Выпускающий редактор Arzamas.academy Ирина Костарева написала дебютный роман о небольшом поселке Горячий, затерянном в Тверской области. Вокруг леса и болота, на бывшем водочном заводе производят гомеопатические лекарства. Главные героини здесь женщины — Кира, Полина, Арина, Альфия. И у каждой есть магический дар, тайна, помогающая жить. «Сноб» публикует фрагмент из романа, вышедшего в издательстве NoAge.
Марианна проснулась и открыла глаза. В комнате было темно. Всегда стремительная, она дернулась, подскочила и вдруг замерла как пришибленная. Тело не слушалось: плохо двигалась шея и в голове мутилось. Марианна хотела пить, но для этого пришлось бы вытянуться, напрячься, запрокинуть голову. Каждое движение отвечало одышкой, как будто она весь день не слезала с бегового колеса. С левой стороны что-то сильно сдавливало гортань, но Марианна все-таки приподнялась и сделала несколько быстрых глотков. Теплая вода лизнула больное горло, и она почувствовала облегчение. Улыбнулась бы, если бы могла. Удовлетворенная этой маленькой победой, она вытянулась на полу, осторожно положив голову на подстилку — правой стороной, чтобы было не так больно. Сердце колотилось со страшной скоростью. Обрюзгшее тело била мелкая дрожь. Марианна вздохнула, закрыла глаза и умерла.
Тележка подскакивала на вздутом линолеуме, дрожала металлическими емкостями с зерном и пшенной кашей, лязгала бутылками. У Альфии внутри все сжималось от этого звона.
— Сюда, — сказала ей Кира. Когда она отпирала дверь маленьким ключом, другие ключи бормотали в связке. — Воняет тут, конечно, знатно, но ты быстро привыкнешь. Работа проще простого: утром покормила и свободна.
В маленькой комнате вдоль стен стояли клетки, и в каждой шелестело по мыши. Красные глазки ерзали туда-сюда.
— Писки, стоны, поникшая голова, сгорбленная поза — все подмечай. Никакие процедуры мы не проводим, кровь тоже не берем, это все Москва делает.
— И часто они болеют? — спросила Альфия. Она слышала, как шебуршат опилки под быстрыми лапками, как отлетает прозрачная шелуха от очищенного зерна.
— Порядочно. Но ты их не жалей. Мыши — животные-жертвы, слыхала?
Альфия кивнула. Из «Руководства по работе с лабораторными животными» она знала: «Лабораторные грызуны (мыши, крысы, морские свинки) и лагоморфы (кролики)... умеют скрывать внешние признаки или поведение, сигнализирующие о боли и заболевании, чтобы уменьшить шансы быть съеденными хищниками».
Люди, окружающие Альфию, тоже все время притворялись: что они довольны, что они рады, что им интересно, что им несложно, но чаще — что все нормально.
С детства для Альфии было нормальным слышать то, чего не слышат другие. В десять лет, играя возле бабушки, она уловила отчетливое бульканье у нее в груди. Еще до того, как бабушка начала задыхаться и кашлять. Когда жидкость в легких обнаружили врачи, было уже поздно: в лимфоузлах образовались метастатические очаги. Бабушка умерла два месяца спустя.
Марианна умерла ночью. Альфия открыла клетку и положила мышь на ладонь. Через тонкий латекс прощупывались щетинка и ребра. На шее у Марианны была большая надутая шишка. Опухоль меньше одной десятой от массы всего тела — умирать ей еще было рано. Альфия положила животное в прозрачный бокс, открыла холодильник и поставила гроб на полку. Холодильник завыл поминальную мессу.
Первое, что сделала Альфия, когда ей доверили ухаживать за подопытными мышами, — дала им вместо номеров человеческие имена.
— Это я дал тебе имя, — сказал ей отец.
Альфие было шестнадцать. Они сидели на скамейке на станции «Сосново». По платформе, от края до края, фланировали две коричневые собаки, большая и средняя. Небо было безоблачным. Солнечный свет беззвучно падал на блестящие рельсы. Вдоль путей тускло зеленел смешанный лес.
— Почему такое? — спросила Альфия.
Свет подрагивал под тепловатым ветром. В деревьях раздалось одиночное ку-ку.
— А-а, неважно. — Отец хлопнул жилистыми ладонями по разведенным в стороны коленям и посмотрел на Альфию: — Ты не обижайся, но мы сегодня ко мне не пойдем, в другой раз. Катюня гостей позвала, а мне сказать забыла.
Отец Альфии ушел, когда ей исполнилось шесть. Родители были городские, вместе учились на инязе, вместе попали по распределению в поселковую школу, а потом он сошелся с девчонкой из выпускного класса. Последние десять лет они жили вместе в дачном домике, доставшемся ей от рано умершей матери. Он занимался нечастыми переводами на английский и обратно, она делала и продавала мыло. Мать Альфии иногда справлялась о нем у институтских друзей, называла его пропащим, а ее — проституткой. Только сейчас Альфия вспомнила, что ее зовут Катя.
В электричке на обратном пути она достала из кармана отцовский подарок. Мыло было в виде белого кролика размером не больше ладони, не считая пальцев. Поезд ехал поперек реки, подрагивая, и его грохот отзывался биением сердца в ее груди. Альфия вдруг осознала, что, когда Катя сошлась с отцом, ей было столько же, сколько теперь было самой Альфие — полгода до окончания школы.
Кое-как окончив школу, Альфия поступила на биохимию в промышленный техникум в районном центре: ей нравился тихий мир химических элементов. Со студенческой жизнью было сложнее. Первую осень Альфия почти не ходила на занятия и целыми днями лежала в общежитской комнате, прислушиваясь. Взаимодействие собственных ощущений со звуками она принимала за особый язык — весь мир находился с ней в разговоре. Она слышала, как скрипят шерстинки жесткого клетчатого покрывала, как гуляют стекла в хилых оконных рамах, как клокочут водой батареи. Все вокруг скрежетало, шелестело, шуршало и трескалось, а однажды, ранней зимой, завыли трубы.
Во дворе дома напротив, где покойника грузили в «буханку», чтобы везти на кладбище, заиграли музыканты. Голос, каким говорили трубы, был щемяще-грустным, и, услышав его, Альфия затряслась и заплакала. Прежде молчаливая, она каталась по полу и кричала, чтобы переорать музыку. Ее нашли в горячке, под сваленными на пол одеялами и подушками, всю в холодном поту.
После этого Альфия как переболела. Она по-прежнему слышала все, но теперь легко дирижировала окружающими ее звуками, заглушая одни и усиливая другие. На втором курсе она пошла практиканткой на завод. Работа Альфие нравилась, и, видя ее аккуратность и усердие, Кира позвала протеже в лаборантки — высевать в среду мицелиальный гриб. Его вызревание Альфию интересовало, и она тяжело переживала дни, когда по нелепой оплошности температура падала и гриб умирал. Но работать в цехах она не могла. Там безостановочно и невыносимо гудели, разгоняя пар, ветродувки.
За десять лет на заводе Альфия не построила никакой карьеры и только еще больше укрепилась в мысли, что ничего другого, кроме тишины и спокойствия, которые давали ее красноглазые подопечные, ей не нужно.
Альфия появлялась на заводе ровно в десять, холодным ключом отпирала дверь маленькой комнаты с одним окном. За рокотом лодочного мотора на реке она различала каждый взмах крыльев совки — сонной бабочки с толстым густо-пушистым туловищем и длинными усиками-щетинками. Движение усиков Альфия слышала тоже.
В комнате стоял блестящий металлический стол, тележка на колесиках, два стеллажа и покрытое старым одеялом кресло. У двери — раковина с подтекающим краном. Капля за каплей вода отмеряла каждые семь секунд. Альфия достала с полки весы, емкости с зерном и миски, на всякий случай сверилась с расчетами, кому сколько сыпать, потом расставила все на тележке и выкатила ее в коридор.
Стеллажи с клетками расставлены вдоль стен, верхние ярусы защищены козырьками. Мыши-альбиносы очень чувствительны к свету, и им нужен полумрак. Обычно мыши жили парами. В одиночестве они оказывались только в исключительных случаях: если не могли ужиться вдвоем, заболевали или соседка умирала — как Марианна, которая дожидалась вскрытия в холодильнике. Альфия вгляделась в прозрачный ящик, подписанный именем
мертвой, поддела ногтем и содрала наклейку. На табличке осталось одно имя: Лаура. Мышь затаилась в домике, только кончик хвоста ходил по опилкам: шурх-шурх. С Марианной они никогда особенно не ладили, но теперь Лаура тосковала. Нарушение стабильных гармоничных групп вызывает у животных сильный стресс.
Альфия проверила поилки и подсыпала зерна, вычистила клетки и сменила подстилки у всех, кроме Лауры — ее пока лучше не беспокоить. Вытащив тележку с кастрюлями и мисками обратно в коридор, она заперла дверь и подошла к окну, провела ладонью по взъерошенному подоконнику — чешуйки белой краски пристали к коже. Вздернув задвижку, Альфия развела крошащиеся ставни, и шум извне тут же заполнил пространство. Стонали скрипкой уключины лодок. Глухо, почти сливаясь в единую звучность, хлопали о берег волны. Бряцал отдаленный велосипедный звонок. Трубил в пробоины окон сквозняк. А над всем этим разносился таинственный стеклянный звук: затянула холодное флейтовое соло иволга.
Альфия слушала настоящий, не похоронный, оркестр только однажды. В городской филармонии давали «Золотого петушка» Римского-Корсакова. Синтетическая музыка, будто составленная из повторяемых химических формул, ей понравилась, но слушание давалось нелегко. На соседнем кресле сидела толстая девочка, которая сосала кончик косички и сопела, на балконах разговаривали, шелестели одеждой и сумками. Все это очень мешало Альфие воспринимать игру, так что она решила больше не ходить в филармонию и обзавелась простеньким магнитофоном. Музыка в записи уступала оркестровому звучанию, но ее можно было слушать в упоительном одиночестве.
Идея записи звуков ее захватывала. Она подолгу сидела в саду, пытаясь запечатлеть на пленке глухой пружинящий звук, который рождают, отталкиваясь от лепестка, снабженные корзиночками задние ножки пчел. Но ей ни разу не удалось записать то, что она слышала, — устройство собственного уха оказалось куда восприимчивее и точнее кассетника.
— Аля! — прокричал, остановив кассету в гремящем магнитофоне, слесарь Валера из котельной, — когда ты сходишь со мной на свидание?
Альфия шла домой после смены. Неприятно моросящий дождь падал на асфальт непрерывным мелкозернистым шумом. Она задрала голову и вгляделась в небо. Порой ей казалось, что есть точка, в которой природа или космос достигают границы, на которой они вот-вот заговорят или запоют. Она распахнула зонт, и капли ликующе застучали по натянутому нейлону.
Обслуживающие котельную мужики просиживали днями, млея на солнце или прячась от дождя под деревянным навесом. Они много разговаривали и много спорили. Когда говорил Валера, его бесцветные зрачки переливались наподобие перламутра.
Альфия никогда не знала, о чем говорить словами, но говорила она постоянно — звуком шагов, шелестом юбки. То, что одно движение рождает разный звук — шаги по земле звучат иначе, чем по вздутому линолеуму, — вызывало в ней восхищение. Так мир отвечал на ее действия, общался с ней.
Было только одно место, где она выбирала не шум, а слова, — тоннель под железной дорогой по пути к дому. Уже на подходе к нему она чувствовала легкое возбуждение. Осмотревшись по сторонам и удостоверившись, что за ней никто не следует, Альфия заходила в бетонный грот; она произносила слова и слышала свой голос извне и на расстоянии, удаленным не только в пространстве, но и во времени — как на звукозаписи.
Альфия кричала.
Потом, выйдя из холодной темноты, она думала, что сказанное никогда не исчезает. Слова, выпущенные на волю, становились ночными бабочками с прозрачными крыльями, неразличимыми на сером бетоне, обнаруживающими себя едва уловимым трепетом воздуха.
Воздух в квартире был темный и сладкий. Ася, мама Альфии, давно не работала в школе, но подтягивала учеников на дому, и, разделавшись с экзаменами, дети несли ей хризантемы и альстромерии. Расставленные на подоконнике букеты иллюстрировали все стадии умирания.
— Сегодня видела Маринку из параллельного, — Ася говорила с дочерью, не отвлекаясь от телевизора и мандарина, который держала в руках. Под ее пальцами упругая фруктовая кожура отступала от мягких долек и создавала вибрацию, которая ассоциировалась у Альфии со вкусом цитрусового. — Сказала, хочет с тобой повидаться. — Она опустила дольку в рот и медленно прожевала.
В судебном шоу показывали слушание по делу женщины, которую нашли в подворотне с проломленным черепом. Она была главным свидетелем по делу о махинациях, а совершил преступление следователь, который вел это дело. Ася липкими пальцами опустила на подлокотник кресла вздыбленную шкурку мандарина.
Марина.
В спальне Альфия раскидала сбитые горкой подушки и упала на кровать. Она помнила Марину красивой, пылкой, умной. Марина была как звук, резонирующий в воздухе, вибрирующий, ускользающий. Даже затихая, он оставлял след в памяти. В старших классах обе занимались дополнительно с мамой Альфии, но в школе не разговаривали. Они дружили только два вечера в неделю, и эта неравномерность вызывала в Альфие невыносимое сомнение. Как будто в остальные дни звук исчезал, и наступала тишина.
С тех пор как Марина вернулась, Альфия начала слышать звук, который не могла соотнести ни с каким источником.
В первый раз она услышала его, когда разбирала шкаф в маминой спальне. Среди прочих вещей она нашла розовое платье без рукавов, вышитое по проймам цветами в тон. Альфия видела его на фотографии родителей, где они были студентами. Матери платье удивительно шло, на снимке она выглядела счастливой. Альфия провела пальцем по окантовке и вдруг услышала тонкий свист. Звук был мимолетным и походил на галлюцинацию.
На следующий день, прибираясь у животных, она услышала его снова. Звук больше не исчезал. Он был ровный, неподвижный, настойчивый и пугающе необъяснимый. Альфия быстро перебрала окружающие ее шумы, отделила один от другого. Их было не так много: это только кажется, что ощутимая реальность описывает себя в звуках; на самом деле то, что ее составляет — земля и небо, стены и крыши, железный стол и клетки с решетками, — не производит никакого шума. Деревья молчат, пока нет ветра, предметы — пока их не
касается человек. Звук — почти всегда результат события, но Альфия не понимала, какое событие стояло за свистом в ее ушах.
Если бы Альфия могла выбрать событие и вставить его в рамку, как фотографию, она взяла бы один майский день почти десять лет назад. Неторопливо вкатив тележку в маленькую заводскую комнату, вытянувшись вдоль окна под горячим полуденным солнцем, она вдруг поняла, что не поменяла бы в своей жизни ни единой детали. Не стала бы трогать даже выбоины в старом линолеуме, а о более существенных вещах и говорить не стоит.
Ее мир был герметичный, как мандарин, абсолютно простой и невероятно сложный. Днем на заводе она слушала, как маленькие белые мыши лущат зерна, чтобы добраться до ядра. Она и сама пыталась докопаться до сути, думала, может ли быть так, что слышимые звуки — это только различимая часть намного более красивых вибраций.
Сможет ли она когда-нибудь услышать шум растущей травы, или он так и останется ее тайной. Еще она думала, как звучал бы черный железнодорожный мост, сложенный пленными немцами после войны. И как говорил бы завод, множество раз перестроенный заново с тех пор, как был возведен купцом по фамилии Зазыкин в новообретенном имении Камерсталь в 1880 году.
Тогда в усадьбе жили одиннадцать мужчин и девять женщин, включая двух разнополых близнецов. Все они получили работу; со временем вокруг завода образовался поселок. К этому моменту многое поменялось, но Альфие нравилось думать про завод как про герметичную капсулу. Иногда в коридорах она слышала голоса первых мужчин и женщин.
