«И война меня не убила»: ифлийский базис Давида Самойлова

Среди поэтов-фронтовиков немало тех, чьи имена ассоциируются перво-наперво с войной: Юлия Друнина, Эдуард Асадов, Константин Симонов, Николай Старшинов, Александр Твардовский, Алексей Фатьянов... Участник Великой Отечественной Давид Самойлов из этого ряда как будто несколько выбивается. Наверное, потому, что его творчество редко перекликалось с трагической темой войны. Даже знаменитое стихотворение «Сороковые» написано с неким озорством-щегольством: «А это я на полустанке / В своей замурзанной ушанке, / Где звездочка не уставная, / А вырезанная из банки. / Да, это я на белом свете, / Худой, веселый и задорный. / И у меня табак в кисете, / И у меня мундштук наборный».

Свой долг Родине тем не менее поэт отдал сполна, и главные солдатские медали «За отвагу», «За боевые заслуги», а также орден Красной Звезды — лучшее тому подтверждение.

В предвоенные годы он окончил Первую опытно-показательную школу им. Горького в Вадковском переулке, в 1938-м поступил в Институт философии, литературы и истории — элитное учебное заведение той поры. В «новой компании» Давид поначалу чувствовал себя, по его словам, «последним человеком». Однако продолжалось это недолго, вскоре ситуация в корне изменилась, ведь он был признан «ифлийским поэтом»! (В ИФЛИ бытовал ритуал посвящения в этот «орден», церемония проходила раз в году, осенью, после начала учебных занятий.) Среди известных ныне поэтов звания ифлийца удостоились лишь Павел Коган и Сергей Наровчатов, а, к примеру, уже печатавшийся в те годы Лев Озеров подобным статусом не обладал.

С Самойловым, тогда еще Кауфманом, дело обстояло так. В одной из аудиторий собралось довольно много народу. Сначала под общий одобрительный рокот читали «звезды», потом очередь дошла до новичков, кандидатов в ифлийцы. Дезик сперва оробел, когда же его вытолкнули вперед, к кафедре, ему ничего не оставалось, кроме как прочесть уже сочиненных «Плотников»:

Плотники о плаху

притупили топоры.

Им не вешать, им не плакать — сколотили наскоро.

Сшибли кружки с горьким пивом горожане, школяры.

Толки шли в трактире «Перстень короля Гренадского».

Краснорожие солдаты обнимались с девками,

Хохотали над ужимками бродяги-горбуна,

Городские стражи

строже потрясали древками,

Чаще чокались, желая мяса

и вина...

Затем продекламировал еще несколько стихотворений, снискавших заметный успех у собравшихся. По окончании «заседания» к нему подошел бесспорный лидер ифлийских поэтов Коган, пожал руку и предложил вместе идти к метро через парк «Сокольники». Это было признание...

Войну ждали все, но пришла она неожиданно. Через десять дней после ее начала Давид Кауфман оказался под Вязьмой, на станции Издешково, куда по распоряжению райкома комсомола был направлен на строительство укрепрубежей. Однако уже в начале сентября комсомольцев вернули в столицу. Город пустел, Давид поехал к эвакуированной семье в Самарканд.

Когда из военкомата пришло предложение поступить в офицерское училище, молодой человек сразу же написал заявление. Вскоре команда новобранцев высадилась из поезда в Катта-Кургане Самаркандской области. В тамошнем учебном заведении (оно именовалось Гомельским военно-пехотным училищем) готовили младших офицеров. Через какое-то время недоучившихся лейтенантов срочно отправили рядовыми на фронт. На пятнадцатый день пути эшелон остановился в Тихвине, а передовая находилась в нескольких сотнях метров от станции. Боец Кауфман был определен в пулеметный расчет второго батальона горно-стрелковой бригады.

В начале 1943-го войска Волховского фронта начали операцию по прорыву блокады Ленинграда. Во время атаки на укрепленные рубежи немцев Давид получил тяжелое ранение. Поскитавшись по санлетучкам, уже в августе он выписался из госпиталя в Красноуральске и получил направление в лагеря запасного полка под Горький — заготавливать дрова. 1944-й встречал в Красных казармах на Волге, куда был назначен ротным писарем, но не оставлял желания вернуться на передовую.

Получив командировку в Москву, встретился с замечательным поэтом и храбрым солдатом, тоже бывшим студентом ИФЛИ Семеном Гудзенко. Тот помог Давиду встретиться с Ильей Эренбургом, с ходу позвонившим начальнику Главразведупра Генштаба генералу Федору Кузнецову, после чего Кауфмана определили в третью отдельную роту разведотдела штаба 1-го Белорусского фронта.

В июне 1944-го подразделение выехало на задание в район Новгорода-Волынского — для борьбы с бандами украинских националистов. В январе 1945-го, в период генерального наступления, разведчики получили приказ следовать на запад. Вместе с наступающими войсками они проехали Варшаву, вступили на территорию Германии. Действуя вместе с передовыми частями пехоты, добывали по ночам языков, а днем посменно вели наблюдение за противником.

Через много лет он издаст около трех десятков сборников оригинальных стихов и переводов, литературоведческий труд «Книга о русской рифме», а в последние годы жизни — двухтомник своих произведений (1989). Песни на слова Давида Самойлова примутся сочинять барды и даже «официальные» композиторы. Он станет одним из самых известных поэтов своего, военного, поколения. К боевым наградам ефрейтора прибавится орден Дружбы народов (1980; «за заслуги в развитии советской литературы»), а потом и Госпремия СССР (1988).

Он будет жить с семьей в Безбожном (ныне Протопоповский) переулке — в одном доме и даже одном подъезде с давним другом, ифлийцем и фронтовиком Юрием Левитанским. И между ними разгорится продолжительный, нешуточный спор о минувшей войне — чем она стала для их поколения, для страны. Автору этого материала, не раз бывавшему в гостях у Юрия Давидовича, случалось быть свидетелем такой полемики.

В одном из многочисленных интервью 1990-х Левитанский скажет прямо: «Отношение к военной теме было, кажется, единственным, в чем мы не сходились с Давидом Самойловым». В поэтическом воплощении это несходство выразилось в хрестоматийных строках.

Самойлов:

Я судил по людям, по душам,

И по правде, и по замаху.

Мы хотели, чтоб было лучше,

Потому и не знали страху.

Потому пробитое знамя

С каждым годом для нас дороже...

(1961)

Левитанский:

Ну что с того, что я там был.

В том грозном быть

или не быть.

Я это все почти забыл,

я это все хочу забыть.

Я не участвую в войне,

война участвует во мне.

(1981)

Давид Самуилович размышлял об ответственности за участие в историческом деянии, являвшейся, по его словам, фундаментальной проблемой человечества во все времена. «Солдат 41-го года, и 42-го, и 43-го воевал против злой воли и неправедной силы нашествия. Он воевал на своей земле, оборонял свою землю... Патриотизм 41–43-го годов был самым высоким и идеальным. В нем было нравственное достоинство обороняющегося патриотизма». Однако в дальнейшем, как считал поэт, ситуация изменилась: «Армия сопротивления и защиты неприметно стала армией лютой мести... Нас же убеждали, что мы имеем право убивать: убей немца!». Левитанский ставил во главу угла личный выбор, верховенство нравственных законов не столько «для всех», сколько для каждого. Самойлов же говорил об «ответственной нации или поколении», победивших фашизм, о том, что «неприятие ответственности» влечет «самооправдание себя во зле».

Не выглядят ли эти суждения двумя сторонами одной медали?

«Об этом надо писать... Грех, что я до сих пор этого не сделал... О тех, кого уже нет в живых — о Самойлове, о Гудзенко... Об этом надо писать вдумчиво, серьезно, тщательно вспоминая подробности», — говорил Юрий Левитанский в 1992 году. Не получилось, зато многие мысли на данную тему сохранились в ряде его интервью и устных, записанных другими воспоминаниях.