х х х
Человек тридевятую вечность сидел над женою,
Положив на живот ей ладонь —
как огромное ухо.
Где-то плакала птица —
сквозь ветер и дождь за стеною,
Долгожданный — в жене —
кто-то третий ворочался глухо.
Тридевятую вечность
не сохла и липла рубаха.
Нет, не трус он, не трус…
В одиночку ходил на медведя.
Но большой — в пол-избы,
как ребёнок заплакал от страха.
Оттого, что никто не поможет,
никто не приедет.
Не стонала жена.
Виновато ему улыбалась.
А в ночи –
затмевала Голгофу стенаньями птица.
И хотелось кричать и метаться.
Порою казалось —
Это плачет ребёнок,
который не может родиться.
О, как птица страдала!
И боль отзывалась тупая,
Распирая виски,
загибаясь в вопрос без ответа,
И качалась в бессоннице
лампочка полуслепая,
И секла по глазам
утомлёнными розгами света.
Он рванулся во двор —
остудить раскалённые вопли,
По дороге ружье
заграбастал в огромную руку
И — пальнул в темноту.
И — рыдания птицы замолкли…
Он отлично стрелял.
И навскидку, и даже по звуку..
Но застреленный плач возродился —
в жилище угрюмом,
За окошком жена
омывала ребёнка над тазом…
Опершись на ружьё
он стоял и покачивал думу…
То жалел, что убил…
То пугался: а если б промазал?
