"Ты садиться!". Пододвинули мне стул.
"Ты называются!". Я назвал мое имя.
"Как дела идут тебе?". При этом городской комендант смотрел на меня испытующе, как будто бы явился экзотический монстр.
" Ты жалобы имеют?". Я не дал никакого ответа. Снова и снова их дьявольская дерьмовая приветливость; пойти против было тяжело.
"Ты выглядеть не хорошо! Больно? Ты больше не Wojennoplennyi (военнопленный), заключенный НКВД! Понимали ли?". Я кивал: " Da! Da! "(Да! Да!).
"Ты выучил русский язык? " Я отвечал: "Malo" (мало).
"Ты Utschitel (учитель)? Choroscho (хорошо)!".
Эти тупые вопросы во вступлении были известны мне хорошо, из того, что их задают, следовало, что неизбежно будут другие. Председатель копался в лежащих перед ним бумагах, читал указанное и заговорил неожиданно в более острой тональности:
"Ты фашист?". Я сказал решительно «Njet!» (нет!).
Он: "Tschto takoi (что такое)? Ты не Nywmzy (немец)?". Я: "Njet (нет)! Австриец".
Он: "Da, damawstrijez! (= да, австриец!)? Там стоит", он положил палец на лист, "ты большой фашист!". Я это еще раз отрицал. Однако, он сказал: " Tschitaitje!" (читайте!) и рукописный лист протянул мне. То, что я читал, было от А до Z добыто ложью и угрозами. Не хватало подписи, но я узнал тотчас же, что лживая халтура происходила от старшины лагеря. Я говорил яростно: "Наш старшина лагеря - это свинья, хорошо откормленная свинья, которая ненавидит всех австрийцев!".
Городской комендант сделал вид, как будто бы он не понял меня: "Что он?". Я поправился и сказал: "Нехороший лагерный руководитель! Немец, не любящий австрийцев!".
Вопросы и ответы шли туда и сюда: вопросы относительно лагерной и рабочей жизни, национальной ненависти, выполнения нормы, моих отношений с Natschalniks (начальниками) и так далее. Я был слишком уставший, чтобы говорить громко, поэтому снова и снова одинаково сверлящие вопросы. Я не пытался оставаться деловым и спокойным, если и преувеличивал, то ничего не скрашивал. При этом я смотрел на моего комиссара лагеря, однако, он курил свои сигареты и делал вид, что не знает меня. Также комендант лагеря сидел там и скучал. Подчеркнуто спокойно я изобразил еще раз ход собрания бригадиров и сказал в заключении: "Мои выражения были ненадлежащие - за это я прошу прощения. Но я только говорил то, что другие думают!".
К концу вечных расспросов городской комендант сказал: "Ты от нас слышат! Ты в Steharrest (= стоячий арест)?". Я кивнул и был отпущен. С часовым я долго стоял перед дверью. Мне вовсе не становилось хорошо на душе; игра вопросов была слишком темна для меня, я едва имел возможность защищаться.
Когда я снова был вызван, то остался стоять, а городской комендант сказал: "Мы одна комиссия. Ты не фашист, choroscho (хорошо)! Ты говорят мужественно, но ты саботажник! Ты хотят штрафа?". На это я не дал никакого ответа. Затем следовала штрафная дозировка: "Ты назад в аресте; Poledelnik (понедельник), Tschetweg (четверг) и
Subbota (суббота) ничто не едят! Размышление! Раскаяние показывают! - Затем назад Robota-Brigada! (работа-бригада!)".
То, что он не сказал, испытал я в штрафной клетке. С меня стягивают жилет и штаны -"dawai"! Я мог сохранить ботинки. С одеждой он исчез, и я не видел больше ни его, ни мои лохмотья. Должен ли я сообщать, что это значит, в рубашке и кальсонах бороться против холода? На 2 дня хватило остатка сил; я получил жестокий озноб, заметил, что мое лицо пылало в температуре, и я весь был, как сырая собака. Я отказался от приема пищи, так как я больше не был для этого просто готов. Вероятно, это обстоятельство привело к моему спасению; очевидно, это был носильщик пищи, который меня отметил, так как через 2 дня моя «миска для еды» стояла все еще нетронутой на том же месте. Видимо, болезнь охотилась на меня, от беспамятства стремилась к большему, до тех пор, пока бы я не ушёл безвозвратно.
(Продолжение следует)
Фритц Кирхмайр "Лагерь Асбест", Berenkamp, 1998
ISBN 3-85093-085-8
