Государства вовсе не потеряли контроль над своими границами; скорее наоборот – пограничный контроль был модернизирован и усилен, он стал более эффективным, чем когда бы то ни было. Некоторые новые правила контроля за обществом и критерии отбора мигрантов, скорее всего, останутся с нами надолго. Однако только время покажет, приведёт ли это к пресловутой «новой нормальности», пишет Франк Дювелл, старший научный сотрудник Института миграционных и межкультурных исследований при Оснабрюкском университете.
В начале 2020 года нашу планету поразила пандемия. Подобное произошло не впервые, однако вызвало глобальную моральную панику. Первоначальным ответом на распространение вируса стала борьба с мобильностью и международной миграцией, внутренней мобильностью, поездками на работу и даже выходами за покупками или визитами в гости к родственникам и друзьям. По сути, мобильность как драйвер, который движет большей частью сегодняшней экономики и социальной жизни, полностью остановилась. Только цифровая экономика, секторы транспортировки и доставки, а также некоторые ключевые отрасли не были затронуты и частично даже процветали. Тем не менее рабочее время, эквивалентное 100 миллионам рабочих мест с полной занятостью в год, было потеряно, а мировая экономика упала на 3,2–4,5 процента, что составляет потери в 4 триллиона долларов США или даже в 8 триллионов. В качестве побочного эффекта многие основные права и гражданские свободы, такие как право на поездки, работу, образование, семейную жизнь или политические собрания, были де-факто приостановлены.
Кризисы часто высвечивают или усугубляют проблемы, которые уже вырисовывались, но часто были скрыты за внешне здоровой ситуацией. Например, прибытие большого количества беженцев выявляет скрытый национализм и ксенофобию. История также показывает, что кризисы часто используются для проталкивания политических инициатив, которые уже лежали на полке, но считались слишком спорными, чтобы претворять их в жизнь. Например, снижение прав работников и социального обеспечения по сравнению с 1970-ми годами в Европе и США стало возможным только после экономического кризиса. В этом году уже звучали предупреждения о недопустимости использования проблем общественного здравоохранения в политических целях, хотя проведённый мной анализ свидетельствует о том, что к ним далеко не везде прислушались.
Пандемия разразилась одновременно с несколькими другими кризисами, затяжным сирийским кризисом, глобальным кризисом беженцев – цифры достигли рекордных значений. На уровне ЕС следует отметить кризис Brexit, а также рост нелиберальных и/или евроскептических сил. Не стоит забывать и о политической нестабильности в США и других странах, а также о кризисе в Афганистане. Фактически COVID-19 совпал с фундаментальной трансформацией глобального социально-экономического и политического порядка, вызывающей неопределённость и напряжённость.
Примечательно, что вопрос мобильности становится предметом растущего беспокойства. Во многих странах давно усиливаются антимиграционные настроения и ксенофобия. Это стимулировало секьюритизацию миграции, а пандемия добавила тревог по поводу здоровья к этой и без того сильной тенденции. Миграция и мигранты сейчас широко воспринимаются как серьёзные риски. Это подогревается климатическим кризисом, который вызывает сомнения в отношении будущего автомобильного трафика, полётов и путешествий, типичных для нашей гипермобильной эпохи. Кроме того, во многих частях усиливаются авторитарные тенденции, и пандемия только подстегнула этот процесс. Весьма вероятно, что некоторые новые явления, особенно правила миграционного и пограничного контроля (например, контроль здоровья и приложения для отслеживания путешественников), будут существовать и после окончания пандемии, как многие меры, введённые после 11 сентября, продолжают работать до сих пор.
Недавний доклад Дмитрия Полетаева и Андрея Коробкова «Международная миграция в эпоху пандемии: разрыв связей, денежные переводы и мигрантофобия», опубликованный Валдайским клубом, актуален не только тем, что он добавляет к международной проблематике примеры России и Центральной Азии, которые часто досадным образом игнорируются западными академическими кругами. Доклад также выявляет некоторые важные сходства и различия между Россией, США и другими странами.
С одной стороны, он показывает, что в России, как и в Германии, Великобритании или Дубае, пандемия обнажает уязвимость мигрантов, в частности их зачастую неустойчивый иммиграционный статус, а также нестабильную ситуацию с занятостью. Он также демонстрирует, насколько многие из них и их семьи оказались на грани бедности: потеряв работу, они не имеют права на получение пособий и становятся обездоленными. Как мы ясно видим, это глобальное явление, затрагивающее мигрантов в России, Германии и других странах.
С другой стороны, доклад предполагает, например, что обратная миграция рабочих-мигрантов выглядит более масштабной в России, а также в Великобритании (отчасти из-за Brexit) или странах Персидского залива, чем, например, в Германии. Судя по всему, это происходит потому, что иммигранты в Германии часто имеют постоянный статус и, следовательно, доступ к правам на социальное обеспечение, поэтому они страдают в меньшей степени, чем мигранты с временным и, следовательно, ненадёжным статусом. Таким образом, в странах с лучше урегулированным положением иммигрантов меньше людей затронуты экономическими последствиями пандемии, поэтому причин уезжать у них меньше.
Кроме того, Полетаев и Коробков предполагают, что разные страны происхождения в рамках различных региональных миграционных систем совершенно по-разному затронуты этой «большой обратной миграцией» и последующим коллапсом денежных переводов мигрантов. Так как в страны ЕС мигранты в большинстве своём прибывают из других стран-членов, они не обязательно погружаются в крайнюю бедность по возвращении. Напротив, в и без того бедных центральноазиатских республиках, таких как Узбекистан и Таджикистан, возвращение утративших работу мигрантов и прекращение денежных переводов повергло многие семьи в отчаяние.
Потенциальный побочный эффект роста глобальной бедности из-за потери доходов от работы мигрантов мы можем увидеть только в будущем: рост бедности может разжигать социальное недовольство, что, в свою очередь, способно привести к дестабилизации целых регионов и отдельных стран. В будущем это вызовет дополнительную вынужденную миграцию, которая затронет ещё благополучные страны и нарушит международные отношения разных стран.
Неожиданное ослабление ксенофобии в России, в отличие, например, от Германии, обманчиво, полагают авторы, поскольку она только отступила из-за ограничения в настоящее время контактов между россиянами и мигрантами. Как убедительно доказывается в докладе, ксенофобия скорее «спит», чем уменьшается.
В исследовании косвенно подчёркивается ещё пара важных различий между Россией, США и некоторыми странами ЕС, а также между отдельными группами мигрантов. Например, мигранты в России с большей вероятностью оказываются низкоквалифицированными, заполняющими пробелы в нижней части рынка труда. Хотя в США и ЕС мы обнаруживаем аналогичные модели, тем не менее там большее внимание уделяется миграции квалифицированных кадров.
Кроме того, в западных странах доля беженцев, которым с 2020 года стало ещё труднее мигрировать, значительно выше, чем в России; поэтому сокращение международной миграции беженцев в страны ОЭСР более ощутимо на Западе, чем на Востоке. В самом деле, нам, вероятно, нужно смириться с тем фактом, что в условиях пандемии Запад втихомолку ускорял разрушение международной системы беженцев. Примечательно, что кризис в Афганистане предполагает, что с крупномасштабной вынужденной миграцией будут бороться всеми имеющимися средствами, а на смену придёт режим сравнительно ограниченных эвакуаций и переселений. Это говорит о том, что пандемия использовалась для того, чтобы обратить вспять важный элемент послевоенной западной либеральной системы, основанной на правах человека, которую Россия и другие страны Глобального Востока, впрочем, никогда (полностью) не принимали.
Как правило, общие оценки проблематики миграции имеют тенденцию скрывать различия и дискриминацию определённых социальных групп, особенно женщин, некоторых национальностей или этнических групп, семей и детей или нелегальных иммигрантов. Но многие отчёты показывают, что пандемия усугубила структурное неравенство и, следовательно, уязвимость многих людей. Например, женщины-мигрантки непропорционально заняты в сфере неформальных услуг, они с большей вероятностью теряют работу из-за карантина и одновременно лишены льгот. То же самое и с нелегальными иммигрантами. Кроме того, транснациональные семьи, типичные для мигрантов, были разделены на длительные периоды времени; больше всего пострадали дети.
В заключение отметим, что как либеральные, так и авторитарные государства по всему миру в равной степени обратились к ультрарадикальным политическим мерам и в значительной степени объявили вне закона основные свободы, включая право покидать страну, город или даже дом, по крайней мере временно. Такое можно было наблюдать только при введении военного положения, китайской системы хукоу или в советскую эпоху. Пандемия показала, что государства по-прежнему могут практически полностью контролировать миграцию; фактически национализм и национальные интересы снова перевешивают правозащитные многосторонние или наднациональные договорённости. Это опровергает ранее звучавшие утверждения о том, что в условиях глобализации государства потеряли контроль над своими границами; скорее наоборот, пограничный контроль был модернизирован и усилен, он стал более эффективным, чем когда-либо прежде. Некоторые новые критерии отбора мигрантов и новые правила контроля, скорее всего, останутся. Таким образом, пандемия ускоряет тенденцию к облегчению миграции квалифицированных рабочих в ключевые отрасли промышленности, одновременно предотвращая нежелательную миграцию; это также способствует замене миграции и мобильности удалённой работой. Однако только время покажет, приведут ли эти тенденции к парадигматическому сдвигу в социальной и экономической политике, то есть к пресловутой «новой нормальности».
