В новом выпуске «В красках» Егор Спесивцев поговорил с Нестором Энгельке о «топорописи», работе с деревом, классическом искусстве и дадаизме.
Как появилась «топоропись»?
Сидели мы как-то в депрессии с моим товарищем из «Север-7» (объединение художников из Санкт-Петербурга. — Прим. ред.) Александром Цикаришвили. Нас тогда выгнали из одного помещения во второе, из второго — в третье, и так вплоть до десятого. Я сидел и думал, что надо как-то живопись поднимать. И вдруг мне показалось, что нужно как-то «прорубить» это все. Рядом валялись какие-то старые доски, я решил, что прорублю их — и это будет живопись. То есть, если говорить серьезно, было желание обратиться к истокам живописи. Она ведь пошла от каких-то засечек, от первобытных инструментов, похожих как раз на топор. Тогда я сделал первую серию «топорных» натюрмортов. Их, правда, никто не видел, кроме меня.
Топоропись — это протест против живописи или ее новая форма?
Протестная составляющая была. Ну, сколько можно красить? Это же невозможно. Хотелось произвести маленькую революцию в живописи. Я пытался противостоять цвету, как-то по-новому с ним работать. Цвет есть на некоторых моих картинах, но он нужен только для того, чтобы его прорубить. Сам по себе цвет — это просто фон. Хотя, конечно, мы все равно мыслим живописью, точнее, цветом, визуальными образами. Это остается.
Мне, кстати, часто задают вопрос: «Ты вообще рисовать умеешь?» Недавно ехал в лифте с досками своими, со мной зашел наш заводской лифтер. Он спросил: «А вот скажи, ты можешь нарисовать собаку? Не так, чтобы там пятно стояло с подписью “собака”, а реалистичную? Я смотрел сюжет: не все художники умеют по-настоящему рисовать!» Вот какие-то такие разговоры. Рисовать-то я, в принципе, умею. Просто этого мало.
Истоки «топорописи» лежат в дадаизме?
Мне кажется, да, оттуда все и пошло у нас. И от дадаистов, и от других течений. Мне дадаизм очень нравится за выход из этой типовой плоскости в хэппенинги, перформансы, чего раньше не делали. Хотя я вот, наоборот, вернулся к плоскости, потому что без нее никак. Но вообще эту традицию продолжают многие в «Север-7». Есть еще арт-группа PARAZIT — это такой очень интеллектуальный ленинградский арт-панк, тоже наши кумиры. Они что только не делали и на меня лично тоже повлияли очень сильно.
Академический бэкграунд помогает в работе с деревом?
В какой-то степени да. Я же архитектор по образованию и, кроме прочего, много работал с деревянными домами. Может быть, так я и пришел к топорному. Я делал разные маленькие постройки, тупые такие, простые. Например, мы вырубили Нотр-Дам-де-Пари, Триумфальную арку. Они получились очень суровые, топорные. С моей стороны это был поиск какой-то протоархитектуры и попытка самоидентификации через нее.
Чем интересно дерево как материал?
Дерево удобно тем, что с ним можно делать что угодно. Например, мой сосед по мастерской Федор Хиросигэ выжигает на дереве и использует оставшиеся от моих работ опилки и щепки в своем творчестве. Получается безотходное производство. Вообще, дерево зачастую — это почти ready-made. Я например, нашел недавно какие-то деревянные черепки, которые уже были готовы, с ними ничего не нужно делать. Но чаще я стараюсь использовать дерево как холст, чтобы писать картины.
Но самое главное: дерево, как и мы с вами, живое. И оно окружает нас повсюду. Везде и всегда. И в конце жизни тоже. Для меня лично с деревом связаны поиски национальной идентичности. Мне кажется, что его грубость совпадает с суровостью окружающего мира, которую мы всегда в какой-то степени ощущаем, источником которой мы сами и являемся. Я часто вижу мир именно таким — суровым, как топор.
Эта суровость заключена не только в материале, но и в методе. Вы ведь с помощью топора совершаете насилие над «живым», чтобы добиться искусства.
Да, получается такой акционизм. На самом деле, важно даже не то, что вырублено, а сам акт вырубания. И не только вырубания. Например, новые скульптуры я собрал из опилок. Из того, что отвалилось в процессе топорописи. Тут происходит сразу и переработка древесины, и переработка классической скульптуры в опилки, то есть в Ничто. Вот здесь сидит мыслитель с черепом — это классический сюжет Родена. Только у меня вместо мыслителя опилочный Буратино. Мы ведь забываем все время, что он из полена сделан.
В серии «Деревянные голландские портреты» вы воссоздаете в дереве и прорубаете то самое классическое искусство. Важно ли для вас обращаться к каким-то конкретным авторам или это работа со стереотипом?
«Деревянные голландские портреты» родились из отголосков нашего общего мировоззрения и из моего собственного художественного воспитания: «Это же голландцы, это наше все!» В этом как раз и заключается главная ошибка такого восприятия искусства. Там, где есть «все», больше ничего нет. Это конец культуры. Потому что есть условные голландцы, а все остальное уже неважно. Я пытаюсь переработать эти традиционные образы во что-то другое. И я, конечно, беру образ в общем, работаю со стереотипами о том, что такое искусство, что такое настоящая живопись.
С серией «Русские писатели» такая же история?
Примерно такая же, да. Только это про русскую литературу. Я бы все это назвал «работой над корнями». Топор к ней очень располагает. И он тоже ведь литературный. Он вообще подходит к нашей национальной идентичности точнее, чем к любой другой. Если бы я жил, скажем, в Африке, вместо топора у меня, наверное, была бы какая-нибудь тяпка.
Можно ли сказать, что топор у вас становится инструментом абсурдизации, а иногда и сам превращается в мем? Мне показалось, что в «Деревянных святых Себастьянах» топоры в какой-то степени являются юмористическим элементом.
Я бы отбросил эти термины, потому что и абсурд, и мем — это все ведь о юморе. И я, конечно, пытаюсь работать с юмором, искать его там, где его как будто нет. Исторически «Север-7» этим и занимался — мы пытались искать и создавать какие-то неочевидные акценты в искусстве. До сих пор мы именно этим и занимаемся.
Мотив насилия для правильного понимания ваших работ важен? Или в ударах топора нет какого-то негативно окрашенного насилия?
Я и сам этим вопросом задавался: «Зачем я рублю так агрессивно?» И я не знаю ответа. Есть, конечно, какая-то агрессия в том, что я делаю. Но под агрессией я имею в виду выход энергии, который происходит только при значительном усилии. То есть если это и насилие, то особое, художественное. Оно не имеет ничего общего с насилием над кем-то.
Если какие-то работы собираются даже из опилок, как вы понимаете, что картина закончена? Кажется, что «переработка» может продолжаться бесконечно.
На самом деле, нет никакой градации. Это все фигня. Как ты захочешь, так и будет. Главное, чтобы ты все, что запланировал сказать, сказал. Иногда тебе необходимо вырубить целый сюжет. Но и одного взмаха топора, одной зарубки бывает достаточно, Вопрос только в том, насколько подробное и понятное высказывание хочешь сделать. А зритель вообще по-другому на это смотрит. Для него главное, чтобы красиво было.
Беседовал Егор Спесивцев
