Роман Анастасии Максимовой «Дети в гараже моего папы» — история серийного убийцы, рассказанная его сыном-подростком. Автор объяснила «Снобу», почему выбрала такую тему.
Ваш роман меня, честно говоря, несколько обескуражил. Я знаю вас как автора книг в жанре фэнтези, довольно лирических. А «Дети в гараже моего папы» — история про подростка, который узнает, что его отец — педофил и серийный убийца. Как возникла эта тема?
Должна признаться, что меня, в отличие от многих других авторов, никогда не волновала тема маньяков. Я не интересуюсь литературой в жанре true crime, никаких чувств у меня эта тема не вызывает. Но мне всегда было интересно, что чувствуют близкие маньяков, когда тех разоблачают. Наверное, отправной точкой книги стала случайно прочитанная статья о казни китайского маньяка Гао Ченъюн. Его казнили 3 января 2019 года, и это был человек, который убил по меньшей мере 11 женщин. При этом у него была семья, жена, двое детей, то есть он не жил где-то в избушке, в лесу, отрезанный от цивилизации.
Я стала постепенно изучать вопрос, как реагировали родственники, жены, дети тех мужчин, которые оказались маньяками. Ведь не все они были маргиналами вроде Фишера, у которого не было семьи. Большинство маньяков после очередного убийства возвращались домой, ужинали с семьей, играли с детьми, смотрели телевизор… То есть они всегда были на виду, у них были близкие, коллеги, друзья. И вот каково было членам их семей, когда вся эта чудовищная правда всплывала наружу? У Чикатило, убившего, по разным оценкам, от 49 до 53 человек, были жена и сын. Жена серийного убийцы Анатолия Сливко даже после ареста мужа отказывалась верить следователям. Жена «ангарского маньяка» Попкова тоже до последнего момента не могла поверить в то, что делал ее муж.
Это тема совершенно не изученная и не отрефлексированная литературой, а это важный вопрос, связанный с виной и ответственностью. И это был один из вопросов, которые я хотела поднять в романе.
Насколько сложно было писать от лица подростка, как вам удалось погрузиться в сознание своего героя, с его комплексами, тревогами, обидами?
Вообще, от лица подростков писать сложно, когда ты сам уже взрослый. Ты должен читать соцсети и медиа, которые читают подростки, смотреть на темы, которые ими ощущаются как болезненные и острые. Это требует такого же изучения материала, как и чисто технические вещи.
Поэтому самый честный путь — попытаться воспроизвести наши собственные тревоги и сомнения, которые нас преследовали, когда мы были в этом возрасте. И здесь, наверное, я немного облегчила себе задачу тем, что описываю Егора подростком в те годы, когда я сама еще была в его возрасте.
Как литературный ментор и агент, я часто сталкиваюсь с ситуацией, когда автор описывает современного подростка, но сам не связан с подростками: у него нет детей этого возраста, он не преподает, у него нет подростков в окружении. И здесь я всегда вижу очень сильный ценностный разрыв. То, что интересует подростков в 2024 году, совсем не то же самое, что интересовало нас, когда мы были подростками в конце нулевых. В порядке самокритики могу сказать, что мне, наверно, не до конца удалось передать мышление своего героя — в романе все-таки Егор получился более «осовремененным», чем мне хотелось.
Вы сочувствуете Егору? Ведь он в этой истории оказался без вины виноватым: все эти жуткие вещи совершал отец, а расплачиваться пришлось его семье?
У меня были сложные отношения с Егором во многом потому, что мне очень хотелось встряхнуть его и сказать: «Перестань уже ныть и начни что-нибудь делать!» Прикол в том, что я именно поэтому сделала Егора мальчиком-подростком, чтобы он мог рефлексировать, ныть, закапываться в свой сложносочиненный подростковый мир.
Меня спрашивали, почему главная героиня не девочка, на это есть несколько причин. Первая: мне было важно показать динамику отца и сына, потому что динамика дочери и отца принципиально другая. Дочери с отцами проводят меньше времени вместе, учитывая, что я описываю такую, очень стандартную для России семью.
Вторая заключалась в том, что, на мой взгляд, девочка бы это переросла. Спустя какое-то время она уже не так сильно держалась бы за прошлое, как мальчик. Поэтому очень сложно сказать, сочувствую ли я Егору. Скорее, нет. Скорее, я вместе с ним пытаюсь исследовать вопрос вины и ответственности и что нужно сделать, чтобы освободиться.
Для этого я много читала и изучала, что делают потомки или родственники преступников, как они для себя решают эти этические задачи. И надо сказать, что все решают этот вопрос по-разному. Кто-то уходит в абсолютное отрицание и говорит: «Мой отец этого не делал, его оклеветали» или «Это ошибка». Кто-то переосмысляет это по-своему. На меня сильное впечатление произвела книга Ханны Арендт о коллективной ответственности. Но больше всего я почерпнула из замечательной книги «Мой дед расстрелял бы меня», написанной Дженнифер Тиги. Это внучка Амона Гёта, коменданта нацистского концлагеря. В фильме «Список Шиндлера» его играет Ральф Файнс. В книге Тиги речь идет о том, как она в 38 лет узнала, что ее дед был нацистским преступником, и как в итоге ей пришлось переосмыслить свое детство, юность и найти ответ на самый главный вопрос.
Мне кажется, что самым простым решением здесь будет сказать: «Я не виноват», «Я не выбирал своего отца», «Я не знал о его преступлениях». В случае с Егором: «Я вообще был ребенком». Ведь если к матери еще могут быть какие-то вопросы, то в случае с Егором у него вообще не было никакого контроля над ситуацией. С другой стороны, принесет ли ему облегчение позиция «Я ничего не знал, ничего не ведал, я абсолютно чист»?
Критики отнесли «Дети в гараже моего папы» к «литературе травмы». Сегодня этот жанр, описание травматических переживаний детства, приобрел немалую популярность в России. Чем вы это объясняете?
Мне кажется, практически любую литературу можно отнести к «литературе травмы». Но, если мы говорим о рефлексии детских переживаний и почему именно сейчас так много об этом пишут, снимают фильмов, записывают подкастов, связанных с этим, причина этому, на мой взгляд, сильный скачок в вопросах нормы и ненормы, случившийся в последние годы. И этот скачок пришелся на взросление современных миллениалов, современных 30-летних авторов. То есть то, как я росла, и то, как росли многие мои ровесницы, современным поколением воспринялось бы как абсолютный ужас. То, что в нашем детстве считалось нормой, для современных подростков давно не норма. Здесь возникают попытки понять, что есть норма, и признаться, что то, что считалось обычным для нашего поколения, молодые не поймут. То есть переосмысление детских травм — это такой поиск таких же, как ты.
Вы написали подробный гид о депрессии. Расскажите немного о ней. Депрессия помогает в творчестве? Можно ли назвать ее постоянным спутником всякого пишущего человека?
Депрессия не помогает ни в творчестве, ни в карьере, ни в быту. Депрессия — это нечто, что уничтожает тебя как личность. Часто мне задают вопрос: «Правда ли, что творческие люди страдают депрессией чаще, чем нетворческие?» Здесь я могу с уверенностью сказать, что депрессия не делает различия между рабочим и известным писателем. Перед депрессией все равны. Другое дело, что рабочий, скорее всего, не будет рефлексировать свое ментальное состояние, и вопрос скорее в уровне гласности: тот инфопузырь, в котором обитают писатели, не стигматизирует депрессию.
Над чем работаете сейчас?
Я сейчас в достаточно затяжном отпуске и пока не понимаю, на какой из своих идей хотела бы сосредоточиться. Возможно, я даже вернусь к фэнтези и жанровой прозе, а может, останусь в реализме. Но в любом случае я знаю, что сейчас мне гораздо интереснее поработать над сюжетной, немного кинематографичной историей, чем над литературой рефлексии.
А кого из современных отечественных авторов читаете?
Могу от души посоветовать роман Алтынай Султан «Отслойка», это мой автор, книга о материнстве, о роддоме, о Казахстане, обо всем. Из последнего прочитанного у меня до сих пор в закладках Егана Джаббарова «Руки женщин моей семьи были не для письма», мне нравится семейная сага Натальи Илишкиной «Улан Далай», очень большой, обстоятельный труд.
Беседовал Владислав Толстов
