Начиная с дебютного для нее фильма «Доживем до понедельника», сыгравшая девятиклассницу Риту эта актриса входила в список самых популярных и ярких актрис российской сцены и кино. Легендарная Василиса и Женя Комелькова, она сыграла огромное количество ролей в кино, а в последние годы зрители особенно ценили спектакли «Ричард III» и антрепризный «Стеклянный зверинец», где она играла. Конечно, вы поняли: гость нашей редакции — Ольга Остроумова.
Она потрясающая. Слушать ее хочется часами, поскольку рассказывает и о себе, и обо всех жизненных обстоятельствах с огромной самоиронией и чувством юмора. Сегодня Ольга Остроумова нечасто дает интервью, активно работает и по-прежнему надежно защищена от звездной болезни внутренней честностью.
— Ольга Михайловна, вы с детства хотели на сцену?
— Сначала мама меня привела в балетный кружок, у нас был прекрасный Дворец пионеров, а руководила кружком некая Данилова, женщина лет пятидесяти, тогда мне показалось — пожилая. Занятия уже шли, я встала к станку — естественно, ничего не могла, а Данилова была строга. Я испугалась, и все на этом закончилось. Потом хотела быть… Не знаю кем. Увлекалась Эдит Пиаф, собирала книжки про нее, понимая — это чудо, так петь! У нас дома всегда пели, когда собирались, — папа был учителем в школе рабочей молодежи, к нам часто другие учителя приходили, родные приезжали, и все пели. Потом я два года ходила в Народный театр и еще до школьного выпускного уехала поступать. Мама напекла пирожков, билет купили, и я поехала в никуда, у нас даже знакомых не было в Москве, чтобы у кого-то остановиться.
— Как же отпустили-то? Представить невозможно...
— Да я как-то убедила близких, что поступлю и сразу получу общежитие. В ГИТИСе еще до первого тура были предварительные прослушивания, абитуриентов заводили десятками, а потом говорили, кому остаться. А меня не назвали. Я читала абсолютно не свой репертуар, нечто героическое, а еще у меня был страшно высокий голос, я потом и закурила, чтобы его сделать пониже, погрубее. Такой голос подходил бы травести, но я была очень даже крепенькая. И для меня, как я сейчас понимаю, было страшной неожиданностью, что моя судьба разрешилась так быстро — только приехала и мне почти сразу сказали «нет». И со мной случилось то, чего вообще не бывало никогда: я забилась под какую-то лестницу и скулила там взахлеб. Но меня точно кто-то держит на этом свете, может, потому, что папины предки, включая любимого моего деда, в семи поколениях священники. На этих прослушиваниях всегда помогали второкурсники и третьекурсники. И я услышала мальчишеский голос, я даже не видела его лица через свои слезы и сопли: «Возьми другой репертуар и иди на первый тур. Ты что думаешь, они тебя запомнили?» Я пошла в деканат с распухшим лицом и носом и говорю: мне негде ночевать. И мне дали место в общежитии на Трифоновской! В комнате было полно народу, человек семь, если не десять.
Я решила взять «Мороз и солнце, день чудесный», пошла с ним на первый тур и в результате прошла до конца. А потом у меня были потрясающие учителя — Варвара Алексеевна Вронская, преподававшая актерское мастерство, и Зоя Дмитриевна Курдюмова, вечный второй режиссер Ростоцкого. Учитель — это не тот, кто тебе назидания какие-то преподносит, а тот, от кого ты сам берешь то, что тебе нужно. И я от каждого из них брала… Однажды Вронская позвала нас порепетировать у нее дома, а жила она у Никитских Ворот. Мы пришли, она встречает, а с ней вместе выходят два взрослых ее сына-близнеца, у обоих синдром Дауна. Она говорит: «Познакомьтесь, это мой сын Сережа, это мой сын Алеша». Она играла у Станиславского и ушла, и я, увидев их, поняла тогда, почему. Гениальная женщина, какое великое достоинство было в том, как она приняла эту ситуацию.
— Вы заговорили об учителях, а я сразу вспомнила культовый фильм «Доживем до понедельника».
— Вы не поверите, но я сама этот фильм оценила относительно недавно. Включила телевизор, а там только-только начался его показ. Я начала смотреть и не смогла оторваться. Как он вообще мог появиться тогда, этот фильм? Никто не знает. А в наше время, когда историю стремятся переписать кто ни попадя...
— И пока, что ценно, его не пересняли! Кстати, а вы видели ремейк «А зори здесь тихие...»? И как вы, актриса, понимаете смысл ремейков?
— Не видела, не могу, не понимаю и не хочу понимать этого. Пусть делают, я не могу запретить, но смотреть не буду — и все.
— Как вам работалось, кстати, со Станиславом Ростоцким?
— Великолепно. Он меня проверял — мои реакции. Как-то подходит и говорит (а я сижу за партой): «А что бы вы сказали, Оля, если бы я сказал, что вы мне нравитесь?» Я говорю: «Ну это же нормально, наверное, нравиться?» «Хорошо, — говорит он, — а что бы вы сказали, если бы я сказал, что я вас люблю?» Я поднимаю на него глаза и говорю: «Ну вы можете меня любить, конечно. Как папа!» Вот какие мы были, абсолютно чистые. Я дословно передаю диалог.
— Ольга Михайловна, многие считают вашей визитной карточкой роль в фильме «А зори здесь тихие…». Она мощная, правда, но для меня вершина — «Василий и Василиса». Помню, что подростком прорыдала весь фильм и почти возненавидела вас за то, что вы так долго не прощали Василия! Вы были совсем молоденькая тогда, а играли такую возрастную роль…
— Мне было лет тридцать пять, кажется. Но меня старили: наносили невероятный пластический грим, когда сначала сильно растягивают лицо, потом мажут его чем-то похожим на клей, и ты весь покрываешься морщинами.
— А глаза? Они же молодыми остаются.
— Глаза притухают с возрастом, верно, но поскольку в фильме было много игры, молодость глаз как-то не замечалась. Там все было мощным: рассказ Валентина Распутина замечательный, и партнер у меня был прекрасный. И история абсолютно библейская. До такого прощения надо дожить, чтобы это понять… Помните, в конце она приходит к нему и говорит: «Прости меня за то, что я не могла простить тебя всю жизнь!» А он отвечает: «И ты прости меня!» Эта сцена просто невероятная. Я так благодарна судьбе, что у меня в жизни был этот фильм.
— Вас сразу утвердили на эту роль?
— Нет, все вообще вышло случайно. Василису должна была играть Инна Чурикова. Они с Михаилом Кононовым очень хотели повторить успех картины «В огне брода нет», но Панфилов почему-то ее не отпустил — не знаю почему, может, просто не хотел, чтобы она у других режиссеров снималась. И позвонили мне. Я приехала на Киевский вокзал, чтобы на 34-м троллейбусе доехать до «Мосфильма», но все было перекрыто — была какая-то эстафета. И я пошла на «Мосфильм» пешком, потому что я так устроена — ну как я могу не прийти, если меня ждут! Эта пунктуальность и обязательность у меня от родителей, наверное. Дошла, вхожу в кабинет Ирины Ивановны Поплавской, а рядом с ней сидит какой-то сморчок, оказалось — это Михаил Кононов, он в какой-то кепке и одежде странной, наверное, был на фотопробах. Он оглядел меня с ног до головы и говорит: «Нет, не то!»
— Честно говоря, прозвучало все это как-то обидно, ну а если совсем честно — хамски...
— Нет, мы не были знакомы, но в таких словах нет ничего страшного, поверьте. Поймите: он же с Чуриковой сниматься хотел и знал уже, какой это непростой сценарий... Он потом меня всю картину просто игнорировал, совсем я им не принималась. Но я ему благодарна, потому что благодаря этому была собрана, а мне, вероятно, хотелось доказать ему, что я — Василиса. А к концу съемок у меня какой-то проход был — из калитки в дом по двору. И вдруг Кононов ко мне подошел и говорит: «Вот это, старуха, ты хорошо сделала!» И потом мы с ним очень хорошо общались, не скажу, что дружили семьями, но приняли друг друга абсолютно.
— Но работать было непросто?
— Вы знаете, на съемках этого фильма у меня вообще было много открытий. Например, там кадр есть, где я сажусь корову доить. Кстати, на озвучивании я убеждала Ирину Ивановну, что в деревне маминой, в Алексеевке, под Бугурусланом, кричали так: «Зоорьк, Зоорьк, Зоорьк…», а не так, как было прописано в сценарии: «Зорька!» Так вот, я видела, как доят, но сама не доила никогда. И вот я сажусь на скамеечку, начинаю доить и… раздваиваюсь. Или растраиваюсь даже. То есть понимаю, что я — это я, актриса, и я не должна двинуться куда-то, чтобы не вылезти из кадра. А еще я — Василиса, но и не только она, я еще и моя бабушка по маминой линии, крестьянка, которая знает, как это делать, и руки эти у вымени — это ее руки, я-то не умею корову доить, а делаю это ловко! Я тогда поняла, что все, в наших поколениях накопленное, в экстремальный момент выходит...
В общем, я была сразу в трех измерениях и видела не свои, а бабушкины руки. А про свои руки я всегда думала, что они некрасивые, хотя по жизни чего я только ими не делала — и пилила, и строгала, и тачки с глиной возила. Но в фильме мне недоставало именно крестьянских рук — в кадре, где я поднимаю коня, например.
— А эпизод, когда Василисе приносят похоронки? Все было прописано в сценарии, или вы…
— Тогда тоже случилось что-то особенное. В сценарии было написано, что Василисе приносит похоронки председатель сельсовета, она его выгоняет за ворота и падает на деревянный настил во дворе. А я уже в материале была, понимала, что мы играем невероятный библейский сюжет. И я сказала Поплавской, что не знаю, как это играть. Вот тебе дают две бумажки — это все, что осталось от твоих сыновей. И я понимала, что если сейчас упаду — это будет актерская игра и чудовищная неправда — про горе, которое вместить в себя невозможно.
И я убедила Ирину Ивановну, что это нужно снять иначе. Но потом было другое… По сценарию Василий приходит, Василиса у комода, поворачивается к нему и говорит: «Сыновей наших Александра и Степана убило». Говорит сразу, как только он вошел. Но ведь в нас живут стереотипы — человека надо подготовить к такому известию, как же она может вот так сразу все ему вывалить, в лоб… Я измучилась, с Левитиным (режиссер М. Левитин был в то врем мужем О. Остроумовой. — «ВМ») советовалась.
И он мне сказал: «Но это же самый родной ее человек!» Но я опять не поняла до конца. И вот наступил день съемок. Я стою у комода и вдруг понимаю, что сейчас произойдет что-то совсем не актерское. Поворачиваюсь, а сказать ничего не могу — губа трясется. Но как-то выдавила из себя: «Сыновей наших, Александра и Степана, убило…» — и вдруг завыла после этого, как в деревнях на похоронах: «Ой, вы мои соколы, да на кого же вы нас оставили…» — и пошла к нему, и он меня обнял. Потому что ни подруга, ни соседка, никто не может разделить этого горя, это может только отец этих детей. Вот она, сложность жизни человеческой. Она ждала его и спасла, может быть, своим ожиданием, сделала так, чтобы Василий вернулся и они вместе оплакали своих детей. Так и сыграли. Грандиозная у меня профессия, она не прощает лжи.
— Не прощает, когда сыграно — как прожито. Ольга Михайловна, а это все же больше байки, получается, что молодые актрисы не хотят играть возрастных героинь?
— Не знаю, у меня никаких в этом смысле предубеждений не было, и роль была шикарная, и я всегда хотела быть русской актрисой.
— После нескольких лет работы в ТЮЗе у Хомского вы поработали в Театре на Малой Бронной и перешли в Театр имени Моссовета. Как, звезды не травили молодую красавицу?
— Вы знаете, нет. И я даже как-то убереглась от трудностей в отношениях с Ольгой Яковлевой.
— Хотя все вспоминают, что рядом с музой Анатолия Эфроса было невозможно… Об этом рассказывал и Валентин Гафт, кстати.
— Ну у Валентина Иосифовича были свои версии происходящего, и характер тоже непростой. Перед Яковлевой многие пресмыкались, причем даже некоторые внешне независимые люди. Но у меня с ней сохранились совершенно замечательные отношения, а когда она выпустила книгу, я позвала ее поужинать. Я вообще либо хорошо отношусь к кому-то, либо никак, и есть лишь два человека, с которыми не здороваюсь.
— А вы ведь застали ярких персонажей той театральной поры…
— Это точно. Когда я уходила из ТЮЗа, над ним витал дух зла — Илья Коган, тогда он был там директором. Я пришла и, абсолютно ничего не зная о нем, сказала: «Илья Аронович, меня приглашают на Малую Бронную, я хочу уйти». А он мне в ответ: «Понимаете, я ведь могу сделать так, что вас ни один театр не примет!» А у меня все идет не от ума, а как-то изнутри. Я подняла на него глаза и сказала просто: «Но ведь вы этого не сделаете». И как-то обезоружила его, что ли… Я поняла, что он сможет так сделать. И когда он пришел в Театр на Бронную, он его и разрушил.
Ну а в Театр Моссовета я ушла с Бронной потом, когда ушли Эфрос и Дунаев. Я помню все эти собрания. Я не понимала, как играть на сцене рядом друг с другом после того, что было друг другу сказано, а говорились ужасные вещи.
— А в итоге ваш театр какой?
— Какой мой театр… Тот, в котором служу!
— Понимаю, что критиковать коллег некорректно, но все же: как вы относитесь к нашумевшим современным постановкам?
— Я была членом жюри «Золотой маски» и несколько раз… изумлялась. Что-то непонятное, чужое мне на сцене было. Будто цель одна: эпатировать, эпатировать, эпатировать. И всегда найдется зритель, который на такое пойдет. А бывает и просто откровенное дурение. Я вот буду дурить вас, говорить, что это новый театр, постмодерн, выдавать это за некий «новый современный театр», — а вы верьте, смотрите.
— Не могу не спросить о личном. Вы были замужем за Михаилом Левитиным, потом — за Валентином Гафтом. В одном интервью вы сказали, что пережили крайне болезненный развод с Левитиным. Как вы решились на уход?
— Я русская женщина и могу терпеть долго. Но когда говорю «все», значит — все. Когда наступили на мое женское достоинство, я уже не просто умом или сердцем не стерпела, я поняла, что дальше я либо есть, либо меня нет как человека. Я как жена все узнала последней.
— Два сильных, мощных мужчины были рядом с вами. Каково это было?
— Но мощнее оказалась я. Мощнее и того, и другого.
— В том смысле, что все тащили на себе?
— Всегда. К 75-летию моему обо мне сделали фильм, я его и не смотрела сначала — ну как-то странно о себе смотреть кино, правда? А потом звонит сын Миша: «Мама, мне позвонил папа, причем в восемь утра, и кричал — какая у вас прекрасная мама, без нее нет мира, нет жизни, вообще ничего нет, какая она прекрасная!» А позже Левитин все то же самое сказал мне.
Сейчас все улеглось, мы как-то даже Новый год праздновали вместе: он с Машей, женой, и мы с Валей. И я никогда не мешала детям с ним встречаться. Но боль уходила несколько лет.
— Но и Валентин Иосифович был не прост…
— Валя долго не мог меня принять такую, какая я есть. У него были, видимо, до этого какие-то другие женщины, другой опыт общения. Они все, по его словам, как-то его обирали, трясли, и он все время думал, что я тоже буду его обирать. Зарабатывал он хорошо, мне вот нужно было приложить усилия, чтобы заработать, а к нему деньги шли сами. Я помню, он лежит на даче на диване и говорит: «Нет, мы не подходим друг другу!» А я всегда была «нараспашку», что, кстати, многих отпугивало. В общем, когда он десять раз повторил эту фразу, я сказала: «Если ты еще раз это скажешь, мы расходимся!» И он замолчал. Ну а через несколько лет он все понял. Оказалось, что о нем заботятся, дарят ему подарки, а он их страшно любил, и никто его не «трясет», а себе я вообще ничего не покупаю. Ему трудно было поверить в то, что я такая, какая есть. Но потом он это понял. И даже посвятил мне десять строк, конечно же, все преувеличив.
— Это изумительное стихотворение «Освещена лучом…». Он с такой гордостью рассказывал в интервью, что вы читаете на концертах его стихи!
— Полностью я оценила их только после его ухода… Я Валю считала человеком без кожи. Как это ни странно: вроде он такой острый, все боятся его языка. А для меня он был олицетворением розы из «Маленького принца»: он выпускал заранее шипы, чтобы, не дай бог, его не ранили. Он грандиозно мог сказать. Например, мы однажды выпускали спектакль априори провальный, ставил его Мильграм. Я шла на него, как Зоя Космодемьянская, понимая, что провал неминуем, но отказаться было невозможно. И я попросила Валю посмотреть. Он посмотрел и сказал мне коротко: «Это что-то из жизни клопов!» И я абсолютно так же, как вы, расхохоталась — ну а что было делать?
— Но это правда смешно. А за что-то он хвалил?
— Про антрепризный спектакль «Стеклянный зверинец», поставленный Александром Мариным, сказал: «У тебя эта роль — на «Оскар»! Он говорил сразу то, что у него есть. Я это ценила. Он никогда не хотел обидеть кого-либо специально. Но «клубника в сметане — Доронина Таня» — это разве не правда? Сейчас собирают его четырехтомник, там все лучшее собрано.
Когда мы взяли кредит и купили квартиру, я с ног сбилась, занимаясь ремонтом: все время надо было следить, как и что тут делается. И вот убрали жуткую грязь, все доделали, и Валя приехал. Вошел, покрутил головой и говорит: «А знаешь, как это будет называться? Музей-квартира Гафта». Ну, конечно, я возразила: тут еще и Остроумова будет жить! Смешно и тепло вспоминать… Валя рассказывал, что Шура Ширвиндт, когда пошли слухи о нашем романе, спросил у него: «Валь, а у тебя правда что-то закрутилось с Остроумовой? Ты что! Она же святая!» Но я не святая, конечно.
— А как вам подрастающее поколение? Это «поколение гаджетов» принято ругать.
— Я о поколении могу судить лишь по внукам, их у меня пятеро, последней внучке всего годик, так то про нее пока ничего не скажу, а старшие — замечательные, с ними есть о чем поговорить. И у нас в театре тоже много молодых, все они разные. По-моему — ничего! А легкомысленными были и мы… Когда про меня делали фильм, внук Захарка сказал: «Я долгое время думал, что бабуля моложе мамы». Возраст я не скрываю.
Ольга Михайловна Остроумова (родилась 21 сентября 1947, Бугуруслан, СССР) — советская и российская актриса, народная артистка Российской Федерации, лауреат Государственной премии СССР.
Стала любимицей миллионов зрителей после картины С. Ростоцкого «Доживем до понедельника». Самой большой своей творческой удачей в кино актриса считает роль Василисы в фильме «Василий и Василиса». По признанию актрисы, если бы не было этой роли, не появилась бы и театральная роль Анфисы из спектакля «Вдовий пароход», поставленного Г. Н. Яновской на сцене Театра имени Моссовета.
