Формально «Праведник» и «Нюрнберг» — исторические драмы, рассматривающие судьбы народов в рамках экспрессивных мифологем: Великий исход и Страшный суд. Первый, однако, оказывается отнюдь не великим, а второй — вовсе не страшным, возможно потому, что «евреи» и «немцы» фигурируют в них как занимательные экзоты, а актеры отрабатывают типажные амплуа слепых орудий большой истории.
В столь специфическом ракурсе невозможно избежать забавных аберраций; вот, например, «Праведник» Сергея Урсуляка оказывается не одинок — в картине их обнаруживается минимум трое. Первый — человек дела — оживает в коллективных воспоминаниях избранного народа. Сюжет вдохновлен документальным телефильмом Юрия Малюгина «Список Киселева»: в 2008-м режиссер собрал свидетельства подвига офицера Красной армии Николая Киселева, в августе–октябре 1942-го выведшего 218 евреев разоренного Долгиновского гетто за линию фронта. Путь обоза составил около полутора тысяч километров и занял два месяца; более шестидесяти человек сгинули по дороге. До смерти героя в семидесятых, и далее, выжившие бережно хранили память о спасителе про себя; некоторые, с их же слов, встречались с Кузнецовым, а в нулевых прервали трепетное молчание и ходатайствовали о присвоении герою звания Праведника народов мира. В 2005-м его имя было увековечено на Стене почета в «Саду Праведников народов мира» израильского Мемориального комплекса истории Холокоста Яд Вашем.
Второй праведник — человек слова — украшает современный, рамочный сюжет картины. Это пожилой еврей, единственный человек на Земле, способный засвидетельствовать подвиг Кузнецова. Юношей он пережил белорусский исход, но не спешит предстать перед комиссией, предполагая, что советский офицер не сдержал слова и не вернул позаимствованную семейную реликвию — золотую астролябию. Эта древняя вещица с двойным секретом: она может помочь разыскать родню и подтвердить статус обладателя — сефарда, потомка древних мореходов и вельмож, впрочем, эта деталь «для своих» зашита в подтекст. Ничего примечательного в дедушке нет, но с точки зрения Яд Вашем его слово первосортно и пока названное имя гоя не будет запечатлено на священной стене, совершенный подвиг в глазах Создателя — ничто.
Третий и главный герой мистерии — святой народ, ради которого был ниспослан советский Моисей. Кузнецов понимает, что, если напуганная толпа не превратится в боевую дружину, никто никуда не дойдет. Ему невдомек лишь промысел, орудием которого он является: цель Всевышнего — не спасение невинных, а созидание божьего народа и тут не обойтись без потерь, да только горе — не беда. Автор натягивает розовые очки и предается созерцанию лубочной милоты погибающих, отстающих, выживающих жертв эпопеи. Мелодраматизм зашкаливает, усиливается любовными коллизиями и закадровой партитурой, а самое любопытное остается за кадром: каким образом старики, женщины, дети проходили по чащобам двадцать пять километров в сутки, где и как добывали пропитание, отчего не были истреблены обнаружившими их в первые дни нацистами и в чем был смысл преследования беженцев? Впрочем, большинство вопросов снимает образ антагониста: комичный эсесовский маньяк, подкарауливает евреев в каждым перелеске, чтобы строить зверские гримасы, цитировать Тютчева и объявлять себя карающим Иеговой. У неутомимого психопата обнаруживается единственная слабость — еврейская козлица-провокаторша, на протяжении всего исхода демонстрирующая волшебный дар мгновенных перемещений из нацистских логовищ в партизанские убежища.
В отличии от соавторов «Праведника» режиссеру «Нюрнберга» было не до лакировок — Николай Лебедев пытался повторить барнетовский «Подвиг разведчика» и водрузить на руинах побежденного нацизма упоительный жанр шпионской мелодрамы. Результат обескуражил — предваряя премьеру, режиссер признался, что снимал совсем не про то, что в названии, «а о любви и предательстве». С вероломством все как-то не срослось, а высокое чувство оживает здесь в трех ипостасях: любви к брату, женщине и искусству.
Полковой разведчик выбивает командировку на процесс века, дабы разыскать брата, бывшего лагерного узника. Устав от бесплодных поисков, бравый парень заводит роман с подвернувшейся остребайтершей, но что-то не клеится, а неутомимый не унывает — продолжая обшаривать городские руины и обнаруживает рисунки брата. В восторге от сомнительных совершенств, он увлекается поисками изображенного на них эсесовца, по странной прихоти судьбы оказавшегося вервольфом, готовящим освобождение нацистских главарей.
Судебный процесс мельтешит в сюжете как осенняя муха: на скамье подсудимых потеют гитлеровские бонзы, советские прокуроры крутят ленты лагерной хроники, британские судьи стучат молоточками, а в руинах Нюрнберга куролесит эсесовский психопат. Истеричный злодей собирает три сотни боевиков и подсылает к охраняющему периметр офицеру русскую сподручную. Коварная цаца подкарауливает жертву в каждой подворотне, а полковой, но влюбленный, разведчик не удосуживается поинтересоваться у пассии кто такая, чем живет и где пропадает?
Все вопросы снимает красноречивая неувязка: встык с любовной интрижкой монтируются кадры лагерной хроники — живые скелеты, бульдозер, сваливающий в яму трупы изможденных жертв… Затем советский прокурор демонстрирует высушенную человеческую голову, украшавшую стол лагерного фюрера. Нашел чем удивить: британские судьи не одну сотню лет созерцали над своими каминами эдакие сувениры!
Здесь и там примечательны не псевдожанровые глупости, а железные закономерности — так же как и у «Праведника» в «Нюрнберге» обнаруживаются три сотни геройских «спартанцев», выживший из ума «ксеркс» и всюду снующая ведьма. Откуда берутся эти «рифмы»? Возможно, создателей покусала одна и та же муха, или подвернулась вумная книжка «как снять аттракцион», а, может, просто спустили общий «темник»... Режиссерам оставалось лишь законопатить техзадание «я-так-видением» и с данной задачей они кое-как справились, обесценив вклад собственных творческих групп — актерского ансамбля «Праведника», воссоздавших Нюрнберг художников и последнюю, апокалиптичную партитуру Эдуарда Артемьева.
Что может быть досаднее творческих неудач? Например, пляски на костях реальных жертв геноцида, а еще — обесценивающая сопереживание имитация киноязыка, или судьба народа, от лица которого всему миру предъявляются подмены святого и страшного пошлым и глупым...
С высоких трибун декларируется борьба с «переписыванием истории», между тем, возрастающая доступность информации и конфликтность точек зрения актуализирует повсеместную ревизию «непереписываемой». Избежать ее невозможно, ведь проблема не в отдельных подлогах, а тотальных замалчиваниях и искажениях судьбоносных событий, порождающих брожения умов и эскалацию закатанных в асфальт драм, конфликтов и смыслов. Накопившиеся за века фальсификаций подмены, передергивания, замалчивания оставляют уродливые отпечатки на художественном творчестве и перегружают массовое сознание тотальным неврозом. Кризис идентичности охватывает сегодня все области гуманитарного знания и достигает крайних степеней обесчеловечивания: утрачивая историческую память, жертвы бескультурья отрекаются от языка, веры, крови, озлобляются и все неистовее самоисстребляются...
Между тем, из кризиса можно извлечь некоторую пользу. Во-первых, он манифестирует приоритет реанимации изолгавшейся «исторической науки» - сопоставления не учебников, а источников, проведения тщательной ревизии и выработке взрослой историософии. Во-вторых, искажения картинок изощряют зрительскую оптику и позволяют изучить хозяев дискурса. В кинематографе их личины проявляются особенно наглядно и выпукло: с одной стороны, мастерам экрана предписывается свобода творчества в заранее намеченных рамках, с другой — машинерия важнейшего из искусств оказывается изоморфна неуклюжему сюжетообразованию осыпающейся картины мира.
О «непереписывании» говорить поздновато — история ХХ века еще не написана. На повестке дня стоит пересмотр ее тотальной подделки, запущенной в тот самый миг, когда Нюрнбергским процесс был признан окончательным осуждением нацизма. На деле, он стал операцией прикрытия: «осудившие» германских палачей британские кукловоды избежали ответа за развязывание бойни, итоги которой оказались непросто не подведены, а дьявольски искажены и этот подлог сию минуту запускает маховик Третьей мировой. Закономерно, что ее движущей силой выступает интернационал нацистских бенефициаров — потомков униатских палачей, реконструкоторов Третьего Рейха, «сверхчеловеков» и британских джентльменов, прилежно насаждающих карго-культ Молоха.
