Писатель — о том, могла ли Александра Пушкина ожидать иная участь
В эти дни любители литературы вспоминают трагедию, что разыгралась 8 февраля 1837 г. на Чёрной речке и закончилась смертью Александра Пушкина. А возможен ли был иной вариант судьбы поэта? Об этом «АиФ» спросил писателя Захара Прилепина.
Всегда был готов умереть
Юлия Шигарева, АиФ.ru: Захар, как по-вашему, мог бы Пушкин закончить свои дни в глубокой старости в окружении детей и внуков?
Захар Прилепин: Господь такого варианта не предусмотрел, чего же нам фантазировать.
Начнём с того, что Пушкин был аномально смелым человеком. Из дня сегодняшнего мы как-то слишком легкомысленно себе это представляем, а я предлагаю всё-таки остановиться и задуматься: у него 25 вызовов на дуэль и 5 состоявшихся дуэлей, включая последнюю. Первый раз он вызвал человека на дуэль в 17 лет!
То есть человек всю жизнь, постоянно был готов умереть. Вообразите вот, что вас обидели, а вы говорите обидчику: «Завтра стреляемся». Сколько раз за ночь вы подумаете: «Да на кой чёрт я всё это затеял? Да никогда в жизни больше!»? Всю ночь глаз не сомкнёте, уверяю вас, представляя, как больно будет получить пулю в свой тёплый живот.
Так вот, это не про Пушкина. Понятия о чести его были абсолютны.
Он стрелялся из-за женщин, в результате спора о крепостном праве, из-за любой шутки в свой адрес, которая не показалась ему смешной. Вообразить Пушкина на так называемом «баттле», когда два взрослых рэпера изощрённо друг друга обзывают на потеху публике, невозможно. Он тут же убил бы собеседника в самом прямом смысле: бах! — в лоб.
Эти современные ребята всё время рассказывают, что они гангстеры. Нет, гангстер — это Пушкин.
Столь же высоко и безупречно Пушкин относился не только к собственной чести или к чести своей жены, но и к своему Отечеству.
— У каждого свой Пушкин: гениальный поэт, неуживчивый задира, отчаянный ловелас, провидец, который смог многое понять про народ и про власть. Ваш Пушкин какой?
— В 1820 году Пушкина отправили в ссылку. Официально — за оду «Вольность», но вообще — за эпиграмму на председателя департамента военных дел Аракчеева: «Полон злобы, полон мести, / Без ума, без чувств, без чести... » — и далее непечатное высказывание. Пушкин вообще легко пользовался табуированной лексикой, причём не только в эпиграммах или письмах, но и в классических стихах, например, «Телегу» перечитайте.
Поначалу Пушкина за эпиграмму хотели отправить на Соловки. Есть распространённое мнение, что это большевики придумали тюрьму в монастыре, что, конечно, чепуха: тюрьма там была за сотню лет до. Пушкин, к примеру, едва туда не уехал.
О смягчении участи Пушкина хлопотали многие: ему был всего 21 год, но, как ни удивительно, его гений был уже очевиден. И Пушкина вместо Соловков отправили на юг. Дали денег и сказали: «Езжай в ссылку». Так он оказался в Крыму, потом в Молдавии.
Это, надо сказать, имело тогда колоссальный резонанс. Даже больший, чем ссылка Иосифа Бродского, по сути, такая же со стороны государства мягкосердечная, выглядящая почти комично. Если бы у нас ссылали в Крым с выплатой пособия за каждую эпиграмму, боюсь, у нас эпиграммы стали бы сочинять слишком многие. Тем не менее о Пушкине в Петербурге говорили тогда, не поверите, как о «мученике за веру». В смысле — за революционную веру.
В Кишиневе Пушкин, скорее из дурачества и неуемного любопытства, вступил в масонскую ложу, которую скоро бросил. Всё это показалось ему скучным и напыщенным, у Пушкина вообще был отличный вкус. Тогда многие этим баловались, в том числе товарищи Пушкина — воин и поэт Денис Давыдов, воин и философ Пётр Чаадаев, — но и они как вступили, так вскоре и вышли, и никогда к этому не возвращались.
И вот в ссылке Пушкин узнал, что в Греции вспыхнуло освободительное восстание. Греки решили, что пришла пора им избавиться от османского гнёта. Между тем поднял это восстание русский генерал Александр Ипсилантис, перешедший границу. Как только Пушкин об этом узнал, он тут же стал искать пути, чтобы присоединиться, как сейчас бы сказали, к сепаратистам. Он просто горел войною.
Вся, так сказать, патриотическая Россия молила тогда государя: «Александр, введите войска!..» Но государь решил, что Россия к этому пока не готова, войска не ввёл, Испилантиса разбили, Пушкин на войну не попал.
Однако сколько совпадений с нашей эпохой, не правда ли?
Когда в 1828 году начнётся очередная русско-турецкая война, Пушкин будет умолять шефа тайной полиции Бенкендорфа отправить его в действующую армию. И, когда ему откажут с замечательной формулировкой «все места в армии заняты», он отправится туда самовольно.
Прибыв, Пушкин заявился прямо в штаб. Все генералы его знали, что, конечно, делает честь генералам. Вообразите, что сегодня 29-летний поэт явится на фронт, и его все узнают. Открыли шампанское, пока чокались и восклицали, глядь — а Пушкин пропал. Бросились искать — а он уже поднял казаков и пустился с ними в атаку на турецкие позиции. Вообразите удивление этих казаков: чернявый парень, отчасти негроидного вида, в бурке, но явно, что называется, лихой, требует, чтобы они мчались за ним, — и они подчиняются. Вроде не видели такого командира, но отказать никак не можно.
Штабные успели в ту атаку Пушкина перехватить у турецких позиций и вернуть в штаб, но он ещё несколько раз подобное повторит, будет участвовать в перестрелках, в одной военной экспедиции и проявит при артиллерийских обстрелах с турецкой стороны поразительное хладнокровие.
Мой Пушкин — вот этот.
«О чём ты думаешь, казак — / Воспоминаешь прежни битвы, / У стен Парижа наш бивак, / Полков хвалебные молитвы... »
Сегодня не один, что называется, приличный поэт, принятый в хорошее общество, подобных стихов не напишет: сразу в имперских замашках обвинят. Пушкина на них нет.
— Отношения его с властью как менялись в течение жизни? В наше время к кому бы он примкнул?
— Да, он писал жесточайшие антимонархические оды и эпиграммы. Но при этом, обратите внимание, ему в голову не приходило проецировать своё отношение к тому, что сегодня назвали бы «режимом», на Россию как таковую и её разнообразные интересы.
Пушкин словно бы говорил: «Да, мне, может, многое не нравится, но в любой переделке, в какую угодит Россия, я буду первый на коне, с оружием. Потому что на смену одному, может, не самому лучшему, государю придёт другой, а Россия вечная, интересы её неизменны, и за них надо биться».
Ближайший старший пушкинский товарищ, ещё один воин и поэт, сам, между прочим, переживший ссылку, Павел Катенин скажет: «... после вступления на престол нового государя явился Пушкин налицо. Я заметил в нём только одну перемену: исчезли замашки либерализма».
Мне напомнят: а как же послание декабристам, написанное как раз после вступления на трон Николая? То самое послание, где «оковы тяжкие падут» и всё такое.
О, это интересная история.
Сразу после послания декабристам Пушкин пишет ещё одно послание, но уже новому государю: «В надежде славы и добра / Гляжу вперед я без боязни: / Начало славных дней Петра / Мрачили мятежи и казни».
Вы понимаете, какой тут смысл? «Да, — говорит Пушкин, — одних моих товарищей декабристов казнили, других на каторгу отправили, несчётное количество погибло на Сенатской, но ничего, я всё равно надеюсь на славу и добро, потому что при Петре Великом и хуже бывало. Главное, чтобы Россия цвела и ширилась».
В прогрессивных, как сегодня бы сказали, кругах Пушкина за его «царелюбие» просто на части были готовы разорвать.
В его поведении даже можно усмотреть какую-то, что ли, непоследовательность: как же так — сначала одно пишет, потом другое. А в этом, напротив, никакого противоречия нет. Более того, в этом гений Пушкина и заключается. Декабристы, как говорит Пушкин, демонстрировали «души прекрасные порывы». И он понимает, почему. Сегодня на декабристов много напраслины возводят. Но они, между прочим, были отъявленными русофилами, а не западниками, и ругали монаршую власть как раз за оголтелое западничество. Например, за готовность дать включённой в состав России Польше конституцию, а русских мужиков тем временем держать в холопстве. И при этом ещё и по-французски говорить везде и всюду, на языке недавнего противника. Пушкин понимал декабристов, но понимал и государя, на которого взвалился немыслимый груз, непомерная страна.
Самого Пушкина, правда, в его широте не все понимали, но это уже другая история.
Когда в Польше в 1830 году начнётся антироссийский бунт, «прогрессивная общественность» того времени в Петербурге будет болеть не за русские войска, а... за поляков. Как это снова схоже с нашими временами, не правда ли?
При всём том, что поляки видели свою вольность весьма специфическим образом. Они собирались, опираясь на помощь Британии и Франции, вернуть себе, как им казалось, их земли: основную часть Украины, основную часть Белоруссии, часть Литвы.
То есть поединок вновь шёл за те же примерно земли, что и сегодня. У поляков была мощнейшая армия и безусловная моральная, отчасти — финансовая поддержка Запада. И Пушкин тогда снова пишет Бенкендорфу, чтобы его взяли в дело. Пушкинская позиция простая: может, эти поляки хорошо дерутся, и кое-кому в России это нравится, но поляков надо «задушить». Так и говорил.
Поразительно, но в те же дни ещё один пушкинский учитель, философ Пётр Чаадаев, которого у нас по недоразумению считают предтечей либерализма, писал, что нахождение украинских и белорусских земель в ведении России есть залог сохранения России. Между прочим, он к тому времени свои «Философские письма» уже написал. И они, эти письма, ни в какое противоречие с его представлениями о месте Украины не вступали.
Пушкинские стихи того времени «Клеветникам России» обращены, напомню, даже не к Польше, а к коллективному Западу, который собирается решать за нас, что нам делать со своей украинской и белорусской землёй. Прочитав эти стихи, Чаадаев откликнулся предельно точно: мы видим теперь национального поэта.
В эти дни, подчёркиваю, Пушкин стал национальным поэтом.
Можете теперь сами ответить на вопрос о том, куда бы он примкнул. К Захарченко и Мотороле он бы примкнул, вот куда. Мазепу он, кстати, презирал всей душою, как мало кого.
«Пусть всё в дело идёт!»
— Чистота языка, необходимость спасти его от засилья иностранных слов, беспардонно в него лезущих, — сегодня про это идёт много споров и переживаний. А как на эту проблему посмотрел бы Пушкин?
— У Пушкина огромный словарь. Смотрел он на всё это просто. То, с чем литература может справиться и сделать «русским», всё пусть в дело идёт. Мы пережёвываем, адаптируем чужое, делая его своим. Пока русские умеют мыслить и писать на своём языке стихи — более того, ещё и читать их, — ничего языку не грозит.
А когда мы читать перестаём, а только принимаем реляции о загрязнении языка, тогда и правда беда.
— Наша школьная программа интерес к поэзии Пушкина способна убить навсегда? Или, наоборот, это тот ликбез, без которого приличным человеком не стать? Хотя звучат и предложения исключить из школьной программы слишком «тяжелых» писателей.
— Если дети не будут читать Пушкина, Толстого и Достоевского в детстве или в юности, они потом не прочитают никогда.
В Советском Союзе создали фундаментальное образование классического образца для всех. Оно и до революции было, скажу я, опережая некоторых читателей, но тогда оно точно не было массовым, и шансов стать массовым у него не было никаких. Именно в советское время классику полномасштабно ввели в школьные программы, по сути, принудив десятки, а потом и сотни миллионов юношей и девушек волей-неволей всё это прочитать.
И с этим вот запасом, с Пушкиным, с его стихами о Полтаве — про Петра и Мазепу, мы победили в самой страшной мировой войне. А потом ещё и в космос полетели.
Так что все разговоры о том, что теперь детям надо бы готовить блюда попроще, я нахожу кощунственными.
Про Петра и Мазепу надо с детства знать. Может в сложный момент пригодиться.
