Кириллу снились в последнее время странные сны. Какие-то люди, которых он никогда не видел, — но будто бы знал всю свою жизнь. Снился маленький провинциальный городок на берегу огромного озера. В темной воде отражались синие, со звездочками, купола монастырских башенок, медленно качались старые лодки, привязанные за колышки в зарослях прибрежного камыша. И все время в таких вот снах Кирилл искал и никак не мог найти какой-то один дом — он мог до мельчайших подробностей описать и его, и скрипучую калитку, примотанную к забору кольцом из проволоки, и зеленые стены с облупившейся краской, и огромный, полусогнувшийся под тяжестью цветов куст золотых шаров. Кирилл знал откуда-то, что там, за белой кружевной занавесочкой, смотрит пристально женщина. У нее круглые карие глаза, будто переспевшие вишенки, и волосы с проседью, на прямой пробор. Женщина ждет его, Кирилла; только вот как ее зовут, зачем она ждет, — не знал. Кирилла никогда никто не ждал — за свою почти сорокалетнюю жизнь он уже привык к такому вот одиночеству и даже находил в нем какое-то удовлетворение: рассчитывать только на себя. Когда-то давным-давно Кирилла сдали в детский дом, ему было тогда полтора года. Семья, говоря сухим чиновничьим языком, оказалась социально неблагополучной. И Кирюше, наверное, повезло, что попал он из притона туда, где смог как-то выстоять, пробиться. Немногословный, сдержанный, Кирюша обладал великолепными математическими способностями. Поэтому в детском доме с ним считались и педагоги, и товарищи. Друзей-то у Кирюши никогда не было, а вот товарищей — сколько угодно.
Счастливое, считал он, качество: ни к кому не привязываться. Он не давал клятв дружбы в тринадцать лет, не терял голову от любви в шестнадцать. После того как простился с детским домом, ни разу не приезжал туда навестить учителей. Может быть, так велика была его обида на родителей: однажды ожегшись, боялся, что снова предадут. А может быть, просто был он таким вот человеком, холодным, отстраненным. Мир цифр казался ему куда более привлекательным, чем мир чувств.
Тем более — все у него с этими вот цифрами складывалось наилучшим образом. Сначала был лучшим учеником в классе, потом легко завоевывал первые призы на математических олимпиадах; легко поступил в один из лучших столичных вузов и окончил его с красным дипломом. К тому времени уже и работа у Кирилла имелась, работодатели ведь присматривают таких вот, талантливых и целеустремленных, и разбирают их, как говорится, еще щенками. В двадцать пять Кирилл возглавлял отдел, в тридцать с небольшим стал заместителем директора. Все складывалось наилучшим образом — квартира в столице, блестящие перспективы.
И вдруг — обморок жарким летним днем, и сердце, кажется, совершает кульбит и готово выскочить из груди. Больница: прекрасная больница, вип-палата за большие деньги — платит, конечно, фирма, ведь Кирилл не абы кто, а самая большая надежда директора. Кипенно-белые простыни, влажная, то ли от испарины, то ли от непрошеных слез, подушка. Приоткрыто окно, и ветерок, славный июньский ветерок, загоняет в палату крошечные тополиные пушинки, так похожие на снег. Врачи пришли к Кириллу целой делегацией: седой доктор-коротышка, похожий на сказочного Айболита, и за ним заведующий отделением в огромных роговых очках, и высокая уверенная рыжеволосая дежурная, и толпа студентов-стажеров, все в одинаковых бирюзовых брючных костюмах и белых туфлях-кроксах без задников. Все смотрели на Кирилла с состраданием и интересом. Особенно — студенты, ну интересно им было, как живой человек, еще несколько дней назад бывший олицетворением успеха, отреагирует на печальное известие о том, что никакой он не везунчик, а очень даже наоборот. И что жить осталось — ну, как повезет; редкое заболевание сердца, и срочно нужна пересадка, а донора подобрать ох как непросто. Практически невозможно! Шах и мат. Что вы на это ответите, будто спрашивала делегация врачей.
Кирилл удар выдержал. Сказал, что будет искать варианты, а деньги — не проблема. Давно уже он, Кирилл, понял, что заработать деньги можно всегда, было бы желание. И вот сейчас судьба будто бросала ему новый вызов, предлагая найти, в кратчайшие сроки, сердце на замену собственному. Кирилл вызов принял. И только ночью вдруг из мужественного бойца за свою жизнь стал снова маленьким брошенным мальчиком, сиротинкой, и плакал как малыш, и спорил с Богом, и высказывал ему претензии. «Я же смог прорваться в прошлый раз, я состоялся, я ни от кого не зависел — так почему вновь Ты унизил меня, сделал беспомощным и слабым?» — шептал Кирилл, и жалел себя, и ненавидел мир.
Но утром рацио восторжествовало, как, впрочем, всегда у Кирилла. Он совершенно успокоился и начал действовать. Обзвонил, вступил в сообщества, оповестил кого надо, подсчитал собственные ресурсы, связался с руководством… И стал ждать.
Донор нашелся не мгновенно, но для такой сложной комбинации — быстро. Молодой мужчина, несчастный случай на дороге, идеальное совпадение по всем параметрам, такое бывает редко.
Через несколько часов Кирилл уже лежал на операционном столе и смотрел на яркие огни ламп. Вокруг него суетилась медицинская бригада, и все тот же доктор, похожий на сказочного Айболита, давал ему, Кириллу, наставления не волноваться и верить врачам-профессионалам.
— Ну, и еще Ему тоже верить, — добавил вдруг доктор, подняв глаза к небу. — Все будет хорошо.
Кирилл хотел было ответить, что верит он, уже очень давно, только самому себе, но неожиданно почувствовал, что говорить ничего уже не может, наркозная темнота накрыла его, утащила куда-то прочь.
Доктор не обманул, все действительно было хорошо. И операция прошла успешно, сильный молодой организм Кирилла не отторг новое сердце, и восстановление шло своим чередом.
Только вот эти странные сны каждый раз под утро заставляли проснуться. Кирилл смотрел в серые утренние сумерки и вспоминал те места, где только что водило его подсознание. И снова: рябь на озере, и тоненькая девичья фигурка в белом платье — загорелые руки, нос в веснушках, ослепительная улыбка. Смеется, запрокинув голову, — а у него, Кирилла, сердце страшно колотится, готово выпрыгнуть из груди и утонуть в темной озерной воде. И потом звон колоколов, и стая голубей кружит в утреннем безбрежно-синем небе. Качаются шапки золотых шаров от ветра, о, этот ветер их не щадит, и дождь тоже — после каждого дождя все сильнее клонятся они, всей охапкой, к земле.
— Цветы моего детства, — говорит нараспев темноглазая невысокая женщина. — Нарисуй мне букет золотых шаров, Ванечка. Ванечка.
— Какой еще Ванечка, — думает Кирилл.
Колотится сердце, страшно колотится. И не заснуть уже. И слава Богу, что не заснуть. Кириллу хотелось рассказать кому-нибудь о своих переживаниях, об этих странных снах, о золотых шарах и лодках, о маленьком городке, куда звало его мятежное сердце. Но кому рассказать? Он не привык делиться таким личным. Все считали: Кирюха — боец, разыграл блестяще свой «сердечный гамбит». Чем-то, как в шахматах, пожертвовал, но в итоге вышел, как всегда, победителем.
Но поделиться-то хотелось! Рассказал дворничихе тете Тоне, полной, краснолицей, хваткой. Она покачала головой, вздохнула, а потом резюмировала:
— Жениться тебе надо, парень. За тебя любая пойдет, хоть ты и малахольный.
Кирилл хотел рассердиться на это: «малахольный», но лишь рассмеялся. Так и знал, что никто не поймет, и хорошо, что только тетке Тоне и рассказал. Как объяснить обычными человеческими словами, что сердце не просто уже стало своим — оно как бы назначило, само себя, дирижером всего организма. И теперь вся Кириллова размеренная жизнь подчинена тому, что скажет сердце. Чужое сердце, чужие воспоминания, — от этого было больно и восхитительно одновременно.
Наступила зима, и, как всегда в декабре, шли приготовления к Новому году. В богатых витринах дизайнерские елки, и девчонки на улицах все нарядные и веселые, и снег такой беспечный, бесконечный.
Ой! Это Кирилл так вдруг подумал: снег беспечный, бесконечный.
«Становлюсь поэтом», — невесело усмехнулся сам себе. Никогда не любил и не понимал Кирилл этот праздник — Новый год. Даже в детстве не верил в Деда Мороза, не ждал никаких подарков, не любил веселуху в виде хороводов и новогодних стишков.
Такой же день, обычный день, как любой другой в году.
Но сейчас отчего-то видел Кирилл другое. Видел, что зелень елок глубокая, бархатистая; а снег не белый, как всегда казалось, он голубой и розовый, и тени бледно-фиолетовые. Утром к Кириллу постучала в окно клювиком синица — маленькая желтопузая проказница. И Кирилл вдруг растрогался и с каким-то затаенным восхищением смотрел на то, как проворно, ловко прыгает птичка с той стороны окна. Откуда-то он вдруг вспомнил, что синицам нужно привесить на веревочку несоленое сало — непременно несоленое — чтобы они клевали его и согревались в мороз. Сала дома не оказалось, и Кирилл записал себе в ежедневник, где отмечал самые важные дела на день: «Купить сало».
Но в этот день сало он купить не смог. Отчего-то днем ноги сами понесли его на Ярославский вокзал. Радостная толчея, оживленные люди. Толпой пробежали мальчишки. Один из них крикнул:
— Скорый до Ростова!
И, будто подчиняясь приказу, Кирилл послушно прошел в кассы и сказал в окошечко кудрявой уставшей женщине:
— До Ростова, скорый.
Та протянула билетик, равнодушно сказала:
— Третий путь.
А сердце радостно заколотилось, будто говорило: «Все так, все так. Третий путь, третий путь. Скорый до Ростова».
Ростов — маленький городок на берегу озера Неро — оказался как раз тем местом, которое видел в своих снах Кирилл. Уютный городок, занесенный снегом. Кремль с розовыми стенами, улочки, сбегающие резво вниз, к замерзшему озеру. Кирилл вдыхал холодный воздух и не мог надышаться. В небо поднялась стая голубей и дала круг, а потом будто растворилась, улетела куда-то за серебристые купола.
Прямо перед ним выпрыгнул то ли нищий, похожий на колдуна, то ли колдун, похожий на нищего. Черная спутанная борода, страшные, с безуминкой, глаза, криво сидящий треух.
— Денег дай, а я тебе путь укажу, — прохрипел бородатый.
— Да-да, сейчас, дедушка, — полез Кирилл за бумажником, достал купюру.
— Какой я тебе дедушка, — рассердился нищий. Ловко выдернул купюру из рук Кирилла, развернулся и пошел, почти побежал прочь. Опирался на палку, она с хрустом входила в глубокий снег, а бежал, словно молодой да резвый человек.
Кирилл еле поспевал за ним — а ведь доктор предупреждал, что надо беречь себя, и нагрузки давать «постепенно и адекватно».
Сердце снова колотилось. С каким-то мстительным чувством Кирилл подумал:
— Что, стучишь? Само напросилось.
И сам себе ответил: ну до чего глупо — разговаривать с собственным сердцем и высказывать ему претензии!
Или сердце так и осталось чужим? Поберечь его, в любом случае, нужно. За этим бородатым не угнаться.
Кирилл остановился, перевел дыхание. Нищий, конечно, уже растворился где-то в переулках. Ни разу не оглянулся даже — явно мошенник.
К Кириллу подошел кот. Толстый рыжий котяра, с янтарными умными глазами, с белой манишкой, он стал тереться о ноги Кирилла, он урчал, будто портативный трактор! Тот, прежний, дооперационный Кирилл, конечно, не стал бы гладить чужого кота: а вдруг на нем катаются блохи? Но Кирилл новый, сентиментальный, опустился перед котом на корточки, снял перчатку и начал чесать кота за ухом.
— Хороший, ты хороший, ты будто апельсин в снегах, — сказал Кирилл.
«Апельсин» заурчал еще громче и пошел прочь, оглядываясь на Кирилла. Будто звал его, будто вел куда-то.
— Ты из этого дома, наверное, — спросил Кирилл. — Иди в дом, в тепло.
Кот стоял у калитки, вопросительно смотрел на Кирилла. Кирилл машинально открыл дверцу калитки, впустил кота, немного подумал и шагнул во двор. Дорожка была нечищеная, и откуда-то Кирилл вдруг вспомнил, что лопата стоит тут же, у маленькой сараюшки. Он взял лопату и стал чистить снег — легкий, сыпучий. Пусть уж кот ходит по чищеной дорожке. Кот же прыгнул в глубокий сугроб, накрывавший куст сухих цветов — золотых шаров. Хотя кто бы сейчас узнал в этом сухостое золотые шары?
Кирилл чистил снег и не видел, как отодвинулась осторожно белая занавесочка на окне, как за ним наблюдает пристально исплаканная седая женщина.
Уже год нет ей покоя — ни одного дня без слез, без чудовищной тоски, без чувства вины. Зачем тогда рассердилась она на своего сына, своего Ванечку, что он долго не приезжал к ней? Знала ведь: Ванечка учится, талантливый художник Ванечка, может быть, даже великий. Был бы. Если б не сел тогда в попутку с пьяным водителем, не помчался к ней по скоростной трассе.
А что теперь? Одиночество, вечное одиночество. Незачем жить, не для кого жить. Вот только, пожалуй, рыжий кот Юрасик держит на этой земле. Ванечка так любил кота и этот дом.
А сегодня она чувствовала, будто произойдет какое-то чудо. Новогодний снег, густо падающий с предыдущего вечера, скрывал все беды, всю грязь, предлагал начать писать судьбу с чистого листа.
Снег шел все сильнее, и женщина с глазами-вишенками забеспокоилась: что-то давно не видно кота Юрасика. Отодвинула занавеску, выглянула в окно, и вдруг увидела, как молодой мужчина чистит дорожку от снега. Совершенно точно это был незнакомый ей человек, повыше, чем ее Ванечка, и темноволосый, и одет по-другому. Откуда же это странное чувство, будто она знает его всю жизнь? Любит его больше всего на свете.
Выбежала на крыльцо, легко, совсем по-девчоночьи. Крикнула сорвавшимся вдруг голосом:
— Ванечка!
Кирилл резко обернулся и смотрел на нее, эту женщину из своего сна. Колотилось радостно сердце: она, она! Невысокая, седые волосы на пробор, пуховый платок на плечах. Горькая складка у губ. «Я не Ванечка, я Кирилл» — хотел было сказать. Но сказал совсем другое:
— Мама! Я вернулся.
