«В нашем ростовском дворе жили армяне, азербайджанцы, евреи, ассирийцы, украинцы и русские. И мы даже не задумывались, у кого из моих друзей какая национальность. А теперь принадлежность к определённой нации становится картой, которую разыгрывают при крахе империи», – считает писатель и сценарист Валерия Байкеева. Мы поговорили о старом Ростове, еврейском вопросе и узнали, чем сердце успокоится.
Слёзы в Париже
Светлана Ломакина, «АиФ-Ростов»: Валерия Рифатовна, в прошлых интервью («АиФ на Дону» № 35 за 2020 год и № 3 за 2019 год) мы с вами обсуждали времена и нравы. Теперь тонкий вопрос – национальности. Вы татарка. Я посмотрела на сайте генеалогии, фамилия Байкеев имеет многовековую историю, пришла от арских князей. Это ваши предки?
Валерия Байкеева: Татарка я по папиной линии, по маме – русская. Из того, что я знаю, мои предки из Крыма, там жили Аббаевы-Тугановские, оттуда моя бабушка Елизавета Сабировна. Корни моего деда Байкеева с Дона. Он занимался лошадьми, был ведущим конюхом, ветеринаром, работал у генерала Редичкина. Во время войны дед прятал во дворе породистого бегового коня, чтобы его не забрали воду возить и не испортили. Дед брил лысину большим ножом, имел крепкие традиционные на всё взгляды и очень любил прикидываться малограмотным дураком, хотя был образованным человеком, знал немецкий язык. А бабушка работала учительницей. Она намного моложе деда, красотка невероятная, рыжая. Когда он за ней ухаживал, возил по ювелирным магазинам и покупал всё, на что бабушка указывала пальчиком. Она очень любила цацки, но позже, когда нечем было кормить детей, их «съел» Торгсин. Детей было шестеро, один умер в младенчестве.
– Как сложились их судьбы?
– Мой дядя Ришат – лётчик, получил звание Героя, воевал, погиб при исполнении долга. А остальные были маленькие, не воевали. В моей семье много интересных личностей. И с маминой стороны, и с папиной есть двоюродные дедушки – оба авантюристы. Эту часть своей биографии я обожаю. С папиной стороны двоюродный дед был игрок, он эмигрировал, жил в Париже, играл и кутил. Женщины падали из-за любви к нему в обмороки, стрелялись. А с маминой стороны двоюродный дед двадцать лет работал в пароходстве бухгалтером. Тихий, скромный Михаил Егорович. Очень похож на Чехова на старых фотографиях. Жил себе жил, а потом в его жизни случился настоящий «миллион алых роз». Дело было так. У нас тут в парке на летней площадке задирала ноги какая-то приезжая артистка. Несчастный Михаил Егорович увидел эти ноги и пал – стырил кассу в пароходстве, чтобы эту бабу гулять. Пока деньги были, она его терпела, а когда кончились, отправила восвояси. Михаил Егорович вернулся в Ростов с поникшей головой, родственники откупили его от тюрьмы, но он начал пить. Причём, пить страшно. И когда напивался, а случалось это чуть ли не каждый день, полз по полу и мычал: «Куда-куда-куда...» на «вы удалились» сил у него уже не было... Вот так его перевернула эта любовная история.
Целый двор за одного еврея
– Папа ваш Рифат Александрович был богатяновский денди?
– Нет, богатяновский аристократ, это две большие разницы. Он любил красивые туфли, шляпы и шарфы. Всё это ему очень шло, маме можно было умереть от ревности. Но умирал от ревности Рифат. Он отбил маму на танцах и всю жизнь её очень любил. Когда семья папы приехала в Ростов, они получили маленький домик на углу Крепостного и улицы Восточной. Там, в одном дворе жил татарский клан – Аббаевы, Тугановские, Байкеевы и Сиитовы. На лето одних детей там собиралось по 12 человек. Что мы только не творили! В домах тогда было печное отопление, во дворе сгружали уголь. И как-то раз я предложила съезжать с этого угля на картонках. К вечеру мы все были чёрные. А воды горячей в доме нет, её носили из колонки на углу, и несчастные наши бабушки и тёти отмывали нас полночи. Подобное продолжалось всё лето – 31 августа нас развозили по домам. Меня забирали последней. Помню, как абиша (по-русски «бабуля»), на районе её звали Маркиза – высокая, с закрученной копной волос, папиросой во рту тащит меня к родителям. Я сопротивляюсь, кричу, что не хочу домой, но она невозмутимо приговаривает: «Ну, спасибо, что пришли, дай вам бог здоровья, что уходите»...
– Когда вы рассказываете о своём детстве, представляется ростовско-одесский дворик, где кого только нет...
– Таким и был мой второй двор детства. Папе дали коммуналку на улице Агрегатной. Там стояли два больших просторных трёхэтажных типовых дома 1932 года постройки. Ровно в таком же доме я потом жила в Москве на улице Большой Почтовой. Я тогда долго искала жильё, а когда увидела этот дом, села – это был Ростов в Москве. Так вот, в моём детстве был огромный тенистый двор. А в домах мало того, что жили люди разных национальностей, но и из разных социальных слоёв. Например, у меня мама научный работник, папа офицер, брат учёный, бабушка Диккенса и Шеридана на ночь читала. И рядом жила Нюра, она была дворником, выпивала по случаю и без. Папа как-то решил ей помочь и спросил: «Нюра, хочу выписать талоны на питание. Сколько у вас детей?» Она ответила: «Ой, Саныч, не помню, то ли 12, то ли 13».
– Итак, в этом дворе жили татары, русские...
– И евреи. Миша Брумер. Волшебный мальчик. Он очень плохо бегал, плохо дрался, но был не по-детски умным и в нём была вся скорбь и мудрость еврейского народа. А ещё у нас во дворе был Толик Банников, маленький, жилистый, сухой, ничего не боялся, таких называют «духовые». Толик был русский и главный наш атаман. Но он Мишу любил нежнейшим образом – и он его слушал! Миша говорил ему: «Толян, надо сделать вот так... Она девочка... Ты не имеешь права». Толик пырхался, но делал так, как говорил Миша. Потом у нас был ассириец Савва. Красивый, как чёрт, и невероятно медленный. Он был королём двора. Я прослыла романисткой. Многие дети читали книги, а другие предпочитали их слушать. Я книги друзьям пересказывала, что-то сочиняя на ходу. Если бы я попала на зону, с таким талантом была бы в козырном положении (смеётся). Итак, мы собирались в беседке, рассказывали истории, играли, ссорились, мирились. И жили по принципу Сирано де Бержерака: внутри своего двора мы могли подкалывать друг друга, пошучивать, но если кто-то чужой нашего тронул, то это конец. Однажды Мишу побили взрослые гопники с завода железобетонных конструкций. Толя собрал компанию и держал речь. «Нашего парня побили. Что они тебе сказали, Миша?» Миша картавил: «Они сказали, что евг’еям...» – «Нет, Миша, они говорили не «евреям». – «Они сказали, шо жидам здесь ходу нет». Толя оглядел всех присутствующих: «А кто у нас здесь живёт? Атеш – азербайджанец, Сурик – армянин, Савва – ассириец, у Лерки папа, вообще, татарин. Мы что, не можем постоять за одного еврея?» Они вышли и отлупили взрослых гопников.
Спокойное сердце – смерть
– Аж прослезилась. Вы не знаете, как сложилась жизнь ваших дворовых друзей?
– Толя уехал в Питер, был лидером криминальной группировки, и в 90-х его убили. Был у нас Тоня (Антон), маленький мальчик, переболевший полиомиелитом. В то время многие мои ровесники страдали аутоиммунными заболеваниями, это же были послевоенные дети, у них было очень мало витаминов. Тоня ходил кривенький, а я, вредина такая, сразу его потащила играть в битку и так примочила мячом, что он даже не заплакал, а бочком ушёл домой. Вечером мой папа возвращался с работы, а во двореего ждал отец Тони. Я увидела с балкона, что они разговаривают. Папа заходит, молчит. Поел и опять молчит. «Папа, ну, о чём вы там разговаривали?» – «Пойдём на балкон, поговорим. А ты, вообще, знаешь, что Тоня очень больной мальчик?» – «Я что, доктор? Откуда мне знать?» У папы аж рот скривился: «Для того, чтобы быть хорошим человеком, не обязательно быть доктором, нужно просто не бить слабых!» Развернулся и ушёл. Я рыдала полночи, утром пошла виниться к Тоне. Меня простили, Тонина мама вынесла во двор груши – в знак перемирия. Спустя несколько лет Тоня умер, мы его хоронили всем двором... Миша Брумер уехал в Израиль, кто-то ещё куда-то.
– В детстве я жила в Одесской области, она тоже многонациональная, но вопрос национальной принадлежности никогда не вставал. А сейчас он едва ли не номер один. Почему так?
– Тогда нигде об этом не задумывались. И вопрос национальностей возникал только в самый страшный момент, как с Мишей Брумером. Люди были открытые, и двери у них открытые. У Толи Банникова мама была одиночкой, работала на четырёх работах, он мог прийти к кому угодно поесть, попить, поболтать. Мы не знали социальных различий. А сейчас происходит то, что случается в истории всегда. Когда империи стоят на краю гибели, разыгрываются три карты: национальная, социальная и религиозная. Именно это мы и наблюдаем.
– И, как вы думаете, чем сердце успокоится? Или как его успокоить?
– Сердце никогда не успокоится. Ему нельзя быть спокойным. Спокойное сердце – смерть. А вот души очистить и заставить любить этот мир – необходимо. Я скажу банальную вещь... Культура (а она – часть любви) спасёт мир. Вот как-то так...
