Театральный музей, основанный в 1894 году купцом и меценатом Алексеем Бахрушиным, за сто с лишним лет превратился в крупнейшее в мире собрание произведений искусства, мемориальных предметов, декораций, эскизов, редких книг, связанных с театральной историей России. Художник-реставратор высшей категории Леонида Трубникова рассказала «Культуре», чему ее научил Бахрушинский музей и что в советские годы было спрятано в его закрытых хранилищах.
— Леонида Анатольевна, где учат на реставраторов?
— Я училась в институте имени Репина — это бывшая Санкт-Петербургская Академия художеств. Когда я в нее поступала в 1958 году — в середине прошлого века — там были только живопись, скульптура и архитектура, но теперь обучают и реставраторов тоже.
—Так вы петербурженка?
— Нет, я не петербурженка, поскольку я дитя 1941 года, отец был военным, как все отцы моих ровесников. Когда он вернулся с фронта, жить было негде, поэтому он остался в армии, мы ездили за ним. В Питер я приехала учиться на искусствоведа, поскольку мне нравилось рассматривать картинки и читать книжки про искусство. Я поступала на заочный, тогда платного отделения не было, только бюджетное, и были дикие конкурсы. Больше 20 человек на место. Нам всем снижали отметку за сочинение, чтобы отсеять. Часть студентов поступали по квоте — целевики так называемые. По направлению из регионов. Очень экзотическая публика — из колхозных домов культуры люди. Они были милые, хорошие и замечательные, но не понимающие ничего в этом деле. Преподавателям с ними было трудно.
Преподаватели наши выучились уже при советской власти и преподавали всё — зарубежную архитектуру, Средние века — хотя никто из них этих мест живьем не видел, и мы учились по фотографиям. Книжек было раз-два и обчелся, причем пользовались мы роскошной библиотекой Академии художеств, с вымаранными тушью именами. Затушевано было, например, имя Николая Пунина, известного историка искусства, неофициального мужа Анны Ахматовой; он был посажен в 1949-м и умер в 1953 году, не дождавшись освобождения.
— Как вы попали в реставрацию?
— Моя соученица работала в Русском музее в отделе скульптуры и сказала мне, что в отделе реставрации освободилось место, которое теперь называется «техник». И вот это была рука судьбы, потому что, работая техником — как наш заведующий говорил, это была «должность быстроногой лани», — я не только бегала с документами, но и писала протоколы реставрационных советов и потом перепечатывала их на машинке. То есть всю терминологию, смысл реставрации и правильный к ней подход я освоила. Однажды графики посадили меня за рабочий стол, мы сидели тогда в Михайловском дворце на шестом этаже, и я поняла, что хочу остаться здесь на всю жизнь. И вот так мне повезло, что я с переменами мест, музеев и так далее просидела с 1964 года, когда меня сделали реставратором, до сегодняшнего дня.
— Как сильно за это время изменились реставрационные технологии?
— Понимаете, в чем дело, технологии придумывают не для музеев. Они придумываются для чего-то другого, как пылесос, основа вакуумных столов, с которыми теперь работают все реставраторы. И потом надо к нашей работе эти технологии подогнать. Я уже не успею их освоить, но мне и не хочется. Этим надо овладевать так же долго, как любым ремеслом. Если, например, в реставрацию приходит молодой человек, его сначала учат основам — как обращаться с материалом, с которым ему предстоит работать, потому что материал может быть разным. Я вам больше скажу: двух одинаковых бумажек не бывает. Даже если это рисунки одного автора. Бахрушинский музей меня всему этому научил. Потому что у нас уникальное во всех смыслах собрание.
— Уникальное своим масштабом?
— Тем, что это театр, дело почти одноразовое, все быстро меняется, и многое трудно сохранить. Особенно это касается первой половины ХХ века в России. У нас есть рисунки Эйзенштейна, который работал для театра на обрывках бумаги, на огрызках. И сделанные чем попало — цветными карандашами, чернилами, тем, что было под рукой. Бывает и еще забавнее — люди сидят где-то за столом, и вдруг художнику пришла в голову какая-то мысль, и он рисует на салфетке. И дальше эту салфетку надо сохранять.
— У вас есть и такие раритеты?
— Рисунков на салфетках у нас нет, но солидную часть собрания составляют афиши. Как вы думаете, откуда они у нас? Я вам расскажу. Существовали афишные тумбы, это круглая такая штука, которую сплошь оклеивали афишами, они висели до премьеры, потом их или заклеивали следующими, или срывали. Спасибо, если срывали аккуратно. Я могу вам показать, что мы храним. Вот эта афиша двадцатых годов… я ее не разворачивала никогда, поэтому не знаю, что здесь.
— Михаил Чехов?
— Да, МХАТ 2-й. Экспериментальный театр. Ее не сорвали с тумбы, ее просто где-то сохраняли. Афиша к спектаклю «Ревизор», Михаил Чехов исполнял городничего. Разорвана на восемь частей, их надо собрать, склеить, восполнить утраченные места. У нас таких афиш 750 тысяч. Не все разорваны в клочья, но попадаются и такие.
— Какое из сокровищ, которые хранит Бахрушинский музей, может удивить публику?
— Вещи из коллекции Мэй Ланьфана. Знаменитый китайский актер, исполнитель женских ролей в китайской опере в 1935 году получил приглашение посетить СССР с гастролями, а после их завершения подарил Бахрушинскому музею коллекцию костюмов и предметов, которые были частью спектаклей. Не знаю, как они хранились, но при мне их никому не показывали вообще.
Бахрушинский музей — это же изначально частное собрание, Алексей Александрович Бахрушин все хранил в доме, потом, на моих глазах, соседние дворовые помещения стали превращаться в музейные хранилища. Костюмы из коллекции Мэй Ланьфана лежали в двухэтажной кухне; в полуподвальном сыром этаже хранились киноматериалы, бобины с кинофильмами, я не знаю, живы ли они теперь, помню, что их хотели оцифровать. И только в середине 70-х вдруг кто-то заглянул в это китайское собрание. А там куклы, там рисовая бумага, китайские фонари, в которых завелись жучки. И было решено провести фумигацию — дом небольшой, на выходные его герметично закрыли и протравили бромметилом. Ничего, спасли. В 2016 году сделали выставку «Первый из грушевого сада. Мэй Ланьфан и советский театр». Она была очень популярна в Москве.
В моем понимании, правильно хранить — дорогое удовольствие.
— Как хранить графику?
— Листы — в металлическом комоде. Или в папках, или переложенные бумагой.
— А какой свет лучше? Может быть, есть какой-то особенный? Белый, холодный?
— Если вы придете в Третьяковку, там графика выставлена в полутемных залах. У них шесть залов, и они каждые полгода меняют экспозицию. Графику нельзя выставлять долго. Было и такое, я помню, в других музеях, что в витрину лампочки вставляли, чтобы было все видно, причем обычные «лампочки Ильича». Бумага желтела на наших глазах.
Мы пишем во всех протоколах: не больше трех месяцев графику можно выставлять. Но как менять выставки каждые три месяца? Вся надежда на высокие технологии экспонирования, которые в нашем новом пространстве в Театральном квартале теперь есть.
— А если совсем не доставать из хранилища графику, акварели, они не будут страдать от отсутствия внимания?
— Отлично будут себя чувствовать, главное, чтобы условия хранения были подходящие. До сорока градусов влажность, темно, и чтобы никаких насекомых. Проветривать надо, конечно. Как библиотеку хранить. Мой первый хранитель в Питере говорил: если вещи хорошо хранятся, реставратор не нужен.
— Нравится ли вам современный театр? Может быть, есть любимый?
— В театр я не хожу много лет, я его перестала понимать. Говорят, там интересно. Помню, пришла как-то, а там чеховские сестры в шинелях, — не знаю, почему я должна все это расшифровывать. Больше всего меня радует классическая музыка эпохи готики и барокко, поэтому мое любимое место в Москве — Консерватория и ее концертные залы.
— А из старого что вы любите?
— Увидела недавно выставку Николая Ульянова, художника, который в 30-х годах работал в Вахтанговском театре. Видно, что это художник второго ряда, не гений, как Головин, но такой милый. Я его полюбила. Моя последняя любовь — Николай Павлович Ульянов.
Фотографии предоставлены пресс-службой Театрального музея имени А.А. Бахрушина.
