Материал опубликован в декабрьском номере журнала Никиты Михалкова «Свой».
Будущая художница появилась на свет в Зарайске, в старообрядческой семье. Отец умер рано. Оставшаяся с семью детьми мать рук не опустила, несмотря на тяготы и нужду, постоянно поддерживала любимых чад, которые между собой были очень дружны. Лучшей подругой для Анны всю жизнь оставалась сестра Александра. К ней скульптор нередко обращалась за поддержкой. Вот что писала об этом их общая знакомая: «Сестра была ее другом и советчиком. Во все трудные моменты жизни являлась ей на помощь. Своим твердым, сдержанным характером умела поддержать и ободрить, когда Анна Семеновна падала духом. Сколько раз она выхаживала Анну Семеновну от болезни, требовавшей самого вдумчивого и нежного ухода. Даже в обыденных житейских делах, которые Анна Семеновна терпеть не могла, она часто вызывала сестру. «Пускай приедет, она все рассудит», — было ее выражение».
Аня с детства обладала сильным характером, что нашло отражение и в ее внешности. Пятнадцатилетнюю Голубкину очевидцы описывали так: «Стоя в повозке, она смело и ловко управляла лошадьми. Высокая, гибкая и сильная, с красивым, серьезным, даже строгим лицом».
В 25-летнем возрасте Анна переехала в Москву, где сначала училась в Классах изящных искусств архитектора Анатолия Гунста, а затем поступила в Московское училище живописи, ваяния и зодчества. Одна из воспитанниц заведения впоследствии вспоминала: «Среди новой обстановки, среди массы нахлынувших на меня новых впечатлений все-таки приковала мое внимание красивая, строгая ученица с тонкими чертами лица, с горящими испытующими глазами. От ее взгляда становилось неловко — точно она видит все, о чем думаешь. Наружность такая, мимо которой не пройдешь без внимания». Окружавшие ее люди отмечали особый характер Голубкиной, в частности прямолинейность: «Вообще она с людьми сходилась очень быстро, но скоро и разочаровывалась. Требовательная к себе, она была требовательна и к другим. Скорее могла оправдать крупный проступок, но мелочности, пошлости, лицемерия не переносила. Говорить правду не стеснялась, так что ее многие побаивались. Вообще она подходила к человеку с тем, что он хорош, что он, несомненно, должен поступить хорошо и разумно. И этой своей уверенностью в порядочности человека влияла на людей, заставляла делать хорошие поступки, чего без ее внушения человек никогда бы не сделал».
В 1894 году 30-летняя Анна Голубкина поступила в училище при Императорской академии художеств, в 1895-м для продолжения обучения впервые отправилась в Париж. В столице Франции она побывает трижды и хотя приобретет бесценный опыт, испытает и серьезные потрясения. А первая поездка едва не окончилась трагически, художница пыталась покончить с собой. Вот что рассказывала одна из ее современниц: «Анна Семеновна... привезла с собой очень мало денег, черный хлеб и окорок и хотела питаться только этим запасом, и Кругликовой с трудом удавалось иногда заставить ее принять ее гостеприимство. Она даже отчасти объясняет последующую болезнь Анны Семеновны недоеданием. Обстоятельства вообще сложились неблагоприятно: безденежье, незнание языка, и кроме всего — тяжелое моральное состояние — не нашедшая отклика любовь к скульптору Б».
Вернувшись на родину, лечилась несколько месяцев от нервного расстройства, а потом вместе с сестрой Александрой уехала в Сибирь. Там они помогали беженцам в расположенном на месте будущего Новосибирска переселенческом пункте.
Второй приезд во Францию оказался более успешным. Голубкина консультировалась у Огюста Родена, создавала одну из своих знаменитых работ, за которую получила бронзовую медаль Академии на Парижском салоне в 1899 году. Одна из знакомых Анны Семеновны об этом писала: «О скульптуре «Старость», на выставке Salon de Paris, выставке, еще не выродившейся в то время, и торжественной, — самое плохое, что я слышала от проходивших обывателей, — C’est beau, cet’ horreur («Красиво, это ужасное»). Скульптура была выставлена сперва в Париже (1899), а потом в России. И в Париже она была более на месте, чем у нас тогда. На русских выставках, где ни в скульптуре, ни в живописи не было распространено нагое тело ради тела — (не было, как в Париже, традиций античного), — зритель получал непонятную для него задачу — старуха раздета. Он должен был сделать скачок в своей культуре, подняться, чтобы переварить».
За внешними эффектами — красивостью, салонностью — Голубкина не гналась. «Работая над портретом, — рассказывала другая знакомая, — Анна Семеновна настойчиво искала в каждой натуре, привлекавшей чем-то ее внимание, ее внутреннюю сущность:
— Вы не удивляйтесь, ведь это не только портрет. Так уж не обижайтесь, что вышли не еn beau («во всей красе». — «Свой»), — говорила мне...
Она не раз говорила о том, ЧТО она видит на лицах тех, с кого она лепит. Например, она лепила жену одного адвоката и так отозвалась о ней:
— Она недавно стала матерью, это у нее на лице».
Будучи перфекционисткой, ваятельница иногда уничтожала плоды своего творчества. «По своей горячности, Голубкина часто разбивала уже оконченные, отлитые вещи, — вспоминала ее современница. — Покажется ей, что в работе нет того, чего она искала, и разобьет прекрасную вещь. Заметив, что она покушается что-нибудь разбить, Александра Семеновна начинает просить подарить ей эту вещь. А потом говорит: «Раз ты мне ее подарила, теперь эта вещь моя, и ты не имеешь права разбивать мои вещи».
Другая очевидица описывала, как скульптор трудилась над ее портретом: «Однажды, во время работы над бюстом, когда он казался мне почти готовым (в глине), Анна Семеновна вдруг остановилась и, вглядываясь в свою работу, воскликнула:
— Нет! Не то! Совсем не то!
И сильным движением руки смяла глину. Когда работа над моим портретом была окончена, Анна Семеновна, по всем признакам, была вполне удовлетворена ею; она тогда же сказала, что сделает его в мраморе».
Порой скульптуры удавалось спасти от уничтожения лишь чудом. Знакомая художницы рассказывала: «Анна Семеновна, уезжая спешно, ликвидировала мастерскую. В углу у нее была целая груда кусков этюдов — высохших, из глины. Это были не сами вещи, но части: иные — с особенной любовью сделанные, отломанные от той работы, которая была брошена в кадку, иные, напротив, — неудавшаяся часть большой работы, отрезанная, но не долженствовавшая пока погибнуть. Анна Семеновна разрешила своим друзьям выбрать себе на память из этой груды кто что хочет. Это было остроумно, потому что таким образом сохранилось несколько хороших этюдов Голубкиной. За неимением средств, она ведь не отливала всех своих работ, даже тех, которые считала достойными этого. Я выбрала маску той самой старухи, которую только что закончила Анна Семеновна, отрезанную раньше от большой вещи в течение работы. Я дала отлить ее из гипса в трех экземплярах и через 30 лет смогла отдать одну в Музей Голубкиной».
Несмотря на огромный талант, она совершенно не стремилась к известности. По словам той, кто, судя по всему, неплохо ее знал, «Анна Семеновна не умела и не хотела составить себе славу, как это умели делать многие современные ей художники, далеко уступавшие ей в даровании и работоспособности. Она мало выставляла свои вещи, не брала громких заказов и неохотно продавала уже сделанные вещи. «Не надо, не продавайте пока, — говорит она в одном письме ко мне. — И так мои вещи в десяти местах», — с горечью добавляет она».
К творчеству относилась как к священнодействию, искусству отдавала себя целиком (у нее не было ни спутника жизни, ни детей). «Лепить надо рукой, а не стекой, рука самый чуткий инструмент, — утверждала она. — Надо очень беречь первое прикосновение, будет ли эта работа исполнена в глине или в каком-нибудь другом материале, дереве или мраморе. Ведь если вы будете работать не думая, постоянно меняя облик изображаемого, то вы будете работать все по одному и тому же месту, сколько же ударов придется на одно место!.. Работать надо так, чтобы сохранилась свежесть прикосновения руки».
Она знала цену своему таланту и, по свидетельству очевидцев, не раз заявляла: «Меня бранят, не признают, а вот увидите, после моей смерти все мои вещи будут стоять в музее».
Вернувшись в Москву, Голубкина долго меняла адреса, пока не поселилась (в 1910 году) в Левшинском переулке, в доме №12 (ныне здесь находится ее музей, филиал Третьяковской галереи). Жизнь по-прежнему была трудной. Знакомая художницы свидетельствовала: «Анна Семеновна была в восторге от помещения — две мастерские и при них комнатка. Перевезла всю свою скульптуру — а раньше ее вещи были разбросаны по разным местам — и начала энергично устраиваться. Радости было много, но ненадолго. Мастерская стоила дорого, требовался ремонт и большой расход на отопление. Кроме всего этого для работы нужны и натурщики, и формовка, и материал (мрамор и дерево). Заказов на портреты было немного, к тому же она не брала заказа, если модель ей не нравилась, не представляла художественного интереса. Из-за денег она работать не могла, а если заинтересовывалась натурой, то работала за гроши».
В 1914–1915 годы в Музее изящных искусств (ныне — Пушкинский музей) с большим успехом прошла ее выставка. Публика была в восторге. Появились в прессе и отзывы недовольных. «Анну Семеновну, — вспоминала ее современница, — взволновала одна из газетных критических статей:
— Зачем они пишут, что я изображаю все каких-то уродов, вырожденцев? Зачем они бранят мои модели? Как мне оправдаться перед теми, с кого я работала? Они мне доверились, я работала как могла лучше, а вот что вышло!
Она хотела писать возражение, но потом успокоилась и не стала писать».
И все-таки среди мастеров изобразительного искусства больше было тех, кто силу ее таланта распознал. Михаил Нестеров, когда-то безуспешно уговаривавший ее позировать, однажды заметил: «Кроме Коненкова, некого рядом с Голубкиной поставить... Она была настоящий скульптор, что очень редко бывает. Коненков да она».
В 1921 году Анна Семеновна тяжело заболела. После операции ей запретили любое физическое напряжение, и первые два года ваятельница прислушивалась к рекомендациям врачей: оставив скульптуру, вытачивала камеи из раковин, делала фигурки животных, преподавала. Но потом не выдержала, вернулась к работе с мрамором и деревом. Это в итоге подорвало ее здоровье окончательно. Последним произведением художницы стала знаменитая скульптура «Березка». Вот что писала одна из тех, кто был с Голубкиной знаком: «Зимой 27 г. А.С. работала над большой фигурой из дерева — «Березка», так она называла ее. Модели для фигуры молодой девушки не удовлетворяли ее, она их меняла, наконец... Н.В. Моисеева согласилась позировать и очень понравилась А.С.
— Чувствую, что это будет моя последняя большая работа, а пока — я в силах.
