля из «мертвой воды» и «воды из дурного копытца». Однако здесь же появляется и очень подробно описанное окружение, заросшая бурьяном дикая местность, которая нереальна, но узнаваема. А в финале этого текста из железнодорожного депо выползает нечто непознаваемое — то ли сам пассажир «с бодуна», то ли поезд, то ли растерянное лавкрафтовское чудовище:
Только чу! — покачнулось чугунной цепи звено,
хрустнув грязным стеклом,
чем-то ржавым звякнув железно,
сотрясая депо, что-то вылезло из него,
огляделось вокруг и, подумав, обратно залезло.
В решающие моменты лирический герой Лосева становится исключительно хладнокровен. Даже о собственной смерти поэт говорит с фирменной ухмылкой, за которой как будто и не скрывается никакого трепета. В одном из последних стихотворений «В клинике» авторский двойник, только что узнавший о смертельном диагнозе, принимает его абсолютно спокойно.
Мне доктор что-то бормотал про почку
и прятал взгляд. Мне было жаль врача.
Я думал: жизнь прорвала оболочку
и потекла, легка и горяча.
Герой лениво обводит глазами врачебный кабинет и сожалеет только о том, что своим положением доставляет неудобство доктору: тот никак не может сообщить пациенту тяжелую новость. Смерть у Лосева приравнивается к «отсутствию», но отсутствовать его герой начинает еще при жизни:
Где демоны, что век за мной гонялись?
Я новым, легким воздухом дышу.
Сейчас пойду, и кровь сдам на анализ,
и эти строчки кровью подпишу.
Наступающую смерть Лосев не пытается драматизировать. Когда кипящая жизнь «прорывает оболочку» его слабого тела и впускает новый, «легкий воздух», поэт стойко это переносит, хотя диагноз не вымышленный. Чтобы не утрировать собственное состояние, любому автору в положении Лосева потребовалось бы железное самообладание.
Например, в стихотворении «Натюрморт», Бродский, у которого тогда подозревали рак, писал: «Кровь моя холодна. / Холод ее лютей / реки, промерзшей до дна...», но эти строки не звучали так пронзительно и страшно. Подчеркнутое спокойствие лосевского героя производит на читателя более значительное впечатление, чем предсказуемая трагическая поза. Из глобального и пугающего явления смерть превращается в рядовое событие жизни.
Автор: Егор Спесивцев
