Из книги Джоэля Мокира "Рычаг богатства. Технологическая креативность и экономический прогресс":
===
За природой государства скрывается более сложный фактор, который в отсутствие более подходящего термина можно назвать открытостью для новой информации. В тех случаях, когда две прежде не связанные друг с другом цивилизации вступают в контакт, обмен технической информацией в потенциале может оказаться экономически выгодным для них обеих. Не все общества были способны в полной мере воспользоваться этим «эффектом знакомства». История человечества изобилует примерами обществ, относившихся к чужакам с крайним пренебрежением и презиравших тех, кто по–иному выглядел, говорил на другом языке или верил в другого Бога. Древние греки и средневековые китайцы разделяли отвращение к «варварам», у которых, по их мнению, им было нечему учиться. Вероятно, средневековая Европа ощущала такую же враждебность к исламу, однако ненависть к сарацинам не распространялась на их знания и на полезные устройства, изобретенные мусульманами. Так, Европа переняла у тех много изобретений — от латинского паруса до арабских цифр. В XVII и XVIII вв., когда Запад обогнал исламский мир в сфере технологий, мусульмане не захотели ответить Европе тем же. Несмотря на ее географическое соседство, мусульмане перенимали европейские инновации очень медленно и выборочно. Первая книга, напечатанная арабским шрифтом, появилась в Стамбуле в 1729 г., почти через три века после изобретения разборного шрифта. Коран не печатали вплоть до XX в., что составляет резкий контраст со знаменитыми библиями Гутенберга. Военные поражения открыли Османской империи глаза на необходимость технического паритета с Западом, но вследствие отсталости османской экономики военных инструкторов пришлось выписывать с Запада, что возмущало местных влиятельных лиц. Как указывает Льюис (Lewis, 1982), исламский мир питал глубокое невежество в отношении Запада, в противоположность живому интересу западной культуры к исламской цивилизации. Приписывавшееся пророку Мухаммеду изречение «подражая другим людям, ты становишься одним из них» толковалось в Османской империи как запрет на использование западной техники.
Число изобретений, предположительно позаимствованных Европой у других культур, особенно у Китая, очень велико. Европейцы ценили полезные знания вне зависимости от их источника; азиатские культуры, за исключением Японии в XIX в.—нет. В раннем Средневековье Европа перенимала технологии у других культур так же, как сейчас слаборазвитые страны подражают индустриальному миру. После 1500 г., как отмечает Пэйси (Расеу, 1975, р. 189), «эффект знакомства» проявлялся главным образом в том, что европейцы получали представление о технологических возможностях, до которых сами просто не додумались. Подвесные железные мосты, сеялки, фарфор — вот примеры восточных идей, перенятых европейцами и впоследствии усовершенствованных ими. Европейцы без всякого стыда заимствовали иностранные технологии, о чем свидетельствует множество предметов и процессов, названных по имени их предполагаемой родины. Так, европейцы производят сатин, дамаст и муслин, варят кофе в турках, пользуются арабскими цифрами, разводят индеек, плавают под латинскими парусами. Попытки оградить страну от иностранных влияний, предпринимавшиеся, например, в Японии и в исламском мире, никогда бы не достигли успеха в Европе, даже если бы пришли кому–нибудь в голову.
Как выразился Ландес (Landes, 1969, р. 28), «из хороших новаторов получаются хорошие имитаторы». Но в конечном счете и хорошие новаторы, и хорошие имитаторы являются порождением общества, придающего большое значение материальным и практическим ценностям. Если что–то работает, то неважно, откуда это происходит. Когда европейцы знакомились с новой информацией, их чувство удивления, так сказать, быстро сменялось размышлениями о том, как использовать эти новые знания. «Открытие» мира после 1450 г. совершалось главным образом с целью разбогатеть — либо непосредственно, либо с помощью новой информации, позволявшей производить товары, приносящие прибыль. Золото, серебро, пряности, сахар, чай и меха непосредственно ввозились в Европу; картофель, табак и кукуруза были здесь успешно внедрены. Критерий всегда был один и тот же: будет ли от этого какая–либо польза? Обогатит ли это меня (или моего короля)? «Типичным европейцем» в этом плане был великий Лейбниц, призывавший иезуита, отправлявшегося в Китай, «больше беспокоиться не о том, чтобы привезти китайцам европейские вещи, а о том, чтобы добыть для нас примечательные китайские изобретения —в противном случае китайская миссия не принесет большой пользы» (цит. по: Bray, 1984, р. 569). Ньютон писал, что ни гордостью, ни честью нельзя оправдать отказ от принципа, согласно которому самое важное — «не учить, а учиться» (Landes, 1969, р. 33). Это отношение к новооткрытым странам радикально отличалось от подхода китайцев, которые изучили многие моря и земли за несколько десятилетий до того, как всерьез начались европейские исследования. Для китайцев целью этих дальних путешествий было продемонстрировать богатство и величие Китая варварам, получавшим от них щедрые дары: похвальная, но в конечном счете запредельно дорогостоящая политика. Неудивительно, что китайцы отказались от исследований, а европейцы их продолжили.
Не менее важно и то, что европейцы были готовы учиться друг у друга. Такие изобретения, как прялка, ветряная мельница, часы–ходики, не признавали границ. Печатный станок был не более немецким изобретением, чем телескоп — голландским, а вязальная рама — английским. Европейские судостроители нередко совершали плавания с целью ознакомиться с типами кораблей, строившихся в других местах (Unger, 1980, р. 23). Начиная с XIV в. сыновья североевропейских купцов отправлялись в Италию для изучения arta delia mercadanta, включая коммерческую арифметику и счетоводство (Swetz, 1987, р. 12). Невзирая на серьезные препятствия, с которыми сталкивалась дальняя связь, технические «новости» быстро распространялись по Европе — хотя, как мы видели, это не относилось к сельскому хозяйству. Технологически креативные общества начинали с заимствований и, как правило, вскоре сами превращались в создателей и экспортеров технологий. В XVII в. Англия считалась отсталым обществом, зависевшим от зарубежных инженеров и знатоков текстильного производства; к XIX в. ситуация изменилась на противоположную. В таком же положении находится современная Восточная Азия.
Общества также различаются своей готовностью оспаривать знания, накопленные прежними поколениями, и своей терпимостью к «еретикам», осмелившимися на это. Некоторые общества, особенно ислам и иудаизм, в конце концов пришли к идее о том, что древние мудрецы уже открыли все, что только можно, и что сомневаться в этих знаниях святотатственно. Как утверждает Льюис (Lewis, 1982, р. 229–230), в исламской традиции со временем сложилось мнение о том, что все полезные знания уже получены и на все вопросы даны ответы, вследствие чего на долю следующих поколений осталось только обучение и подчинение. С позднего Средневековья «исламская наука сводилась почти исключительно к компиляциям и повторам». Комплекс неполноценности по отношению к прежним поколениям становился преградой к поиску новых знаний. Льюис указывает на то, что в исламской традиции термин bidaa (новшество) приобрел такую же негативную коннотацию, как и слово «ересь» на Западе. Особенно нетерпимая форма bidaa — подражание неверным; в виде исключения разрешается лишь заимствование техники, используемой в священных войнах. Не вполне ясно, в какой мере такой консерватизм несет ответственность за замедление технического прогресса. Вполне возможно, что и научный, и технический прогресс наткнулись на барьер консерватизма, корни которого находятся вне религии, и этот барьер укреплялся реакционными религиозными элементами. В конце концов, в первые века своего существования исламский мир отличался любопытством и почти маниакальным стремлением учиться у других цивилизаций — в том числе и техническим знаниям. Более того, новые идеи могли насаждаться под видом толкования священных текстов.
Другой подход к этой проблеме сформулировал Эйрес (Ayres, [1944] который проводил различие между динамичными силами техники и консервативными силами церемонии и ритуала. Две эти силы диалектическим образом противостоят друг другу, и для технологической креативности требуется наличие правильной пропорции между знаниями, накопленными прошлыми поколениями, и способностью избавиться от удушающего бремени прежних институтов. Эйрес предполагал, что эта пропорция существовала в таких «пограничных» обществах, как средневековая Европа или США XIX в.
Помимо фундаментальных воззрений общества, важна также возможность обмениваться идеями и опытом. Так же, как в исламском мире и в Китае, в Европе всегда существовала своя lingua franca — сперва латынь, затем французский. Однако, помимо языка, торговли и путей сообщения, создающих возможность для распространения информации (в виде писем и изданных книг), имелись также общие стандарты верифицируемости и применимости, опиравшиеся на общее эпистемологическое наследие. Необходима определенная общепризнанная методология, делающая результаты, полученные одним ученым или инженером, приемлемыми для всех прочих, которым не придется все повторять самим. Научный мир ренессансной Европы имел подлинно космополитический характер и, как мы видели, многие технические успехи промышленной революции являлись плодом совместных международных усилий.
Написал experov на experov.d3.ru / комментировать
