Советская эстетика смерти до сих пор с нами: начиная с улиц, названных в честь погибших пионеров, и заканчивая недавним хоррором «Пищеблок». Конечно, не стоит ради красного словца объявлять все советское наследие «некрокультурой», как порой делают, но оно — важный источник представлений о смерти и умирании, которым мы пользуемся до сих пор.
Большевики приняли Россию огромной, бедной и религиозной. По официальным данным, в 1915 году более 70% населения причисляли себя к православным. Антирелигиозная работа пошла, разумеется, и в направлении русской смерти.
В первые послереволюционные годы родилось множество больших и малых проектов, касающихся смерти и связанных тем: похоронной обрядности, методики погребения и так далее.
Революционная мысль, по словам Бодрийяра, колебалась «между диалектизацией смерти как негативности и рационалистической задачей отменить смерть — одолеть ее усилиями науки и техники как «реакционное» препятствие, как союзницу капитала, поставив себе целью бессмертие человеческого рода по ту сторону истории, в эпоху коммунизма.
Светлана Малышева, «Красный Танатос: некросимволизм советской культуры».
Самый радикальный из таких проектов — почти что религиозный по силе проект тотального отрицания смерти. Летовское «там вообще не надо будет умирать», описывающее коммунизм, — как раз отголосок этих представлений. Ученые рано или поздно научатся воскрешать мертвых и поднимут из могил всю огромную армию покойников. Это и будет подлинным коммунизмом, раем на Земле. Похоже на космизм Николая Федорова, но, конечно, многие апологеты такой точки зрения его и не читали: к ней подталкивал сам революционный ход мыслей.
Самым радикальным (или маргинальным, если угодно) изводом этого проекта стали биокосмисты-имморталисты, главным представителем которых был Александр Агиенко, писавший под псевдонимом Святогор. Они считали, что бессмертие достижимо уже сейчас, и отрицали смерть как пережиток.
Вся предшествующая история от первых проявлений органической жизни на земле до солидных потрясений последних лет — это одна эпоха. Это эпоха смерти и мелких дел. Мы же начинаем великую эру бессмертия и бесконечности.
«Биокосмизм», 1921 год.
Второй советский проект, касающийся смерти и умирания, можно назвать натуралистическим. Человек умирает навсегда, смерть это обычный биологический акт, никакой трагедии и скрытых смыслов в нем нет, чего делать с трупом — все равно, лишь бы пошло на пользу обществу, никаких особых обрядов погребения коммунисту не надо, старые могильные камни можно пустить на облицовку зданий (что и было сделано в Москве).
«Я знаю, у нас, среди коммунистов, есть товарищи, которые высказываются решительно против революционных похорон. Один товарищ даже написал завещание: когда я умру, я завещаю мой труп отдать в мыловарню и сделать из него мыло, а то у вас развивается „коммунистическое двоеверие“. Вы, мол, боретесь против обрядности, а сами установили массу всяких обрядностей», — писал в 1925 году лидер Союза воинствующих безбожников Ярославский.
Впрочем, признавая такую позицию «перегибом», сам он считал, что как хоронить, пусть решают сами участники действа. Лишь бы это было революционным творчеством. Однако мейнстримная партийная линия — например, позиция Троцкого — все же склонялась к тому, что новой стране нужна новая похоронная обрядность, новый культ павших бойцов.
(Традиционный подход к похоронам долго преобладал — по крайней мере, в регионах; например, за первый квартал 1927 года во всей Тамбовской губернии было зафиксировано всего 9 гражданских похорон.) Нужна фиксация на мертвых героях, «наших мертвецах» (название рубрики в издании «Коммунистический интернационал»), которые «так славно умерли за революцию» (цитата из издания «Звезда»). Посмертные фотографии умерших большевиков в гробах, натуралистичные снимки жертв белого террора в газетах, красноармейские песни о смерти и победе — все это иногда описывается историками как своеобразный раннесоветский культ смерти.
Новые коммунистические похороны — это красные повязки, оркестр, ружейные залпы, речи товарищей над гробом.
«Могилы формировали и оформляли пространство праздничных ритуалов: шествие к братским могилам было неотъемлемой частью раннесоветских празднеств, проводившихся нередко в буквальном смысле слова на могилах павших, — около них воздвигались трибуны и триумфальные арки», — пишет в своем исследовании Светлана Малышева.
Проблема в том, что обеспечить такой подход ко всем умершим при всем желании не получалось, и торжественный многолюдные похороны так и остались уделом более-менее успешных людей. А «самодельные» имитации красных похорон, по словам Е. Самоделовой, были «эстетически невыразительны»: сбивающиеся ораторы, кустарные интерьеры, клишированные фразы. Зато они остались в народном творчестве:
Хороша наша деревня,
Среди улицы тропа.
Мою милку хоронили
По-советски, без попа.
Сейчас это может выглядеть странно, но, кажется, тема смерти была не слишком табуированной для советских детей, особенно в первые после революции годы и десятилетия. Например, в брошюре «Дети дошкольники о Ленине», где собраны записи игр и разговоров в дошкольных учреждениях Москвы 1924 года, немалая часть материала посвящена детской реакции на смерть Ленина. Записи сочетают детскую непосредственность с детской же брутальностью, а юные участники всех этих разговоров и игр более чем хорошо осведомлены о биографии вождя и обстоятельствах его смерти и похорон.
Игра в клуб
Около сцены повесили газету: «Читать, что Ленин умер». Открылась сцена. На столе изображена фигура Ленина с вытянутой рукой, а в руке жетон. При этом дети пели: «Я — солнышко лесное» и «Мы жертвою пали». Затем положили мальчика на стол и пели: «Вперед, заре навстречу».
Игра
Толя из своего валенка изобразил «Наган». Положил в него кубик и опускал вниз. Кубик падал, и получался стук, т. е. выстрел.
— Тетя, это у меня «Наган», из которого стреляли в Ленина.
Лепка
Ленин в гробу. Возле гроба «мать» и Красная армия. Гроб выстлан красной материей.
Но главные нарративы о смерти, предназначенные для советских детей, конечно, связаны не с Лениным, а с темой пионеров-героев. Этот сюжет вошел в повестку в конце 1920-х, развился в 1930-е и практически без изменений дожил до распада Советского Союза.
Первоначально рассказы о них появляются в периодике, затем выходят многочисленные брошюры, позже — целые монографии о жизненном пути героических детей и своеобразный пантеон — Книга почета Всесоюзной пионерской организации, систематизирующая информацию о подвигах детей. Впрочем, упорядочить до конца не удалось: количество пионеров-героев с 1950-х годов росло в геометрической прогрессии, к «всесоюзным» героям добавлялись «местночтимые», к собственно пионерам — герои дореволюционного времени и так далее.
«Подвиг» — конечно, не всегда поступок совсем уж экстраординарный. Чаще всего это что-то вроде «разоблачил отца-конюха, который систематически пьянствовал, и был премирован путевкой в Артек». И смерть тут не является обязательным атрибутом пионера-героя. Но наиболее известны все же случаи вроде истории Павлика Морозова, когда примерный поступок завершается мучительной гибелью героя, но в итоге справедливость все равно торжествует. Или, если брать примеры из литературы, стихотворение Эдуарда Багрицкого «Смерть пионерки» — умирающая девочка отказывается поцеловать христианский крест, самим фактом своей смерти утверждая победу нового над старым.
Тихо подымается,
Призрачно-легка,
Над больничной койкой
Детская рука.
«Я всегда готова!» —
Слышится окрест.
На плетеный коврик
Упадает крест.
И потом бессильная
Валится рука
В пухлые подушки,
В мякоть тюфяка.
Во «взрослых» советских нарративах (например, в раннесоветских некрологах) умершие от болезней тоже часто представлялись как павшие на боевом посту. После смерти Ленина в ряде публикаций тоже привычно использовался этот прием: «Пролетарский вождь был скошен смертью среди огня жестокого боя».
Они строятся по довольно четкому плану и описывают жизнь героя от раннего детства и до подвига. Пионера чаще всего называют уменьшительным вариантом имени (как того же Павлика — или Толю Голикова, или Надю Богданову). Внешне это ничем не примечательный ребенок, но с раннего детства он проявляет черты, указывающие на будущий подвиг. Например, идет наперекор воле всего класса и возвращает потерянные учительницей деньги вместо того, чтобы купить на них пряников. И, конечно, носит пионерский галстук, снимая его или в совсем уж экстремальных условиях (на войне), или для самонаказания.
Когда героя все же настигает смерть, она часто описывается максимально подробно, даже натуралистично, иногда на манер криминальной хроники или жестокого романса. Пионеров пытают, избивают, режут финками, сажают на раскаленные печи, обливают водой на морозе, расстреливают, забивают камнями, выжигают на спине звезду, даже оставляют на съедение муравьям. Это довольно сильно контрастирует с общим ханжеством советской образовательной системы. Сейчас, наверное, такие тексты могли бы признать наносящими вред детям и поставить на них пометку 16+.
Описание всегда избыточно: например, Павлика Гнездилова враги душат веревкой, затем рубят топором, сбрасывают в подпол, потом извлекают оттуда и закапывают на болоте.
Светлана Леонтьева, «Пионер — всем пример».
После смерти пионера возникает его культ, в который втягиваются место погребения, личные вещи (например, галстук) и вообще все, что с ним связано. Стул, на котором он сидел, становится почетным местом, маршруты его передвижения — «дорогами героя».
Пионерская героика и пионерская смерть, разумеется, тоже проникли в фольклор и живут там до сих пор. Начиная с «садистских стишков» (которые неприкрыто и очевидно обыгрывают натуралистичность описаний пионерских казней), распространившихся в 1970-х годах, и заканчивая городской легендой о том, что стихотворение Багрицкого «Смерть пионерки» нельзя читать вслух.
К примеру, вдруг все же научатся воскрешать людей в обозримом будущем (этим как раз занимался тот самый русский космизм) — электричеством, с помощью пересадки органов или как-нибудь еще? Тогда логичнее всего оставлять тела максимально сохранными. К тому же, пока тело не воскреснет, к нему можно приходить, прощаться и надеяться на скорую встречу. Бальзамирование — подходящий способ, при правильном уходе соответствующим образом обработанное тело может храниться десятилетиями, если не веками.
Что было делать с его телом, да и как вообще такой человек мог умереть навечно? Считается, что инициатором мумификации был Леонид Красин, по словам Горького, «второй человек после Ленина по уму и таланту». Есть довольно обоснованное предположение, что Красин тоже верил в грядущее воскрешение усопших, поэтому и предложил такой вариант. Интересно, что ледокол «Красин» до 1927 года носил имя «Святогор» — прямо как лидер биокосмистов, упомянутый в начале этой статьи.
Распространения бальзамирование не получило. Ленин, чуть позже красный командир Григорий Котовский, а еще позже Сталин — вот самые известные случаи таких погребений в СССР. Хотя бы потому что это очень трудозатратно: мавзолей с поддержанием нужной температуры каждому не построишь.
Противоположная идея — кремация, «огненное погребение», когда тело превращается в жар, в прах, в чистую энергию. Это и символично, и довольно практично: не нужно отводить много земли под захоронения, не нужен жесткий контроль над захоронениями для предотвращения эпидемий.
Первый крематорий в Петрограде заработал в 1920 году, проработал всего два месяца и успел принять 379 тел.
Обывательские слухи расскажут о движениях покойника в печи…
Сущая чушь! Под влиянием лучеиспускающей теплоты у каждого трупа могут происходить в начальной стадии горения сокращения мышц!
Д. Маллори, Огненные похороны, 1927.
До начала 1930-х годов кремация активно продвигалась в советских СМИ, хотя и оставалась уделом представителей элиты. В крематории водят экскурсии, создается «Общество развития и распространения идей кремации в РСФСР», выпускаются брошюры с подробным описанием самого процесса. Но государственная пропаганда становится все более оптимистичной и все менее сконцентрированной на смерти (если это не смерть героев, конечно). После Великой Отечественной войны стало вообще не до того: кремация требовала значительных государственных вложений, да еще и ассоциировалась теперь с печами нацистов. В следующий раз к этой идее вернулись только в 1970-е.
Пока элиты обсуждали красоту красных похорон, реальная похоронная индустрия, как пишет исследователь смерти Сергей Мохов, пришла в полный упадок. Сложилась ситуация, которая красной нитью пройдет через всю историю СССР и современной России: есть смерть героев — публичная и громкая; и есть смерть всех остальных, стыдливо спрятанная от глаз подальше, и окутанная бюрократическими формулировками-заклинаниями:
К присутствующим обращается с краткими воспоминаниями один из друзей покойного. Он говорит о совместно пройденном жизненном пути, раскрывает яркие черты характера своего друга, рассказывает о нем, как о внимательном и заботливом человеке, муже, отце, вспоминает его любимое занятие и увлечение.
