Пушкин, как Луна, периодически меняет фазы освещенности, иногда исчезая за тучами. Но сегодняшний кризис незнания Пушкина не первый. Пройдет и он.
Почитание поэтов — дело национально-культурной чести. Почему поэтов? Потому, что поэзия — ровесница дара речи, она — высшая стадия языка, а поэты — «глашатаи великих истин и великих тайн жизни». Так сказал Аполлон Григорьев. Он же назвал Пушкина: «наше всё». Так уж и «всё»? Вот в Шотландии высоко чтут Роберта Бёрнса. День его рождения — национальный праздник. Но никто не называет Бёрнса шотландским «всем». День рождения, особенно юбилейный, понятно. Но в лютую зиму 1942 года еле живые от голода люди в блокадном Ленинграде пришли на Мойку в день гибели Пушкина и читали стихи прерывающимися голосами. А в 1937-м, в разгар политических процессов, столетие со дня смерти поэта отмечалось с невиданным размахом. К празднованию пушкинского «успения» подходили осторожно, предварительно отмечая годовщины смерти других классиков. Но двойное поклонение — в день рождения и в день ухода — сохранилось только за Пушкиным. Нечто подобное пытались проделать с памятью Ленина: 21 января было в СССР когда-то нерабочим днем. Но скорбь улетучилась, и торжества переместили на 22 апреля. А ведь это основатель государства!
Именно столетие смерти Пушкина стало первым, причем официальным, событием в стране «победившего атеизма», восстанавливающим преемственность с христианской традицией почитания усопших. Канонизация началась со статьи в «Правде», где «оправдывалось» даже аристократическое происхождение поэта. «Пушкин наш, советский, ибо советская власть унаследовала все, что есть лучшего в нашем народе», — эта совершенно новая патриотическая декларация пригодилась совсем скоро, в отчаянные дни начала войны. И апелляция к Пушкину была безошибочной. Сбрасывание «с корабля современности» провалилось. Пушкинский кораблик помчался «на раздутых парусах» через Черную речку в открытый океан всенародного культа.
Формула Аполлона Григорьева срослась с Пушкиным — не разорвешь, даже когда ее употребляют иронически, «по приколу». Почему? Потому что мы говорим на языке Пушкина. Британия говорит на языке Шекспира лишь условно-географически. Германия владеет языком Гёте условно-консервативно. А русским и всем русскокультурным Пушкин подарил язык, на котором создана не только наша литература, но и мы сами. Уродуя этот язык и замусоривая, отступая от него сколь угодно далеко, мы по-прежнему его носители, мы храним его корневую систему и морфологическую безграничность. И «московские просвирни», к которым так любил прислушиваться Пушкин, все еще «говорят удивительно чистым и правильным языком». Поэтому с 2011 года вместе с днем рождения «нашего всего» мы отмечаем государственный праздник — День русского языка. Анна Ахматова сказала об этом исчерпывающе: «Стихи Пушкина дарили детям русский язык в самом совершенном его великолепии, язык, который они, может быть, никогда больше не услышат и на котором никогда не будут говорить, но который все равно будет при них как вечная драгоценность».
«Вечной драгоценности» у нас никто не отобрал. Но сохраняет ли Пушкин сегодня статус «нашего всего»? Ведь от этого мощнейшего реактора отделился гигантский отсек — собственно поэзия. Образ Пушкина живет в культурном и генетическом коде, а его подобие — несравненные по совершенству стихи —пребывают в «пассивном запасе». И факт этот оспорить невозможно ни по какой оценочной шкале. Достаточно остановить на улице десять прохожих и попросить прочесть наизусть любое стихотворение Пушкина. Такие эксперименты, впрочем, проводятся регулярно и со все более плачевным результатом. Не значит ли это, что мы теряем Пушкина?
Эффект множественных сравнений в статистике состоит в том, что среди групп респондентов рано или поздно найдется отличная от остальных. Скажем, в послевоенные годы найти в России группу, ни один из членов которой не знал бы наизусть «Буря мглою небо кроет», было затруднительно. И сегодня такие фокус-группы, безусловно, есть, но в пределах статистической погрешности. Пушкин, как Луна, периодически меняет фазы освещенности, иногда исчезая за тучами. Нынешняя фаза — не первая. М. Бестужев-Рюмин в 1831 году напечатал по поводу выхода гениального «Бориса Годунова» стишок: «И Пушкин стал нам скучен, И Пушкин надоел...» Писарев клеймил гения за «асоциальность». Идеологи Пролеткульта призывали «затмить Пушкина». Про футуристов с их «кораблем» уже вспоминали. Когда Достоевский готовил свою историческую речь для выступления в заседании Общества любителей российской словесности, Пушкина не было в учебных программах. Он пережил все перегибы и вернулся, поигрывая тростью. Он — «наше все» не для годового отчета, но как показатель вероятного. Не это ли имел в виду Гоголь, называя Пушкина «русским человеком в своем развитии»? Развитие сопровождается спадами и кризисами. И очередной кризис незнания Пушкина когда-нибудь минует. В автобиографическом романе Ю. Трифонова есть фраза: «Стояла пушкинская зима. Все пронизывалось его стихами: снег, небо, замерзшая река, сад перед школой с голыми черными деревьями и гуляющими по снегу воронами…» Нам есть к чему стремиться!
