Отрывок о том, какие выводы мог сделать Карамзин благодаря этой поездке, был опубликованздесь. С удовольствием делимся с вами этом интереснейшим текстом, кстати, вошёл в длинный список премии «Просветитель» в 2017 году.
Вступление
Что значит отправиться в дорогу с одним языком и вернуться с другим?
«Новый Буквоскоп, или Запредельное странствие Николая Карамзина»
В мае 1789 года Николай Карамзин едет в Европу, где проводит полтора года, проделывает десять тысяч верст посуху и по морю и возвращается другим, неузнаваемым человеком. То же и с языком: в Европу едет переводчик, охотник до чужих слов, а возвращается писатель, переполненный собственным текстом. Часть слов — новые, изобретённые им самим. Новый писатель Карамзин пишет на новом языке; как будто его слова и буквы, проехав по Европе, переменились. Они прозрели по дороге, привыкли к скорому ходу странствия и в итоге составили особое наречие, «оптический» дорожный язык. […]
В странствии Карамзина был один эпизод — более чем эпизод, отрезок весьма продолжительный. В августе 1789 года он останавливается в Женеве (почему именно в Женеве, мы ещё разберём) и остаётся в ней на полгода. Полгода! До того он ехал три месяца. Так следует из его дорожной книги: три месяца он движется и после того два раза по три месяца сидит на месте.
Почему? На этот счёт есть разные версии; вот самая простая. Карамзин пишет в дороге письма, он вперёд задумал составить из них книгу. Но странное дело: писем этих он домой не отправляет. Друзья в Москве не могут их дождаться. За три месяца пришло три послания, а обещал писать каждый день! Видимо, остальные копились в его дорожном сундучке. Наверное, это были неправильные письма, непохожие на то пространство, что он преодолел между Москвой и Женевой.
Тут и является простое объяснение долгой задержки Карамзина в Женеве. Он переписывает свои письма. Это он и делает с августа 1789 го по март 1790 года: перечёркивает, перестраивает, перевзвешивает всякое слово, пока оно не станет похоже на окрестный пейзаж, пока текст не наполнит должное количество воздуха. Так родится его дорожный язык.
Не его, а наш. Тогда, в той поездке, была заложена основа современного русского языка. […]
Грамматика карамзинского языка подробно исследована. Строй времён и спряжений, главным образом французских, был им успешно применён. Некоторые перемены произошли с суффиксами; они округлили и замкнули слова, отчего те подобрались, стали плотнее и как будто отдалились друг от друга. После того во всяком предложении стало больше воздуха. Это прямо сказалось на свободе и подвижности текста. И ещё: Карамзин применил к составным частям фраз равные законы; хаоса стало меньше, общее движение текста выровнялось.
Эти приёмы Карамзина хорошо изучены. Остаётся не ясно другое: связь его грамматических фокусов с реальным движением, вторжением пространства в текст.
Всякую минуту оно вмешивалось в его письмо. Так пошло с самого начала. Прибалтийские ровные дали сменялись ещё более гладкой и одновременно какой-то встопорщенной, грозно печальной тканью моря. Далее поднялись невидимые, но прочные воздушные кубы Германии. За ними встали горы Швейцарии — видимые, отнимающие дыхание зрелищем остро обрезанных, уходящих в самое небо белоснежных вершин.
В самом деле, от Москвы до Женевы Николай Михайлович проник и принял в себя немалое пространство. Значительное расстояние было им пройдено, тысячу воздушных великанов он победил: вёрсты и мили, реки и горы, многие города и несколько стран языков.
Всё это вошло в его язык атлас. […]
Англия, новое море
По волнам, не знающим грамматики, Карамзин плывёт из Франции в Англию. Пассажиры пакетбота страдают; наш странник остаётся бодр или не признаётся, что и ему худо. Нет, пожалуй, тут Карамзин себя не приукрашивает. Рассказ о тошноте и рвоте (литературной?) он прибережёт до возвращения из Англии. Пока он исполнен надеждами; ему предстоит английский урок покорения словом пространства. Переход через Ла Манш остудит его душу, успокоит после французской революционной лихорадки, пустит твёрдым шагом его мысли.
Французский литературный урок означает в сухом остатке надобность освоения русским писателем искусства фокусировки текста. Событие есть центр повествования. После наблюдения роковых парижских страстей у Николая Михайловича на всю жизнь остаётся невольная тяга связать подобное центральное событие непременно с гибелью и кровью. Кровь свивает, стягивает узел, который никакому времени не распутать. Смерть ставит точку, в памяти не смываемую.
Такая точка может стоять в конце рассказа, в середине, в начале и даже за его пределами, но и в этом случае она останется скрытым центром повествования.
Что ждёт бумажного наблюдателя по ту сторону Ла Манша?
На первый взгляд сочинитель англичанин не так сосредоточен, как француз. Он последователен, его рассказ есть прежде всего хорошее изложение, или путешествие по дороге строке ровно бегущих повозок слов. Он ещё настёгивает слова, ударяя их по первому слогу, чтобы бежали быстрее.
Не то у французов: те как будто садятся на последний слог, осаживают слово, не говорят, а гарцуют. Оттого их наречие, несмотря на скорость, с которой французы на нём изъясняются, постоянно «тормозит»; их текст всякое мгновение готов сосредоточиться. Но стоит вам заговорить на языке островитян, как мысль ваша оставит концентрическое задание, бросит «недвижное» философствование и скоро устремится вперёд — в море неизвестного, к следующему берегу (краю бумаги), и далее — к следующему и следующему.
Это язык мореходов, искателей новых земель, обнадёживающе белых страниц.
Да, это заметно со стороны, хорошо заметно. Наш прогноз таков: Карамзина ждёт переход слова в ровное движение; прочь от парижского фокуса.
***
Карамзин скоро обвыкся в Англии; после того как Дувр насторожил его повсеместным, довольно резким запахом угольной растопки (вспоминаем ароматы вокзала), после того как здешние красавицы, коих он, наверное, от неожиданности, насчитал много больше, нежели во Франции красивых француженок, хором его отвергли, а он… успокоился, после того, как ему удалось вывести формулу английского сплина из того, что здесь едят много сыру и говядины, но совсем нет свежего салата, — после всего этого Николай Михайлович увидел на острове много полезного.
…Хвалю англичан, но похвала моя так же холодна, как они сами.
Он с детства мечтал увидеть Англию; Лондон и Париж светили ему в пути, как два Фаросских маяка. Здесь, достигнув западного предела европейской карты, Карамзин то и дело их сравнивает. Обаяние французской столицы при этом скоро проходит.
…там роскошь и бедность в вечной противоположности, здесь единообразие общего достатка.
Это комплимент Лондону. Карамзин старается смотреть вокруг деловым человеком — дело здесь налажено как будто машинно идеально. Биржа, жужжащая как большой мотор, Сити, пускающий по всему свету экономическую энергию Англии, всюду рои чёрных, как мухи, дельцов, в нижних этажах сверкающие богатством лавки, торжество честной торговли, деньги, деньги, деньги, которые тут «географически» уместны.
…хвалим прекрасную выдумку денег, которые столько чудес производят в свете.
Вот характерное чудо: англичане просвещенны, оттого что достаток свой не боятся пустить на просвещение. Жадность, сама себя поборающая: чудо.
Скоро за этим сверкающим фасадом (злато светит неустанно через густой, как войлок, лондонский туман) обнаруживается другое чудо, невидимое: разумное устройство жизни, твёрдо налаженный мотор бытия.
С первых шагов по «золотому острову» Карамзин следит за всяким здешним механизмом, наблюдает с холодным одобрением за тем, как сходятся одна с другой идеальные английские шестерёнки.
Сразу видимы: гладкие, как стол, дороги, станции, любовно ухоженные, точно игрушки в богатой детской, кружевные мосты, плотины, твёрдо сцепившие каменные пальцы; в порту хитроумно устроенный кран, в замке на берегу — медная пушка длиной в три сажени, которую тут называют карманным пистолетом королевы Елисаветы. Не сразу, но очень ощутимо выражает себя инженерия пространства, устроенного корпускулярно, по предметно, где каждая составляющая частица хороша сама по себе, точно мельчайший островок большого английского архипелага.
Иначе не могли устроить свой мир островитяне!
Их красно кирпичное царство — оно и теперь довольно кубовато — собрано, в самом деле, по кирпичику, и каждый виден.
Тут важно различить общий ход, простую логику, машинизирующую бытие островитян; всё постепенно превращается под их умелыми руками в моторы и устройства — биржи, станки, корабли, пушки пистолеты, пальцы плотины. Даже самое искусство: был Воксхолл, певческая зала, вмещающая для генделевой оратории до трех сотен голосов, — стал вокзал.
Узнаём запахи растопки. Был храм, стал цех. Но лучше, конечно, порт и вокзал, стартовые пункты движения, которое для англичанина есть первый признак жизни. Движение через пространство: таков же и язык их, машинно подвижный.
Кубы и мили языка, опоясывающего (вместе с деньгами) весь земной шар; рукой подать до Индии. Счастливы, однако, островитяне, дотягивающиеся словом (и монетой) до этой самой Индии, полуострова, имеющего на карте вид огромного кулька, переполненного золотом и драгоценными каменьями. Не в этом ли причина их разумно распредёленного богатства?
О разумном распределении ещё задумается внимательный Николай Михайлович. Пока он очарован внешностью надменных счастливцев; таких витринно-одетых молодцов Карамзин нигде не видывал. Слово денди ещё не явилось, но он явно пишет о них.
Тогда весьма важно оценить со стороны это зрелище, а также связь «пространство слово деньги», которая прямо соединяет золото Индии и дендизм. Золото, по мнению многих, доставшееся Англии не по праву, не по закону деловой логики, но только в силу странной удачи, нелепости в ходе большой войны пространств и языков. Сполохи этой большой удачи пробежали по улицам Лондона рядами бессмысленно дорого одетых молодцов; вот вам и денди.
Нет, об этом не задумывается очарованный русский странник. Время для таких обобщений придёт позже. Но и здесь он понемногу трезвеет. Перебирается шаг за шагом во время праздных прогулок из богатого Вест-энда в нищий Ист-энд. Тут и заканчивается сказка о ровно распределённом богатстве островитян.
С этого момента рассказ наблюдателя делается куда более объективен. Карамзин видит на белом теле Лондона с того боку, где море и доки, чёрные лохмотья бедноты; такой он в революционном Париже не видывал.
Но нет, Карамзин не желает Лондону бунта.
Он желает островитянам договориться (сторговаться?) между собой. Опыт есть — они же договорились (сторговались!) о языке. Так и было: язык, который мы привычно понимаем как законченный, всеми узнаваемый английский, в своё время стал результатом сделки, по сути, торговой, между Лондоном, когда-то более говорящим по французски, и окрестностями, изъяснявшимися на наречиях саксов и бриттов. Русскому путешественнику это в общих чертах известно. И он наблюдает здешний синтетический язык как некое сторгованноеустройство, самое простое, по крайней мере самое логичное из европейских, наблюдает — и надеется на него.
В его портрете английского языка много иронии, в которой он, кстати, здесь упражняется немало по примеру самих же англичан. Но также много разумного рассуждения. Карамзин располагает неизменяемые корпускулы здешних слов как бы в пространстве, где ими управляют всего то два предлога, on и to. Тут он, пожалуй, недооценил число островных предлогов, их много больше, словно знаков, управляющих ходом слов кораблей. В целом, однако, морская метафора Карамзина весьма уместна и убедительна. Главное, она содержит формулы почти инженерные, которые он стремится составить во всякой части света, куда приводит его судьба.
Формулы равновесия слова и пространства.
Тут повсюду являются поводы для их учёного сопоставления. Политическая, юридическая системы, выборы и воры, мнимые свободы женщин, журналистика, в которой карикатур отчего-то больше, нежели положительных портретов, парламент, тюрьмы, темницы, театры, храмы и королевские покои (много уступающие французским, зато столь же превосходящие их в надёжности, что особенно заметно во время кровавого парижского бунта), зелёные окрестности Лондона, где царствует до христианский бог Тамес, он же Темза — всё это поводы для выявления общего равновесия, успокаивающего, прежде всего, в слове корпускулярный мир Англии. Начав день с осмотра Бедлама, известнейшего сумасшедшего дома, Карамзин заканчивает его рассуждением о пользе здешнего веротерпения. Все веры и поверья толкутся на тесном британском острове, но есть и что-то общее для них всех, к примеру, выходной день в неделе. Воскресенье здесь чтимо и свято во всяком смысле слова.
Отчего не помириться на слове воскресенье?
Или на слове Британский музеум, собирающий в свои залы сундуки всю сложно кипящую здешнюю жизнь?
При этом первая похвала Гринвичу, главной композиционной затее англичан. Вот чудо город! Через него не проведено ещё нулевого меридиана, это случится много позже, сто лет спустя. Но уже упорные островитяне положили, что центр пространства — уточним: центр морского пространства — находится здесь, в Гринвиче.
Гринвич в понимании англичанина есть главное историческое событие; вокруг него разворачивается пространство времени. Наверное, так и выйдет, если принять здешнюю мысль о том, что время есть море.
Географически (политически) островитяне настояли на своём. Гринвич поместился на нулевую ось мира. Как это было проделано? Последовательно, упорно, деловито — по-английски. Но прежде всего «педагогически». В Гринвиче был устроен госпиталь матрозов, ветеранов британского флота.
Посещение Гринвича стало главным событием пребывания Карамзина в Англии. Более всего его поразило зрелище жизни славных матрозов.
…Здесь они живут в достатке и благополучии. Госпиталь устроен, как музей морской славы, с картами, бронзовыми глобусами, крылатыми Никами и проч.
Музей моря! Пункт не только в пространстве, но и во времени. Матрозы в Гринвиче и вместе с ними вся Англия крепко ухватились за этот пункт. И победили! Нулевой меридиан, полдневная, центральная черта, ось симметрии мира словно сама собою здесь начертилась.
Остров корабль, именуемый Англией, в XIX веке уверенно утвердил себя на нулевом идеальном меридиане, укротил течение внешних вод, заставил время крутить колёса своей машины.
Если Париж стремился выиграть «сейчас», Лондон пожелал воцариться «здесь». Такова главная цель его грамматического строения.
Литературные достижения островитян, по мнению Карамзина, в общем и целом согласуются с их пространственно подвижным приёмом бытия. В первую очередь он отличает в здешней поэзии натуральную (природную) живопись. Прежде пишет о Томсоне и его «Временах года» и только затем о Шекспире.
Кстати, у Шекспира видны те же «морские» острова образы, многочисленные, поражающие своей неповторяемой разностью, окружённые вечно подвижной стихией моря. Тут довольно и драмы, и покоя, но главное — до статочно странствия, всепоглощающего, все сознающего движения, которое не оставит англичанина в его поиске устройства разумного common-wellsова мира.
И пусть его, пусть верует в море, как в бога, в бурю, tempest, как высшее проявление воли его бога.
Англия научила Карамзина не бояться моря — того неприрученного, непомещаемого во взгляд пространства, которое так озадачило — опечалило — его в Паланге (что делать с морем? как чертить по морю?). Очень просто: нужно сфокусировать его кораблями, связать маршрутами, каждый из которых, с ясно обозначенными началом и концом, есть уже сюжет, готовая новелла.
Море возможно как форма языка (не бунта).
И грамматик Карамзин более не страшится ни моря, ни какого бы то ни было подвижного множества; напротив — теперь он к нему стремится.
…Философия моя укрепляется, так сказать, видом людской суетности; напротив того, будучи один с собою, часто ловлю свои мысли на мирских ничтожностях.
После этого проезжаешь его английские письма — предлинные! — точно читающая машина, по образу и подобию английская.
Англии, как и Франции, посвящено у него примерно три месяца — школьная четверть; Карамзин к концу странствия вошёл в ритм, регулярную перемену движения и покоя. Также и текст его «вошёл в размер»: количество увиденного нашло себе должную меру в бумажном изложении.
Наконец он научился путешествовать (сопрягать слово и пространство): пора возвращаться домой.
О своём возвращении Карамзин пишет короткую новеллу «Море». На первый взгляд — это очередное письмо, одно из последних (внутри него, как в трюме, спрятано ещё одно короткое письмо, без номера, которое также называется «Море»). Но это особое послание: первый опыт уложения нового русского текста. […]
Из: t&p
http://izbrannoe.com/news/mysli/lovets-slov-pochemu-puteshes...
