В русскоязычной среде циркулирует такое клише: «Россия — вторая родина дарвинизма». Верно оно только отчасти, но всё же верно. Дарвинизм с самого своего появления стал одной из самых горячих тем в российской общественной жизни. В частности, его подняли на щит марксисты. Начиная с Плеханова, говорившего, что «марксизм есть дарвинизм в его приложении к социальным наукам», большевики рьяно пропагандировали эволюционное учение. Вожди и идеологи Советской России верили, что эволюционизм поможет построить социализм, и во многом способствовали его популяризации. Гораздо менее известна роль российских мыслителей, развивавших эволюционное учение до Дарвина. Читайте о них в материале Андрея Вдовенко.
Строго говоря, да. Дарвин был далеко не первым, кто считал, что жизнь на Земле имеет не застывшие, словно отлитые в камне, формы, а постоянно меняется и что высшие формы последовательно происходят от низших, а человек в этом плане не исключение. Однако стоит отдать английскому натуралисту должное: именно он в своем «Происхождении видов» (1859) сформулировал последовательную эволюционную теорию и аргументировал ее так, что она быстро стала господствующей в биологии. В своем историческом очерке Дарвин сам описал множество своих предшественников, отнеся к ним всех, кого знал как противников учения о постоянстве видов.
В целом же эволюционная идея существовала еще с античных времен. Эфесский философ Гераклит (540–480 годы до н. э.) учил, что всё течет — небо, воздух, вода и живые тела постоянно меняются. А римский поэт и ученый Тит Лукреций Кар (99–50-е годы до н. э.) в поэме «О природе вещей» рассуждал о том, что все предметы и явления природы изменчивы и преходящи. Среди других античных авторов, что высказывали схожие идеи о преобразованиях организмов, были также Анаксимандр (611–546), Эмпедокл (490–430), Демокрит (460–370) и др.
В Средние века на смену античной философии пришла религиозная схоластика. Этой богоцентричной системе эволюционная идея была чужда. Схоласты представляли мир как нечто замкнутое и постоянное, однажды организованное и с тех пор управляемое волей бога.
Но, начиная с открытий Коперника, эта система дала трещину. С ростом знаний о природе, мире и Вселенной стало развиваться подлинно научное знание, на место схоластических рассуждений и компиляций приходили методы наблюдения, эксперимента и анализа. Ученость всё больше становилась светской, а не церковной прерогативой.
Европейцы стали открывать для себя дальние страны, знакомились с местными, неизвестными в Старом Свете растениями и животными, изучали их географическое распределение. Расширение знаний о биоразнообразии привело к дальнейшему развитию систематики животных и растений.
Развитие горнорудного дела привело к распространению геологии. Пластообразное строение пород навело ученых на мысль, что в прошлом геологическое строение Земли подвергалось существенным изменениям. Также в ходе геологических работ были найдены ископаемые остатки растений и животных, совершенно не похожих на современных. Если сначала их считали «игрой природы», то постепенно стало понятно, что это вымершие организмы. Так начала развиваться палеонтология, или перматогнозия, как ее тогда называли.
Наконец, развитие сельского хозяйства, особенно животноводства, давало наглядный пример того, как изменяется животное под влиянием условий жизни: климата, пищи, ухода и т. д.
Образованные люди стремились осмыслить все эти открытия и систематизировать новые факты в четкую картину устройства природы. Так стали появляться различные научные теории.
Эволюционная биология начала снова развиваться с XVII века, когда появилось учение о трансформизме, то есть изменчивости живой природы. Его известными сторонниками были, например, Роберт Гук (1635–1703), дед Чарльза Дарвина Эдвин Дарвин (1731–1802) и Иоганн Вольфганг Гёте (1749–1832). Трансформистам противостояли креационисты, настаивавшие на том, что всё живое на земле создано богом в первозданном виде и никаких изменений не претерпевает. Весь XVIII век в биологии прошел под знаменем борьбы трансформистов и креационистов.
Одним из ярчайших представителей трансформизма стал Жорж-Луи Леклерк де Бюффон (1707–1788). В своей насчитывающей десятки томов «Естественной истории» он, например, писал о единстве растительного и животного миров, родстве человека с человекообразными обезьянами, влиянии среды на изменчивость организмов. Бюффон первым разделил животных по фаунам и поднял проблему вымирания видов.
Впервые же сформировал целостное эволюционное учение Жан Батист де Ламарк (1744–1829) в 1809 году. Ламарк признавал влияние среды на организмы и их приспособление к окружающей среде, наследование приобретенных адаптационных признаков. Он также ввел градацию видов от простых к сложным, но не лестничную (как это предлагал примерно полувеком ранее Шарль Бонне), а ветвящуюся.
Однако ранние трансформисты так и не создали целостной картины эволюции, а их построения основывались на довольно наивных представлениях вроде предположения о внезапных превращениях видов. К тому же они были слабо проработаны и плохо подкреплены фактами. Так, концепция того же Ламарка и его последователя Этьена Жоффруа Сент-Илера (1772–1844) имела много неточностей, умозрительных построений. Это позволило креационистам в лице Жоржа Кювье (1769–1832), собравшим на тот момент достаточно убедительных доводов в систематике, эмбриологии и палеонтологии против трансформизма, разбить ламаркизм в пух и прах.
В то же время противники трансформистов, вольно или невольно, тоже вносили свой вклад в развитие эволюционных идей. Например, Карл Линней (1707–1798), основатель одной из первых научных классификаций видов и убежденный противник трансформизма, развивал учение о гибридах и впервые поместил человека в отряд приматов. Он же писал (этот факт ярко иллюстрирует уровень науки XVIII века) об особом переходном виде «человека-животного» — троглодите, обитающем в Юго-Восточной Азии, лишенном речи, прямоходящем, но не знающем речи, ведущем ночной образ жизни.
После локальной победы креационистов развитие эволюционных идей не остановилось. Так, многие сходные с теорией Дарвина труды в 1830-х годах опубликовали Патрик Мэттью (1790–1974), Чарльз Лайель (1797–1875), Роберт Чемберс (1802–1871) и Эдвард Блит (1810–1873).
В период борьбы с космополитизмом в СССР стали искать не столько истоки эволюционной идеи, сколько доказательства независимости и даже превосходства российской науки над западной. В те годы в предвестников Дарвина записывали многих, кого эволюционистом можно назвать лишь с большой натяжкой. Например, Михаила Ломоносова, который в своем геологическом труде «Первые основания металлургии или рудных дел» 1742–1743 годов писал о непрерывном развитии слоев земли. А еще о том, что, судя по окаменелостям вымерших животных, история жизни гораздо длиннее, чем описанная в Библии. Или Радищева, который в своем философском трактате «О человеке, его смертности и бессмертии» (1792–1796), написанном в сибирской ссылке, отстаивал идею родства человека с животными и приспособления видов к окружающей среде.
На деле же истоки эволюционных идей в России заложили совсем не российские по происхождению специалисты. Наука стала формироваться в стране только при Петре I, и образованных людей почти не было. Поэтому ученых на протяжении всего XVIII века приглашали из-за границы, где университеты существовали уже примерно шесть столетий, в основном из Германии. Молодые ученые, хорошо знавшие состояние европейской мысли, помогли быстро создать в России науку мирового уровня с нуля.
Надо сказать, что эволюционистами они в полной мере не были. Все российские натуралисты XVIII столетия в целом принимали позицию Линнея о том, что видов имеется столько, сколько было создано различных форм во время творения. Это приводило к двойственности: ученые приводили доводы в пользу трансформизма, но в то же время оставались креационистами.
Значительное влияние на российских трансформистов оказали местные условия развития науки. В XVIII веке было предпринято множество экспедиций по огромной, зачастую необжитой территории Российской империи. Уникальное разнообразие природных условий страны давало биологам возможность изучать биоразнообразие на богатом материале, который показывал удивительную приспособленность видов к различным средам. Во многом поэтому ученые, трудившиеся в России, объясняли эволюцию влиянием на организмы окружающей среды и связанных с ней условий существования.
Например, Стеллер, пионер изучения животных Камчатки и Алеутских островов, указал на адаптивные особенности их признаков и поведения. По Стеллеру, климат и пища влияли на размер животных, цвет и длину их шерсти. Во введении к работе о морских животных (первая половина 1740-х годов) Стеллер впервые в российской науке обсуждал, как глубоко может воздействовать климат на изменчивость организмов. Он считал, что, оказавшись в новых условиях, животное может так измениться, что его можно будет принять за новый вид. Однако Стеллер считал, что эти приобретенные признаки не наследуются и, более того, быстро откатываются назад, если поместить животное в прежние условия.
В 1747 году Иоганн Гмелин обратил внимание на другой феномен: образцы одного вида, обитавшие в изолированных друг от друга регионах, могли сильно отличаться. Тогда Гмелин предположил, что это просто разные виды, возникшие независимо друг от друга в разных местах. Лишь в XIX веке Луи Агассис прояснил эту загадку влиянием ледниковых периодов на ареалы распределения видов.
В своих путевых заметках Гмелин высказывал мысль о влиянии среды на строение, функции и образ жизни организмов. Так, он описывал свои неудачные попытки акклиматизировать в Санкт-Петербурге и Германии однолетники, привезенные из Сибири. Вырождение калмыцких овец при разведении в России он считал отличной демонстрацией того, как разновидности приспосабливаются к географическим особенностям, влияющим на внешний вид организмов. В разработке этой проблемы Гмелин продвинулся так далеко, что его труды при обсуждении вопросов приспособления сто лет спустя использовал Чарльз Дарвин.
Но Гмелин тоже был креационистом. Так, в речи с характерным заглавием «О новых растениях, возникших после божественного творения» он отстаивал мысль, что разновидности образовывались в результате гибридизации изначально созданных богом видов.
От немецких специалистов интерес к проблеме изменчивости видов перенял заведовавший в 1747–1749 годах Ботаническим садом Академии наук исследователь Сибири Степан Крашенинников (1711–1755). Он проводил эксперименты с семенами близкородственных растений, выросших в разных уголках мира: Америке, Китае, на Камчатке и на Дону. Крашенинников пытался «показать, как травы на разных местах по разности климата вид свой переменяют». Также вслед за Гмелиным Йозеф Готлиб Кёльрёйтер (1733–1806), который в 1750-х годах вел эксперименты с оплодотворением у растений, допускал, что возможно вывести фертильные гибриды, скрещивая разновидности одного вида. Однако в природе, по мнению Кёльрёйтера, вероятность этого была крайне низкой.
Таким образом, выполненные в России работы не выходили за пределы теологической картины мира и допускали лишь появление отдельных разновидностей, но не новых видов.
Представления об устойчивости морфологических признаков и индивидуального развития были важными доводами против трансформизма. Российские ученые внесли весомый вклад в преодоление этой преграды на пути эволюционного учения.
Одним из первых стал Иоганн Георг Дювернуа (1691–1759), который 15 лет работал в Анатомическом театре Кунсткамеры. Он провел первое в России сравнительно-анатомическое исследование близкородственных видов. Анатомируя труп слона в 1727 году, Дювернуа продемонстрировал сходство животного с составленным самим же ученым скелетом мамонта. Интересно, что к тому же выводу даже чуть раньше пришел путешествовавший в 1719–1727 годах по Сибири Даниил Готлиб Мессершмидт (1685–1735). Помимо сравнения слона с мамонтом Дювернуа высказывался о возможности изменения видов, а при описании различных уродств приводил замечания о трансформациях организмов под влиянием внешних условий и неких жизненных сил.
Другим заметным трансформистом стал Каспар Фридрих Вольф (1734–1794), с именем которого связано начало развития эмбриологии в России. Еще за три года до приезда в Петербург, в 1764-м, Вольф опубликовал результаты микроскопических исследований, показывающие, что развитие органов идет постепенно от некой гомогенной субстанции. До этого господствовала идея преформизма, гласящая, что в половых клетках есть всё, что нужно для образования органов зародыша. Вольф был с этим не согласен, показывая, например, что цветок — это модификация листа. Эти воззрения закрыли для него научную карьеру в Германии, из-за чего Вольф и уехал в Россию, где прожил 27 лет, вплоть до своей смерти.
Занимаясь изучением богатой коллекции эмбрионов, собранной в Петербургской Академии наук, Вольф также обсуждал проблемы изменчивости, наследственности и образования новых видов. Например, он признавал наследственный характер многих болезней, а также духовно-нравственных свойств, включая криминальные наклонности. Ссылаясь на Палласа (о нем чуть ниже), Вольф считал возможными устойчивые изменения в нескольких поколениях растений, выращенных в новых условиях. В то же время он критически относился к идее наследования приобретенных признаков, отдавая предпочтение резким, скачкообразным переменам под влиянием неких «жизненных» и «материальных» сил.
Петр Симон Паллас (1741–1811), на которого ссылался Вольф, занимал одно из ведущих мест в дискуссии креационистов и трансформистов XVIII века наряду с Карлом Линнеем и Жоржем Бюффоном. Он также приехал в Россию в 1767 году, после чего совершил шестилетнее путешествие по Сибири и Уралу и вел научную работу более 40 лет.
Паллас доказал, что губки и коралловые полипы имеют животную природу, в чем сомневались многие его современники. Он проводил сравнительно-анатомические исследования задолго до формирования сравнительной анатомии, стараясь установить связи между различными группами животных. Как и Ламарк, Паллас представлял поступательное развитие живых существ не в виде лестницы, а в виде дерева (этот вариант в усовершенствованной форме утвердится только через сто лет в виде филогенетического древа). В записках из экспедиции по России он высказывал идеи о физико-географических факторах расселения животных.
Однако Паллас был абсолютным креационистом и высказывался против даже небольших изменений в пределах одного рода. Его древо, по мысли самого Палласа, должно было показать, что виды, наоборот, устойчивы и направленно совершенствуются только функциональное назначение органов и приспособительные признаки.
В своих речах в Академии наук от 1777 и 1780 годов Паллас, с одной стороны, высказал идеи длительной истории Земли и преобразования ее поверхности. А с другой, раскритиковал как Бюффона, говорившего о влиянии внешних факторов на изменчивость, так и Линнея, высказывавшегося об их гибридогенном влиянии. Доводы, которые привел Паллас, впоследствии много лет использовали противники эволюции.
Однако в то же время именно Паллас открыл немало фактов о громадной изменчивости домашних животных и культурных растений, а также о возможности преодоления бесплодности гибридов и межвидовых скрещиваниях. Он же предложил гипотезу о происхождении одомашненных видов от диких предков, а также о вымирании ископаемых животных в результате катастроф.
Таким образом, оставаясь креационистом, Паллас сделал для эволюционного учения больше, чем сторонники трансформизма той эпохи. Он своими исследованиями расчистил дорогу к дарвинизму от ошибочных трактовок в возникновении и эволюции видов. Именно у Палласа, а не у Бюффона или Линнея, заимствовал многие факты об изменчивости и гибридизации организмов Чарльз Дарвин.
Гораздо ближе был к эволюционистам Афанасий Каверзнев. Он родился в 1748 году и в возрасте 22–23 лет был послан Вольным экономическим обществом на учебу пчеловодному делу за границу. Учиться Каверзневу нравилось, и он выпросил себе разрешение остаться на чужбине на более долгий срок, чтобы заниматься в Лейпцигском университете. Здесь Каверзнев написал диссертацию на немецком языке, которая называлась «О перерождении животных», и выпустил ее, не уведомив об этом организаторов своей академической командировки.
В книге Каверзнев развивал мысль о том, что виды не являются постоянными, как учил Линней, а могут изменяться, создавая формы, отличные от родительских. Он указывал, что домашние животные происходят от диких, что даже между представителями одного вида в одной стране накапливаются значительные различия (похожие доводы, основанные на различиях видов голубей, приводил позднее Дарвин). Причину таких изменений, названных им «перерождениями», Каверзнев видел во влиянии условий среды: климата (в том числе воздуха и рельефа), питания и степени одомашненности. Будучи лишь начинающим ученым, который делал все выводы только на основе теории и не имел возможности подтвердить их экспериментально, Каверзнев по своим взглядам оказался ближе всего к Ламарку и Сент-Илеру.
«Часто в одной и той же стране одна собака совершенно отличается от другой, а в отдаленных странах собачий род выглядит, так сказать, непохожим на самого себя. Однако даже те собаки, которые по всем статьям наиболее отличны друг от друга, приносят тем не менее при спаривании потомство, которое оказывается плодовитым: таким образом, очевидно, что все собаки, как ни отличны они друг от друга, составляют всего лишь одно единое племя».
«Тщательно изучив и приметив части тела всех животных и сравнив их друг с другом, надо будет само собой признать, что все животные происходят от одного ствола. <…>
С этой точки зрения можно бы, пожалуй, считать, что не только кошка, лев, тигр, но и человек, обезьяна и все другие животные составляют одну единую семью.
И если бы кошка, действительно, была бы переродившимся львом или тигром, то могущество природы не имело бы более никаких границ, и можно было бы твердо установить, что она от одного существа с течением времени произвела организованные существа всевозможных видов».
В 1775 году по настоянию Вольного общества Каверзнев вынужден был вернуться в Россию. О своей диссертации на родине он распространяться не стал. Книга прямо противоречила Священному Писанию, и Каверзнев, похоже, справедливо полагал, что может подвергнуться за нее преследованию.
Хотя о диссертации Каверзнева никто не узнал, история его всё равно закончилась печально. За границей, беря частные занятия у профессоров и покупая много книг (а также издав свой труд), он наделал много долгов.
В 1812 году имение Каверзнева разграбили войска Наполеона, и его жена умерла от потрясений. К науке он так и не вернулся, жил в нищете, и даже неизвестно, когда умер. Не исключено, что в лице Афанасия Каверзнева Россия потеряла великого биолога XVIII столетия.
Тем интереснее, что в 1778 году вышел русский перевод его книги. Его опубликовал учитель немецкого языка Смоленской духовной гимназии Иван Морозов, не указав при этом автора и выбросив предисловие. Судя по всему, Каверзнев был не в курсе этой затеи. И хотя труд был переведен с грубыми ошибками (переводчик не был натуралистом), он мог оказать большое влияние на ознакомление российских читателей с эволюционной идеей. Имя же автора и обстоятельства появления его работы были забыты больше чем на полтора столетия. Только в 1937 году его для истории науки вновь открыл биолог и историк естествознания Борис Райков.
Какими бы ни были воззрения трансформистов и их противников XVIII века, они повлияли на развитие эволюционного учения уже в следующем, XIX столетии.
К 1810–1840-м годам в российских университетах и приравненных к ним учебных заведениях наметилась преемственность в развитии трансформистских взглядов. В Москве их сторонниками были медик-философ Иустин Дядьковский (1784–1841), ботаник Михаил Максимович (1804–1873), геолог Григорий Щуровский (1803–1884), зоолог Карл Рулье (1814–1858) и их ученики. В Северной столице трансформизм пробил себе дорогу в Медико-хирургической академии усилиями профессора ветеринарных наук Якова Кайданова (1779–1855) и зоолога и палеонтолога Эдуарда Эйхвальда (1837–1889). На позициях трансформизма стоял и анатом из Виленского университета Людвиг Генрих Боянус (1776–1827).
Одним из немногих российских исследователей, которых Дарвин указал в качестве своих предшественников, стал Карл Бэр (1792–1876). Изучая географическое распространение животных, он, словами самого Дарвина, пришел к выводу, что «формы, теперь совершенно различные, происходят от общих родителей».
Хотя долгое время считалось, что Бэр пришел к эволюционистским взглядам только на склоне своей деятельности, на самом деле это произошло на тридцать лет раньше, в 1820-х годах. Просто соответствующие работы Бэра сохранились только в рукописном виде и больше столетия были неизвестны широкой публике.
Известный как основатель современной эмбриологии, Бэр с успехом занимался также географией, антропологией, этнографией и другими отраслями. Будучи прибалтийским немцем, после окончания учебы он не дождался места в университетах России и уехал в Кенигсберг, где провел много лет. Месяцами не выходя из рабочей комнаты, он открыл хорду у позвоночных, развил учение о зародышевых листках — слоях, из которых впоследствии формируются системы органов, обнаружил у млекопитающих яйцевую клетку, из которой развивается плод.
Достигнув мировой славы, Бэр смог вернуться в Россию, где ему предложили занять место действующего члена Академии наук. Здесь он из кабинетного ученого превратился в путешественника, много времени проводящего в экспедициях и не ограничивавшегося одной биологией.
Сам он считал, что лучший критерий — строение нервной системы. По Бэру, животный мир состоит из родственных связанных между собой групп, где высшие формы произошли от более простых (схематично он представлял это опять же в виде древа, а не лестницы). В работе «О родстве животных» он пытался показать это родство, приводя примеры «пограничных» форм между отрядами.
Также Бэр стоял на идее самопроизвольного зарождения жизни, влияния среды на то, какие животные и растения живут в той или иной местности. Это отличало его от большинства зоологов того времени, считавших все виды неизменными, изначально созданными для тех условий, в которых они живут.
Однако, вернувшись в Россию, Бэр сузил понимание трансформизма. Он всё еще подчеркивал, что всё в природе развивается, а приобретенные под влиянием среды признаки, затрагивающие жизненный цикл, передаются по наследству. Но при этом ученый стал аккуратнее высказываться о пределах трансформизма. Не отрицая возможности связи, проходящей от простейших до человека, Бэр указывал, что для полного принятия этой гипотезы недостаточно фактов (что было правдой). Из всего многообразия работ ученого в печать попали именно те, где он стал осторожнее в выводах, из-за чего за ним закрепилась репутация «ограниченного эволюциониста», а то и неэволюциониста вовсе.
Тем не менее Бэр остался трансформистом и не преминул упомянуть после выхода книги Дарвина, что стоял на тех же идеях ранее, хотя смотрел на превращение видов с иных позиций. Это, впрочем, не помешало Бэру покритиковать постулаты Дарвина о естественном отборе и борьбе за существование. Они казались Бэру, к тому моменту настоящему ветерану науки, недостаточным объяснением масштабных изменений видов. Еще он резко возражал против происхождения человека от обезьяны, считая это анатомически не доказанным. И хотя Бэр не был религиозен, он стоял на телеологических позициях.
Другим российским академиком, которого также упомянул Дарвин, был Христиан Пандер (1794–1865), оставивший большой след в истории палеонтологии в России, а также занимавшийся эмбриологией и сравнительной анатомией. Пандер дружил с Бэром и во многом разделял его взгляды. А еще он тоже происходил из Прибалтики. После Дерптского (ныне Тарту) университета Пандер решил продолжить образование за рубежом, где опубликовал свою первую работу о развитии цыпленка.
Затем Пандер занимался сравнением скелетов главнейших отрядов млекопитающих, исследуя коллекции зоологических музеев в сопровождении искусного художника Эдуарда Жозефа Д’Альтона. Тот по указанию Пандера зарисовывал самые интересные экспонаты. На эту работу, вылившуюся в 14 выпусков «Сравнительной остеологии», ушло десять лет.
Работая со скелетами как живущих, так и вымерших животных, Пандер пришел к выводу, что их строение напрямую зависит от особенностей среды проживания. Соответственно, любые перемены среды должны отразиться на строении костяка и всех внутренних органах организма. Также он убедился в том, что современные животные произошли от вымерших древних форм в результате постепенных изменений условий существования. Исходя из этого, Пандер заключил, что виды изменчивы, а животные, хоть и разошлись далеко друг от друга, имеют общее происхождение. С этими идеями Пандер активно выступал в печати. Он решительно критиковал теорию постоянства видов, отвергал влияние творца на появление мира:
«Отдельные виды и целые порядки могут совершенно вымереть, это мы уже установили. Но появиться вновь животные не могут иначе, как путем постепенного превращения».
В 1821 году Пандера избрали в адъюнкты Академии наук, а в 1826-м — в академики. Однако, не смирившись с бюрократией, установленной графом Уваровым в те времена в Академии, он почти сразу покинул ее. Дальнейшую деятельность Пандер посвятил изучению палеонтологических находок в окрестностях Петербурга и всего побережья Балтийского моря. Он служил в Горном департаменте и занимался обработкой поступавших туда со всей России палеонтологических находок. При жизни Пандер, человек скромный и совсем не меркантильный, больше научных почестей не удостоился.
Среди своих предшественников Дарвин упоминал и российского геолога Александра Кейзерлинга (1815–1891). Тот тоже происходил из балтийских немцев, а образование получил в Берлинском университете. После учебы Кейзерлинг вернулся в Россию, участвовал в нескольких геологических экспедициях.
В 1853 году ученый выпустил статью «Заметка о последовательном появлении организованных существ», в которой допустил, что зачатки существующих видов в прошлом могли подвергаться химическому воздействию. А это, по мнению Кейзерлинга, могло дать жизнь новым формам. Опирался при этом Кейзерлинг на популярную тогда в отсутствие развитой бактериологии теорию «миазмов» — микроскопических зародышей болезней, которые якобы содержатся в воздухе и движутся полосами. Статья вышла во французском геологическом журнале, доступном только специалистам, поэтому российская широкая публика о ней не узнала.
Конечно, список российских додарвиновских эволюционистов не ограничивается теми, кого упомянул сам Дарвин. Среди них можно назвать зоолога и знаменитого путешественника Николая Северцова (1827–1885), ботаников Льва Ценковского (1822–1887) и Андрея Бекетова (1825–1902), геологов Дмитрия Соколова (1788–1852) и Павла Горяинова (1796–1865). Об эволюционистских воззрениях некоторых из них, а также их открытиях, опередивших свое время, стало известно только после их смерти. Так, последовательная систематика растительного мира Горяинова, основанная на родственных отношениях групп и чуть ли не единственная оригинальная на российской почве, осталась безвестной из-за жестокой критики некоторых ошибок в его сочинении.
Тем не менее почва для восприятия эволюционной идеи в России была хорошо подготовлена. Уже в 1840–1850-х годах, незадолго до выхода «Происхождения видов», о трансформизме шла оживленная дискуссия не только в российской академической среде, но и среди философов, литераторов и публицистов. Поэтому не стоит удивляться, что, придя в Россию, дарвинизм тут же стал сенсацией.
