В своей соцсети ты написал, что, сняв это кино, ты лучше понял отца. Что ты имел в виду?
Понял в том смысле, что я принял его, потому что, когда я рос, у нас были сложные отношения, а потом его рано не стало. Он ушел очень резко, погиб, мне тогда было 12, и мне его очень не хватало. В первую очередь, конечно, при жизни, после жизни еще больше. Ему было 40 лет, а мне самому в этом году 40... И хотелось бы что-то с ним обговорить, что-то выяснить. Пришлось каким-то таким окольным путем. Я пытался решить это через терапию, но мне не очень помогло, хотя отчасти помогло как раз сделать фильм. Как бы оно друг друга питало и вылилось в такую форму — разговор с отцом.
Сам, как отец, ты что-то понял, сделав этот фильм? Мне кажется, все риторические вопросы про родительство начинают возникать, когда у тебя самого появляются дети.
Да, есть такое. На мой взгляд, важно и никогда не поздно что-то отмотать назад, поговорить с ребенком, даже если ты напортачил где-то, зашел за границы. Уметь это признать и уметь сказать: «Извини, я был не прав». Это важно, чтобы ребенок был услышан своими родителями. Конечно, многое зависит от нашей чувствительности, отзывчивости... Я понимаю, что папа был слишком закрытым человеком. Я не смог с ним по душам поговорить, когда был жив. С мамой всегда душа в душу могли как-то пообщаться, а с ним не получалось. Я помню какие-то ощущения, когда мне лет пять-шесть и я сижу у него на плечах, когда мы плывем в лодке, сплавляемся на ней, он насаживает червяков на крючки... А вот со времен школы почти ничего не помню.
Фильм попал в программу «Короче. Драма», а я помню, еще по прошлому году зрители жаловались, что вся программа фестиваля — сплошные драмы. Ты считаешь свой фильм драматическим?
Это не какая-то сильная трагедия, а я изначально хотел, конечно. Были мысли жути нагнать...
Кстати, к финалу, где мальчик идет через болото, я почти испугалась... но ты оставил открытый финал, спасибо.
Да, должна быть жесть, но как-то мы загадку оставили — и ладно. У меня всё еще впереди.
А самому никогда не хочется скрыться где-то в лесу, на необитаемый остров попасть? Тебя такое не накрывает?
Меня не накрывает, у меня просто есть такая возможность.
На даче?
Нет, не на даче. Я нашел себе увлечение: например, в темной комнате напечатать фотографию, как папа с дедушкой. Я могу себе позволить поэкспериментировать с пленкой. Стал больше читать. Мама сейчас поехала пожить в Киргизии по своим делам — у нее там хорошие знакомые. Она оставила квартиру (прямо напротив нашей), и я иногда там уединяюсь, читаю, сделал в ней ремонт...
То есть у тебя есть свой необитаемый остров?
Да, да. Очень удобно. (Улыбается.)
У тебя в фильме главную роль играет ребенок. Одно дело — актер, совсем другое — актер-ребенок. И как объяснить ему, чего ты хочешь, как от него этого добиться, тут иногда от своих детей не добиваешься того, чего хотелось бы.
Ты знаешь, я сильно ничего не добивался на самом деле. Миша Кириченко, сыгравший роль Лёши, — довольно-таки отзывчивый, правильный парень. Очень ответственный. И у нас в целом очень классная команда собралась. Людей, которые всем горели, хотели, чтобы это получилось. У нас была выездная экспедиция в мой детский лагерь, в котором я вырос, на той реке, куда мы ходили в обед купаться вместо тихого часа (моя мама была учителем русского языка и литературы, летом она работала в лагере вожатой). Всё это сильно поддерживало меня, придавало какой-то уверенности. И Миша, я так полагаю, еще будучи в центре внимания, всей ответственности, он просто чувствовал себя в безопасности, все с ним себя правильно вели. Его никто не мучил и лишнего не заставлял делать. Иногда тяжесть была в том, что он ребенок все-таки. Уставал от каких-то повторений. Сбивался в тексте. Мы кое-где это в монтаже подправляли.
Есть у тебя уже задумки о чем-то большем, не знаю, еще один коротыш или уже замахнуться на какое-то большое высказывание?
Я бы и из этого сделал большое высказывание, разумеется. Но было невозможно технически и финансово. Да и пока это курсовая работа. Будет же и дипломная. (Улыбается.) Я для себя пока не решил, перейду ли окончательно в режиссуру. Пока для меня это чудеснейший опыт обучения в Московской школе нового кино, такая перезагрузка, расширение сознания и так далее. Новые люди, новые мысли, новая литература о кино...
Актерские амбиции мешают?
Приходилось с ними бороться. То есть ты как будто знаешь, как с актерами нужно работать, а всё равно, когда выходишь один на один, понимаешь, что всё как-то иначе. И в чем тогда суть режиссера? Нас на первом занятии спросили: «Кто такой режиссер?» Так ни на первом, ни на втором, ни на третьем никто не смог сказать, что такое режиссер... Вопрос был в том, насколько во мне борется актер и режиссер. Пока борется. Актер сегодня даже, наверное, более свободен. Потому что есть еще такой момент, что мне хочется всё время от чего-то освободиться. А это вопрос принятия ответственности в сознании. В режиссуре возникает больше ответственности, причем намного больше. Относительно фильма. Я в такой ступор встал, когда это всё сняли. И я попытался сразу что-то смонтировать, хотя меня предостерегали: «Пусть месяц полежит материал, не надо сразу». Я отказывался. Потом попал в жуткую депрессию, у меня было такое отторжение — мне всё не нравилось. Я три месяца к нему не прикасался. Потом начал чуть-чуть подходить, смотреть, соединять, монтировать, советоваться.
А сейчас нравится или хочется всё переснять?
Сейчас всё хорошо, сейчас мне всё нравится. (Улыбается.)
Фото: Алина Волчкова
