Мои хорошие знакомые однажды провели эксперимент. Они договорились в течение дня следить за собой и не произносить местоимение "я". Не "якать", то есть. Вместо "я знаю" нужно было просто говорить "знаю" или "мне это знакомо".
Нужно было сломать привычную речевую стилистику и постоянно следить за собой, не выпуская из-за зубов последнюю букву русского алфавита. К исходу дня все согласились с тем, что это очень тяжело, и что все участники эксперимента многократно нарушили запрет, невольно и по инерции то и дело "якая".
Это очень важный опыт. Нужно опознать в себе падшее и эгоистичное существо, которое пытается поставить себя в центр Вселенной, и оттого постоянно "якает", словно оно самое главное в мире.
Я, мне, меня, со мной, у меня, моё. "Моё" – в особенности.
Любимая лексика, костяк речевой активности, сладкая музыка смертного человечества.
А теперь – внимание! Что называется, оцените разницу!
Очевидец евангельских событий, да не рядовой, а любимый Господом, Иоанн Богослов, постоянно говорит о себе в третьем лице.
Тот ученик, которого любил Иисус (Ин. 20:2), – говорит он о себе. "Тот ученик бежал скорее Петра", "тогда вошел и другой ученик, и видел, и веровал".
Сей ученик и свидетельствует о сем, и написал сие; и знаем, что истинно свидетельство его (Ин. 21:24).
То есть зритель неизреченных откровений обыкновенно говорит о себе, словно глядя на себя со стороны.
Это не исключает обычной речи, и в Апокалипсисе он прямо говорит: Я, Иоанн, брат ваш, и соучастник в скорби, и в царствовании, и в терпении Иисуса Христа, был на острове, называемом Патмос (Откр. 1:9)
Однако что касается страданий Спасителя и событий, связанных с Воскресением, то там Иоанн находится в некоем изумлении и отказывается говорить о себе привычным языком.
Апостол Павел сильно отличается от Иоанна и по условиям призвания на служение, и по характеру проповеди.
Однако и Павел умеет говорить о себе в третьем лице. Смиряя коринфян, по необходимости говоря о видениях и откровениях, Павел говорит о себе тоже, словно о ком-то другом.
"Знаю человека во Христе, – говорит он, – который тому назад четырнадцать лет… был восхищен в рай и слышал неизреченные слова, которые человеку нельзя пересказать" (2 Кор. 12:2-4) Без сомнения, этот человек – сам апостол Павел.
Тем не менее, он не говорит "я был в раю. Я видел ангелов. Я знаю то, чего никто не знает", а говорит: Таким человеком могу хвалиться; собою же не похвалюсь, разве только немощами моими (2 Кор. 12:5)
Ух, мы бы всласть "поякали", если бы были на его месте. Но, видно, оттого нам и не дается ничто сверхъестественное, что нет в душах наших достаточной степени отстраненности от себя самих, которая называется простотой и скромностью.
Это еще не смирение, но необходимое условие последнего.
Нет простоты, значит, нет глубины. А нет глубины, значит все, что не нальешь в душу, тут же ее переполняет и наружу льется.
Льется через болтовню, через похвальбу или осуждение, которые друг другу тождественны, как сиамские, телами сросшиеся близнецы.
Мы вправе думать, что привычно "якаем" потому, что не имеем подлинного благодатного опыта.
А самого опыта не имеем потому, что "якаем", потому что на себе зациклены.
Только мелкий, как наперсток, человек, постоянно трезвонит о себе, любит себя, хочет смотреть на себя, окружаясь фотографиями.
Он не заглядывал "за шторку", не видел бездн, ничего не слышал ушами сердца.
Здесь причина его пустоты и шумности. Не секрет, что именно такой тип человека сознательно плодит общество потребления.
Если посвятить этого господина в тайны, то он не скажет, что "знает кого-то, кому было открыто нечто". Он ляпнет, как в лужу: "Я видел. Мне открыто. Я знаю". Ну как такому тайны доверять?
Какой же вывод сделаем, братья? Видимо, тот, что весь шум мира поднимается людьми, ничего толком не видевшими и ничего не понявшими.
И предметы мирского шума так же пусты, как сами распространители шума. И если мы сами шумим, то это верный и неутешительный диагноз.
