Удивительно, что один из главных советских детских писателей (3 августа отмечается 100-летний юбилей) сегодня воспринимается совсем не как «советский». Более того, пожалуй, именно сейчас ясно, что проза Алексина в какой-то степени антисоветская, вернее, внесоветская, и читается она по-другому — новый читатель уже не знает про пост, который занимал Алексин в Союзе писателей, про его сложные отношения с собратьями по цеху, про откровенную травлю, которая началась с какого-то момента. Осталась его проза, и она спокойно может постоять за себя сама. И, видимо, сил у нее хватит еще на многие годы.
Всё дело в лирическом герое, который у Алексина от произведения к произведению меняет возраст, имя и место жительства, но всё равно остается примерно одинаковым — и именно таким, на которого сердце юного читателя мгновенно отзывается, резонирует.
Герой этот остро ощущает свое одиночество и пытается как-то его преодолеть. Да, у него часто есть братья и сестры, есть родители, друзья, школа, но есть и его внутренний мир, который гораздо сложнее, противоречивее, тоньше, чем та ролевая модель «школьника», «сына», «брата», в которую его вписывает общество. Герой Алексина — это личность. Наблюдательный, ироничный, часто негодующий, этот герой скорее Гек Финн, чем Том Сойер. Скорее корчаковский король Матиуш, чем Дениска Кораблев.
У него чаще всего есть «страшная тайна». Например, двойка, из-за которой он должен бы все лето сидеть над учебниками, но не может же он об этом сказать своим новым деревенским приятелям или дедушке. Или вот он хочет наконец-то узнать, почему старший брат зовет его «великим комбинатором», а для этого надо притвориться взрослым и проникнуть в библиотеку за «12 стульями» — эпизод, конечно, совершенно из «Гека Финна». Или он на свою голову пожелал, чтобы у него каждый день были новогодние каникулы с елкой и массовиками, но его настолько измучила эта одинокая праздность, что он буквально лезет на стенку. Вспомним Кольку-свистуна, который перестал улыбаться после смерти матери, замкнулся в себе и общается только с птицами.
Алексин всегда мучает главного героя сомнениями, терзаниями, страхами, которые он способен описать для самого себя, но не может разделить с окружающими. Зато он может наблюдать, и так появляются образы, которые навсегда впечатываются в память читающего. Это могут быть бытовые зарисовки из коммуналки, портреты милиционеров, водителей троллейбусов или уборщиц, но меткий глаз героя, вернее, конечно, Алексина, умеет в нескольких словах выписать их полный портрет.
Вот простой пример. «Я тогда разглядел, как они живут. Старшая дочка на подоконнике задачки решала, муж за столом к экзаменам готовился, а двойняшки прямо тут же, рядом, на кровати своих кукол баюкали. Анна Ильинична все время на кухню выходила, потому что мы в комнате еле-еле помещались. Я у Анны Ильиничны тогда просидел почти что целый вечер, а двойняшки только и делали, что потихонечку баюкали кукол. Они всегда их спать укладывают. Анна Ильинична приучила их к этой игре, чтобы они старшим не мешали заниматься. Она, когда из кухни в комнату заходила, так каждый раз повторяла шепотом: «Тише, девочки, тише! Куклы могут проснуться, а им врач спать прописал!»
Всего несколько строк, но всё ясно и про семью, и про квартиру, и про главного героя, который ощущает всё — и молча терзает себя. Более того — он и будет терзать себя этой чужой жизнью, молчаливым свидетелем которой он однажды стал. Алексин — грустный писатель, как и Януш Корчак. Кстати, ему однажды вручили медаль имени Корчака, он председательствовал в жюри конкурса имени Корчака — есть какая-то невидимая связь между этими писателями, хотя Алексин был не сильно старше тех детей, с которыми гениальный поляк добровольно отправился умирать в Треблинку.
Алексин — это повышенная чуткость к чужой боли. Это качество, видимо, сформировалось в детстве, когда почти на его глазах застрелился сосед, когда отца репрессировали и приговорили к расстрелу (к счастью, потом приговор отменили). Но хотя он часто ставит в центр повествования семейные отношения, до конца близости с родителями, с братьями и сестрами в книгах мы не видим. Ее еще нужно выстрадать, найти мостик, который можно перекинуть между героем и родными, наделать при этом ошибок, причинить друг другу боль.
Мальчиком быть очень трудно, говорит нам герой Алексина. А в великолепном эпистолярном романе (повестью не поворачивается язык назвать) «Коля пишет Оле, Оля пишет Коле» девочка во встречной исповеди сообщает, как тяжело и ей тоже. Это вообще одно из самых потрясающих произведений детской литературы ХХ века. Два человека медленно, мучительно открываются друг другу в процессе взросления, письма становятся то ли обрядом инициации, то ли единственной возможностью наконец-то начать говорить прямо, открыто. Сравните: «Это несправедливо!» — спокойно заявляла Оля своим глубоким, певучим голосом. И тут же вступала в борьбу за справедливость». И вот ее письмо в конце книги: «Вспоминая сейчас о людях, к которым я когда-нибудь в жизни плохо относилась, я думаю: «А может быть, они были уж не такими плохими? Может, я просто не разглядела их как следует, не разобралась?»
У Алексина в книгах чаще всего нет никаких головокружительных приключений, даже фантастические сюжеты у него быстро «приземляются» за счет намеренно саркастичных и холодных подробностей — детский утренник Алексин может выписать так, как Толстой «разоблачал» церковную службу или представление в петербургском театре. Мы от него и не требуем приключений. Каждый раз, открывая его повесть заново или впервые, мы ждем, что с этих страниц с нами заговорит маленький, но уже очень интересный, серьезный, непростой собеседник, который разделит с нами нечто очень сокровенное, важное, но очень понятное и близкое нам. И это не забудется уже никогда.
Автор — обозреватель «Известий»
Позиция редакции может не совпадать с мнением автора
