В Анне Яковлевне Тройниной роста чуть больше полутора метров. Сидя в пестром ситцевом халатике за покрытым клеенкой кухонным столом, она то вертит старую чашку, то берет из вазочки и печенье и тут же кладет его на место. Кажется, что ей нужно просто чем-нибудь занять руки. Анне Яковлевне 88 лет. А потому ее воспоминания о том, как ей, тогда десятилетней еврейской девочке из Шклова, лишившейся всей семьи в самом начале войны, удалось выжить, скачут, что кони той кавалерии, о которой она рассказывает МОСЛЕНТЕ 27 января — в Международный день памяти жертв Холокоста. Кони тут, впрочем, совсем не главное. «Папу в Шклове знали все» В Шклове у нас был дом. Хороший одноэтажный деревянный дом возле самого парка. Там жили папа Яков и мама Роза, я и два моих брата. Рядом — шикарный магазин. А в парке каждый день играл оркестр. Кем были наши соседи? Тоже евреями. Клебановы, Неусихины, Рабиновичи… Почти все говорили на идиш, ходили в синагогу. И мой папа с дедушкой ходили. Меня иногда туда брали на всякие праздники. Папа руководил пунктом заготовки зерна: это был огромный склад, куда то и дело подходили подводы с пшеном и рожью. Его знали в Шклове все. Мама работала бухгалтером. Обычная семья, обычная жизнь. И вдруг объявляют, что началась война. Маму немедленно отправили на лесозаготовки и копать окопы. Но ничего не помогло. Уже на второй день немцы вошли в Шклов. Всё! Кто-то, конечно, успел убежать. Многие — нет. А мы… Папа сумел найти лошадь и небольшую повозку, быстро погрузил нас всех туда, покидал какие-то вещи и погнал через мост на другой берег Днепра — в деревушку, где у него были знакомые, в том числе и русские. Через них папа чуть позже узнал, когда в Шклове начнутся расстрелы евреев… Все по-разному себя вели. Была у нас в Шклове знакомая, Оля. Красавица с тремя детьми. И когда ее дочка хотела уйти, Оля ее не пустила: «Как это так — нас расстреляют, а ты останешься!» А моя мама сказала своим сыновьям: «Бегите куда хотите! Я вам помочь ничем не могу». И они ушли, надеясь поселиться у какой-нибудь русской бабушки, помогать ей по хозяйству. Мы же — папа, мама, я, остальные евреи — ушли в лес. А там — болота. Не пролезть, не пройти. Так что папе пришлось нести меня на руках. Остановились мы в самой чаще. Есть нечего, жить негде. Хотели было ходить по деревням и просить хоть картошку, да только никто нам ничего не давал, потому что знали, что мы евреи. И еще грозились нас выдать. Именно это и случилось с моим отцом. В одной из деревень, куда папа зашел в поисках еды, его заперли в сарае. И все. Больше мы о нем ничего не слышали. «Сколько же было сволочей!» Сколько же было сволочей! Сколько было сволочей, хотя до войны мы тут все мирно жили. Русские привозили на базар вкуснейшие яблоки, евреи занимались ремеслом. И все, все танцевали в нашем парке. Купались. Гуляли по аллеям. Все красиво одетые. Нормальные люди, без всякой вражды… Как они могли так с моим папой?! Бабушка пряталась в домах местных жителей, расплачиваясь с ними какими-то вещами. Долго это продолжаться не могло — они были выданы фашистам и уничтожены. А дедушка? Как можно было расстрелять моего дедушку? А дядю с тетей? А Алик, мой маленький племянник, которого моя двоюродная сестра в то злополучное лето отправила из Ленинграда в Шклов погостить у родни? Он был похож на ангелочка. Дедушка хотел отдать Алика какой-нибудь русской семье, чтобы спасти. Но увы… Все они погибли. Все! Никого не осталось. Но все это стало известно после освобождения Шклова в 1944 году. И мама моя тоже погибла. Как? Оставила меня у какой-то женщины, а сама ушла, потому что услышала, что, мол, в соседней деревне будут казнить двух братьев-партизан. Она и решила, что это ее сыновья, мои братья. Да только это не они были. А на обратном пути мама нарвалась на карательный отряд. «Ну вот и все…» Так я и осталась совсем одна. Накидала вещи в маленький рюкзак и ушла. Ушла в никуда. Одну деревню прошла, вторую, третью. Везде заколоченные дома, окна, и ни души. Так я и дошла до леса. Остановилась и думаю: «Куда дальше-то? Поймают в лесу, сразу решат, что я партизанка. И пристрелят». А потом смотрю — недалеко здание, похожее на баню. Открываю дверь. Точно, баня! И осталась там ночевать. Завернулась в пальто брата, ноги к подбородку прижала. Но так и не уснула, потому что к каждому шороху прислушивалась. А как светать начало, решила идти дальше. Иду-иду, вижу — дом. И дверь открыта. Заглядываю, а там на полу немец сидит и до блеска свои сапоги чистит. «Ну, — решила я, — вот и все…» Немец же на меня посмотрел и что-то говорить начал. Один раз, второй. А я ж ничего не понимаю. И стою. И тут произошло то, во что поверить сложно: он встал с пола, взял со стола большой кусок хлеба, разрезал его и отдал половину мне. Я положила этот хлеб в рюкзак, хотя очень хотелось есть. И несколько дней, отламывая крошечные кусочки, сосала их, чтобы растянуть удовольствие. «Разве можно ребенку кости?!» Я остановилась у одной женщины в деревне Страстное, которая знала мою маму. Она как меня увидела, сразу сказала: «Заходи!». Жила она со своими детьми, Ниной и Борей, взрослыми уже. И еще один ребенок там тоже был. Оказалось, он из плена сбежал, долго в лесу бродил, а она его нашла и, как и меня, приютила. И еще один — совсем маленький, которого эта хозяйка от мужика прижила, который в партизаны ушел. Грязь там такая была! Ложки все заскорузлые. Вот я сразу уборкой и занялась, потому что грязь видеть не могу. Все натерла, вымыла, выскребла ножом полы и лавки, потом поесть приготовила. Так и зажили. А однажды хозяйка пропала. Что мне делать, я не знала. Как его пеленать? Я ж ничего такого не умею. Но подняла его, развернула, поправила соломенный матрасик. Как и чем мне этого ребенка маленького кормить, ведь все продукты забрали немцы! Но как-то справилась. Потом у этой женщины мужчина поселился. То ли дезертир, то ли кто… Так он что придумал: варил старые кости, молол их и этим порошком пытался малыша кормить. И я с ним так ругалась! Кричала: «Почему вы сами это не едите? Разве можно маленькому ребенку кости?!» Однажды он мне пощечину за это дал. Я так разрыдалась… Меня ведь дома у родителей ни разу даже пальцем не тронули. Тут заходит хозяйка: «Что это у вас происходит?» Я ей все и рассказала. И так мы все переругались, что пришлось мне оттуда уходить. Обернула я ноги онучами, сверху лапти надела, а на дворе-то — минус тридцать градусов. И добралась еще до одной деревни. «Кровь фонтаном начала литься» В той деревне под Борисовом, где я осталась, много немцев жило. Все высокие такие. А с ними девочки из Украины. «Девочки, вы тут зачем?» — спросила я однажды. А они мне: «Ну, как… Мужику всегда женщина нужна, вот нас сюда и прислали». Помню, было тогда целое дело: меня собака укусила. «Там муж корм для свиньи рассыпал, пойди подбери!» — сказала мне моя хозяйка. Ну, я пошла. А иду обратно, так на улице уже полно народу стоит. В основном молодые ребята, среди которых, как оказалось, много предателей было. Увидели они меня и как закричат: «Взять!» Ну, я и помчалась в сторону дома, а собака за мной. Уже во дворе она меня догнала. Огромная такая овчарка. И прямо вырвала из ноги кусок мяса. Кровь фонтаном начала литься, все красное вокруг, даже ноги не видно. Да только мне все равно повезло, потому что собака-то вдруг ушла. А я доковыляла до колодца и давай на ногу воду лить. И еще повезло, потому что в доме моей хозяйки два немца жили, один из которых оказался переводчиком. Он иногда со мной любил поболтать и, кстати, говорил вообще без акцента. Увидел он меня, побежал за йодом и бинтами. И лил, лил этот йод, а я плакала, потому что было жутко больно. И кровь у меня все лилась и лилась. А на следующий день нога и вовсе распухла. И тут мне хозяйка говорит: мол, иди в медпункт, там немец работает, рыжий такой, он моего сына от воспаления легких спас. Мне, еврейке, идти в немецкий в медпункт! Но что мне еще оставалось? И я пошла. Там два врача. Пытаюсь им объяснить: «Со-ба-ка у-ку-си-ла!» Вроде, поняли. Перевязали. Сказали прийти снова через день. И тогда уже в медпункте была переводчица — деревенская такая девка. «Что случилось?» — спрашивает. Я и ей все рассказала… Почему они меня не выдали? Не знаю. Может, потому, что уже отступали? И, кстати, с собой они мне налили большую банку какой-то жидкости, сказали мочить в ней полотенце и промывать рану… «Переворачивал тела — искал сына» В одной деревне меня снова приютили. Жили мы впятером: женщина, трое ее детей и я. Потом к нам какой-то русский пришел, видимо, начальник. «Это все твои дети?» — спросил он у хозяйки. «Мои», — говорит она. А он на меня смотрит, потому что я там одна черненькая была, сразу видно, что еврейка. И забрал меня. Определил в какую-то другую семью. А там… Там хозяйка, оказывается, в сарае самогонку гнала. Там, в сарае, она меня и закрыла, показала, как и что делать, и ушла. Там я целыми днями и сидела. Все регулировала, подставляла бутылки. А от самогона запах такой шел, что просто ужас. Неудивительно, что по запаху нас немцы и обнаружили. Сделали моей новой хозяйке внушение. А потом остались у нас жить. А вскоре наши погнали немцев, как тараканов. Так что я решила, что можно попробовать и домой вернуться. Много нас таких было… Идем мы с женщинами, вдруг видим — танк в нашу сторону мчится, весь какими-то ветками покрытый. «Неужели снова фашисты?» — думаем. Но присмотрелись и поняли: нет, наши! Тут танк и остановился. «Как вам жилось здесь?» — спрашивает, вылезая из башни, солдатик. А мы плачем и ничего сказать в ответ не можем. Но тут он и говорит: «Срочно в канаву ложитесь, потому что сейчас будет бить «Катюша»! Тут сейчас кошмар начнется!» И мы тут же все в канавы улеглись. У меня нога еще до конца не зажила, а там грязь, палки какие-то, застреленные немцы — совсем молоденькие ребята. У меня аж искры из глаз посыпались… Был среди нас один мужчина. Кажется, его сын к немцам ушел. Так он все эти тела в канаве стал переворачивать, сына искать. Так и не нашел… И тут «Катюши» бить начали. Осколки летают, комья земли летают, все черное вокруг. Страшно! Я даже повернуться боялась. Не помню даже, как все это пережила. «Немцы ехали в грузовиках, с ними — русские девки» Потом мы дальше пошли. Смотрим — дом стоит. Дай, думаем, залезем в него. Вдруг хоть картошка там есть. А там — пусто. И тут наша конница откуда ни возьмись. Молодые нерусские ребята на лошадях. И лошади такие — все красавицы. Распрягли они их. Говорят: «Мы на Берлин идем!» Сами поели, накормили нас, потом уехали… Но и немцев мы тоже встречали: ехали они в грузовиках, с ними — русские девки. И пели песни немецкие. Ужас! Идем мы и идем, идем и идем. Устали. И легли отдохнуть прямо на ржаное поле. И тут машины едут, наши машины. Едут, а солдаты, которые в них сидят, что-то прямо на поле бросают — какие-то маленькие квадратные брусочки. Дуня, которая с нами была, как закричит: «Хлеб!» Другая кричит: «Шоколад!» А оказалось, что это мыло. Такие мы чумазые были, черные, что они нам было решили покидать. Мы его подобрали, решили: встретим речку, хоть руки помоем и лицо. И правда, вскоре встретили речушку. Бросились в воду прямо в одежде… «К кому мне было возвращаться?» Что ели? Соли нет, лука нет, ничего нет. Так мы черную картошку на полях искали. Мыли ее. Лепешечки делали. И шли, и шли, пока я до своего родного Шклова не дошла. А там — ничего. Все сгорело. От нашего дома только пара металлических кроватей осталась. И трава выше меня. Я постояла, посмотрела. Поплакала: «Господи, что же это такое!» И ушла. Уехала. И больше там не была, потому что… не могу. Да и к кому мне туда было возвращаться, если в Шклове после войны евреев почти не осталось? Ни Клебановых, ни Неусихиных, ни Рабиновичей. Никого...
