Старая библиотека, в которой поселился Там, оказалась уютнейшим местом.
Обитатели её, Сан Сеич и крыс Пушкин, с радостью приняли мышонка в свою компанию.
В передних комнатах их дома стояли длинные стеллажи с книгами, там Сан Сеич работал, то есть выдавал людям книги. А жил библиотекарь поглубже, за коридорчиком, в комнате, которую он называл «кабинет». А уж совсем в глубине дома была комната, которую Сан Сеич почтительно звал «гостиная». Там он принимал гостей, но такое случалось редко, в основном гостиная пустовала. И чего только не было в той комнате: скрипучие диваны, длинноногие стулья, шкафы, буфеты… Один такой буфет Сан Сеич отдал Пушкину в полное владение.
Выходило, что у Пушкина был собственный дом, с комнатами-шкафчиками и комнатами-ящичками. С верха буфета свисали верёвки, по которым можно было быстро взбираться на разные его этажи. Пушкин сразу же предложил мышонку поселиться в верхнем этаже, за дверцей с цветными стёклышками. Но Там сперва выбрал более укромное место: длинный ящик с маленькими баночками.
Правда, после первой же ночёвки в том ящике он подхватил жуткий насморк. Оказалось, что в баночках хранились душистые травы для готовки, но пахли они уж слишком душисто, так что бедный Там ночью весь обчихался, а утром проснулся с заложенным носом.
Пушкин весь следующий день фыркал и ворчал, что от Тама воняет. Пришлось переселяться в комнатку за цветными стёклами.
Зато стёклышки оказались прямо волшебными. Утром свет падал на дверцы буфета, и изнутри, сквозь стёкла, комната казалась то зелёной, то красной. А когда Пушкин снаружи по верёвке лез к Таму в гости, он тоже становился разноцветным, и мышонок весело кричал:
— Пушкин, ты, как огурец! А теперь, как помидор!
А добрый Пушкин в ответ смеялся, и его бакенбарды смешно топорщились.
С Пушкиным они совершенно подружились и быстро перешли на «ты».
Любопытный Там как-то не удержался и спросил: — А что это за имя у тебя, странное такое? — Не странное оно, а великое, — ответил тот. — Человек такой был, великий, всё стихи писал. А я…
Тут он вскинул вверх лапку и произнёс:
Стихами говорю, а не пишу.
И скромно имя гордое ношу.
Крыс дёрнул себя за ус и смущённо потупился:
— Так меня Сан Сеич прозвал.
— А он разве понимает, что ты говоришь? — удивился Там.
— Не особо, — вздохнул Пушкин, — но рифму чувствует.
— Кого чувствует?
— Рифму. Это такая… дружба слов. Пишу-ношу, осёл-козёл. — Тут Пушкин снова дёрнул себя за ус. — Носок-кусок…
— И волосок! — подсказал Там. — Кстати, а что это ты себя всё за ус дёргаешь?
— А это чтобы совсем в стихи не провалиться, — пояснил Пушкин. — А то, бывает, как начнёшь… — Пушкин развёл лапами и улыбнулся. — Вот и дёргаю.
Вместе с крысом Там каждый день совершал вылазки в город. Один гулять мышонок ещё не решался.
Пушкин учил его всяким городским премудростям: как тихими улочками добираться до главной площади, не попадаясь на глаза людям, где удобнее перелезать через глухие заборы, чтобы полакомиться яблоками и грушами в садах, и как разобраться во всех хитростях дорожного движения.
— И помойки, помойки стороной обходи! — стращал он. — Там иногда специально отраву для нас разбрасывают. Съешь, и всё — лапки кверху!
— И на нашей помойке тоже? — Там округлил глаза.
Дело в том, что за их домом, возле забора, в крапиве, была небольшая свалка.
— Ну, наша-то, она, конечно, без отравы… — протянул Пушкин, — но на нашей Косак хозяйничает. А он похуже отравы будет.
Косаком звали чёрного одноглазого кота. Худой и вёрткий, Косак был главарём целой оравы бездомных кошек, живущих в старом районе вдоль реки. Под его началом кошачья стая куролесила так, что вся округа страшилась. О хитрости и коварстве Косака ходили легенды.
Даже местные псы уважительно обходили стороной одноглазого кота-пирата.
— Лучше бы тебе его не видеть, — сказал однажды Пушкин. — А главное — не слышать!
— А слышать почему нельзя? — удивился Там.
— Каждое слово его — это ложь.
Сам не заметишь, как сам пропадёшь!
Понимаешь?
— Понимаю, — кивнул Там, а про себя подумал: «Пушкин — прямо вылитый Папа иногда… Папа мне про Батона уж какие страсти рассказывал… А тот оказался отличным котом».
Сегодня с утра погода была ласковая: светило солнце, в небе не было ни облачка, и весь город Холмогоры тихо грелся в сентябрьском покое.
— Прямо гуляльная погодка! — сказал Там.
Они с Пушкиным сидели на самом верху буфета, нежились на солнышке и глядели в окно. Это было их любимое место для посиделок. Отсюда хорошо просматривался весь двор перед библиотекой и даже кусочек реки.
— А я, пожалуй, сегодня один отправлюсь… — задумчиво проговорил мышонок.
— Не рановато ли? Справишься? — забеспокоился Пушкин.
— Да ты не волнуйся, я неподалёку, рядышком. Хочу в сад соседний слазить, помнишь, где яблочки такие — маленькие и хрусткие?
— А дырка в заборе знаешь где?
— Конечно, знаю! Я уж всю округу, все ходы-выходы назубок выучил, — отмахнулся Там и, обхватив обеими лапками верёвку, заскользил вниз.
— Я и тебе яблоко принесу! — крикнул он, выбегая в коридор.
Выскочив из полумрака дома на улицу, мышонок даже зажмурился. Весь двор был залит солнечным светом.
«Вот бы всегда так! — улыбнулся он. — А то дожди, ветра…»
Там вприпрыжку сбежал с крыльца и завернул за угол библиотеки. Здесь, на заднем дворе, у Сан Сеича рос маленький огородик, обнесённый зелёным забором. Забор был старый, некоторые жерди болтались на одном гвозде, а одной вообще не было. К этой-то дыре и поспешил мышонок. За забором стоял заброшенный сад, полный вкуснейших маленьких яблочек, попадавших на землю. Собирать их в густой крапиве было не очень удобно, но зато безопасно — мышонка никто бы не заметил.
Там уже нырнул было в дыру, как вдруг над самой его головой пронеслась стайка воробьёв. Птички верещали так испуганно, что мышонок остановился.
— Чего это они? — сказал он и глянул туда, откуда прилетела стая.
Справа от огорода была та самая местная помойка, про которую они говорили с Пушкиным. А на самом верху помойной кучи сидел огромный чёрный кот. Он сидел спиной к Таму и что-то внимательно разглядывал.
— Косак… — прошептал мышонок и вздрогнул. Под его лапой хрустнула ветка.
Кот обернулся.
— Здорово, мелкота! — промурлыкал Косак и прищурился своим единственным глазом.
От этого прищура у Тама мурашки побежали по спине.
— З-з-здрасьте, — пискнул он.
— За яблоками собрался?
— Ага, за ними… — Там уже занёс лапу, чтобы скрыться в дыре, как вдруг услышал:
— А сыр будешь?
Там замер. В голове его всплыли слова Пушкина: «Каждое слово его — это ложь…» «Врёт он про сыр. Конечно, обманывает. Разве что глянуть… Одним глазком».
— Голландский сыр, целый кусище, — донеслось с помойки.
Косак отступил в сторону, и мышонок увидел на вершине кучи большой жёлтый ломоть. Солнце просвечивало сквозь дырочки и зайчиками прыгало по чёрной шерсти кота. А сам сыр так сиял, что прямо светился изнутри, как золотой. Там даже рот открыл от удивления.
— Но… — промямлил он, — это же ваш… ваш сыр…
— Да в меня столько не влезет, — рассмеялся кот и задорно подмигнул мышонку своим зелёным глазом. — Угощайся.
Мысли белками прыгали в голове Тама, но сам он уже шёл к заветному лакомству. «Зачем он меня угощает? Может, нападёт? А я в крапиву юркну. А вдруг не успею? А может, он добрый? А Пушкин как же?»
Но кот нападать не собирался. Он отступил чуть в сторону и уселся поудобнее, обернувшись хвостом.
Там осторожно отломил кусочек.
— Ты не стесняйся, откусывай побольше, — подбодрил его Косак.
— А вы?
— А я потом. Я пока не голоден. Ещё успеется… — задумчиво проговорил кот.
Сыр был до того вкусный, что, уплетая его, мышонок вовсе забыл об опасности. Наконец он вытер лапкой усы.
— Спасибо вам. Вы такой добрый. Как Пушкин, прямо…
При имени Пушкина Косак заметно обеспокоился.
— Ты что, с ним знаком?
— Ещё бы! — рассмеялся мышонок. — Я у него живу. Ну, то есть мы с ним вместе живём, у Сан Сеича. А вы тоже Пушкина знаете?
— У нас его все знают и уважают, — серьёзно сказал кот. Он вдруг встал и заозирался по сторонам. — Он в нашем районе старейшина, можно сказать. А ты куда собрался?
— Да мне пора… — Там вдруг почувствовал себя неуютно. Заговорив о Пушкине, он снова вспомнил его предостережения.
— Ты бы посидел, отдохнул после обеда, — мурлыкнул кот. — Живот-то не болит?
— Нет-нет, не болит. Побегу я.
Тама вдруг пробил озноб. Что-то почудилось ему в словах Косака, что-то непонятное, нехорошее…
— Ладно, мелкота, — вздохнул кот. — Ещё увидимся. Привет Пушкину.
Мышонок думал забраться в сад, но, подойдя к забору, почувствовал себя очень усталым.
«Видно, и правда, объелся я этим сыром», — решил он и повернул к дому.
— Пушкин, а Пушкин! — позвал Там, вбежав в комнату.
Сонный Пушкин свесил мордочку с буфета:
— Уже вернулся? А яблоко где?
— Да что яблоко! Я тебе такое расскажу! Я с Косаком познакомился. Мы обедали!
— Как — с Косаком?
Старый крыс кубарем скатился с буфета.
— Ты что? Где? Когда?
— Да вот только сейчас, там… — Мышонок махнул лапкой. — Сыр ели вместе. То есть я ел, он угостил…
Он потупился, а потом поднял на Пушкина виноватые глаза:
— Нельзя было?
— Да при чём тут нельзя! — Пушкин в отчаянии всплеснул лапами. — Косак злой, понимаешь? Тут какое-то коварство, умысел тут! Тут…
Пушкин стоял, нахмурясь, и нервно покусывал ус.
— А ты хорошо себя чувствуешь? — спросил он.
— Я… Да вроде бы… — ответил Там. И вдруг покачнулся. У него закружилась голова. Он ухватился лапами за угол буфета. Потом сел на пол. — Что-то не очень, — выдохнул он. — Живот больно.
— Ну, я так и знал! Так и знал! — причитал Крыс, суетясь вокруг Тама. Он подтащил к буфету половичок и подстелил его мышонку под голову.
— Что знал? — вяло проговорил мышонок.
Живот болел всё сильнее. А теперь и подташнивать стало.
— Этот подлец на тебе эксперимент ставил. — Как это?
— Да очень просто. Проверял он — хороший тот сыр или испорченный. На тебе проверил, чтобы самому не потравиться. Ах ты ж, беда какая…
Там сел и уставился на Крыса. Он был так потрясён, что даже про болезнь забыл.
— А разве это бывает? Чтобы такая злость в существе водилась?
— Эх, ещё как бывает… — вздохнул Пушкин.
— Постой, постой, — забормотал Там, морщась от боли, — так он же… он же и не знает, что сыр испорченный. Я же нормально уходил, как здоровый… Он же сейчас…
Мышонок вскочил и, спотыкаясь, бросился к двери.
— Куда?! — завопил Пушкин.
Но Там уже не слышал. Он спешил на улицу.
Косак как раз намеревался приступить к обеду. Проводив мышонка и убедившись, что сыр свежий, он сразу хотел съесть его. Но тут, как на зло, на помойку залетела большая ворона и чуть было не утащила обед. Подравшись с вороной и отстояв добычу, Косак вонзил когти в сыр и уже собрался откусить…
— Стойте! Стойте! — кричал Там, размахивая лапами. Он из последних сил бежал к помойке. — Сыр отравлен! Не надо!
Наконец Там добежал до оторопевшего кота.
— Не ешьте его… Я отравился… Пожалуйста, не ешьте… — простонал он.
— Ты что? — не понял Косак. — Ты меня спасать пришёл? Ты — меня? Спасать?
Там хотел ответить. Но тут у него всё поплыло перед глазами. Он сделал ещё шаг. Зацепился лапой за веточку. И упал без чувств.
Мышонок не видел, как на помойку выскочил озверевший от гнева Пушкин. Не видел он, как Пушкин орал на Косака и даже цапнул того за нос. Не видел, как сам Косак оправдывался и извинялся, а старый крыс в ответ только рычал.
Пушкин на закорках принёс его домой. Сан Сеич, увидев больного Тама, достал из шкафа большую старую варежку, и они с крысом соорудили внутри буфета пушистый лежачок, чтобы Таму было потеплее. До самого вечера хлопотал Пушкин возле больного мышонка. Уже стемнело, когда тот пришёл в себя.
Теперь он лежал внутри варежки, высунув только мордочку и сосредоточенно грыз дубовую корку. Ту самую, которую Мама дала ему в дорогу, на случай проблем с животом. Чувствовал он себя уже получше. Рядом сидел Пушкин и внимательно смотрел на него грустными глазами. Сан Сеич зажёг в комнате настольную лампу, лучи её просвечивали сквозь цветные стёклышки и ложились на морду крыса пёстрыми пятнами. Было так уютно лежать в тёплой варежке, рядом с хорошим другом.
— Пушкин, — тихо проговорил Там, — я всё никак не пойму: что же у него, у Косака этого, внутри? Чернота, что ли, одна, а?
— Эх, дружок! Может, так оно и есть, одна чернота.
— Нет, Пушкин, нет. — Там тронул крыса за лапу. — У Косака не чернота внутри. Я не верю в черноту. У него внутри беда. Его кто-то сильно-сильно обидел. Всё равно что заколдовал в беду. Ему бы помочь… — вздохнул мышонок.
— Не знаю, что там внутри Косака… — сказал Пушкин и погладил Тама между ушей, — а внутри тебя, малыш, только свет. Светлый ты зверь.
Счастье быть светлым зверем таким.
И рад я быть другом твоим.
Пушкин дёрнул себя за ус:
— Спи, малыш. Доброй тебе ночи.
Там закрыл глаза. Вернее, они сами закрылись.
А старый крыс потеплее укутал его и тихонько полез по верёвке на свой этаж спать.
Иллюстрации автора
Название фрагмента дано редакцией «Татьянина дня»
Книги издательства «Никея» можно купить в лавке храма мученицы Татианы (Большая Никитская улица, 1). Студенты МГУ могут получить 10%-ную скидку на литературу духовного содержания, предъявив студенческий билет
