Иван Штейнер – личность в белорусском литературоведении заметная. Около 30 (!) лет возглавляет кафедру белорусской литературы Гомельского государственного университета имени Франциска Скорины. Об этом вузе редко говорят как о «кузнице» писательских судеб. Больше такие характеристики выдают филологическому факультету Белорусского государственного университета. Но и в Гомеле кипит литературная жизнь. Иван Штейнер – автор более 20 монографий, учебно-методических пособий, руководитель научно-педагогической школы «Региональный, общенациональный и общечеловеческий уровни в литературе и фольклоре: духовное наследие белорусов во всемирном контексте». С Иваном Фёдоровичем – наш разговор о белорусской литературе и не только о ней.
– Отечественное литературоведение, литературно-художественная критика... Как бы вы охарактеризовали их сегодняшнее развитие в Беларуси?
– Они переживают не только определённый кризис, обусловленный сменой поколений, но и, что всегда весьма болезненно, кардинальное изменение парадигмы. Ушли зубры, аксакалы науки о литературе академики В. Коваленко, И. Науменко, М. Мушинский, сравнительно молодые, но авторитетные И. Жук, П. Васюченко... Адекватная замена им пока не просматривается. Сама художественная литература всё настойчивее воспринимается уходящей натурой, многие её успешно хоронят. Ю. Олеша утверждал, что литература умрёт в 1931 году. Лев Толстой хоронил беллетристику гораздо ранее. Что же говорить о критике, если возникли проблемы с производной системой, интерес к которой катастрофически снижается?
Ранее существовали академические и вузовские центры по изучению литературы, однако мировоззренческий кризис повлиял и на них. «Чистых» кафедр литературного профиля с действующими, а не номинальными докторами наук остались единицы. Неизвестно, кто заменит их: желающих поступать в аспирантуру практически нет. Остались критики, группирующиеся при немногочисленных журналах и газетах. В основном начинающие писатели.
– Когда-то настоящим явлением в критике, да и в целом в литературе, становились даже отдельные статьи и рецензии Алеся Адамовича, Рыгора Берёзкина, Геннадия Шупенько. А за последнее десятилетие можете вспомнить публикацию, которая вас зацепила, заставила о чём-то задуматься, чем-то встревожиться?
– В Европе сложилась традиция: на разных исторических этапах наиболее яркие выступления писателей и критиков становились предвестниками кардинальных изменений в социуме и державе. Вспомните статьи Гюго, Белинского, Сартра. К сожалению, за десятилетие подобных открытий не было.
– Нынешнее динамичное время требует оперативного внимания к книге. Белорусская критика отслеживает то новое, что приходит к читателю?
– Без критики и науки о литературе литературный процесс невозможен, как невозможно его представить без читателя или слушателя. Если первых и последних нет в наличии, в ход идут фрики. Заратустра-поэт с успехом заменял публику буйволами, а проводниками Дон Кихота в красочный мир рыцарского эпоса становились местные священник и цирюльник. С давних пор критиков обзывали, ненавидели, высмеивали, пытались устранить физически, опорочить. И для этого были основания. Сартр считал, что критики – это еретики-катары, которые отказываются иметь нечто общее с реальным миром. Они готовы в первую очередь сотрудничать с покойниками, то есть могут давать оценку только завершённым эстетическим явлениям, с дистанции в несколько веков. Отсюда боязнь взяться за новое, неизвестное, уход в теорию литературы, историю многолетней давности. Изучение биографий писателей, исследование определённых жанров доминирует. Причиной может стать и слабая подготовка исследователей, в роли которых зачастую выступают авторы без специального образования. Немногочисленные критики не в состоянии охватить физически всю продукцию, производимую государственными и частными издательствами.
– В белорусской да и вообще в постсоветских литературах, не говоря уже о литературах Запада, достаточно очевидным представляется размытие жанров – и в прозе, и в поэзии. Как относитесь к таким процессам?
– Нонсенс говорить, а тем более поддерживать стремления к вымышленной «чистоте» жанра, которой никогда на самом деле и не существовало. Подобные теории создавались, чтобы структурировать огромное количество произведений, возникающих в разные периоды.
В современных условиях литература уступает свои ведущие позиции в обществе и умах конкретных людей. Вместо романов и поэм популярностью пользуются афоризмы, переделанные пословицы, притчи в библейском или буддистском стиле, перформансы, пересказы и адаптации классических произведений. От многотомных сочинений остаются лишь редуцированные крылатые слова, да и то цитируемые совсем в ином смысле, нежели у автора. Например, к месту, а чаще всего – нет, вспоминают слова Достоевского о красоте, которая должна спасти мир. Но речь у него идёт не об абстрактной красоте, а о величии Христа. То же самое с латинскими и библейскими крылатыми фразами и выражениями.
Текст в перспективе будет оставаться не очень красочным и развёрнутым. Наоборот, он станет чрезвычайно кратким, ибо квинтэссенция нынешней литературной моды и потребности – лапидарность, лаконизм. Если на обыкновенного человека, читателя ежедневно обрушивается лавина информации, он будет читать (если будет в принципе) только отрывки, фрагменты. И только то, что чрезвычайно впечатлит его фантазию или ум. Популярными становятся произведения, которые можно читать с любой страницы, верхом адаптации будет создание определённого настроения, адекватного переживаемому героями, – запах миндаля при пейзажной зарисовке, вино при описании банкета, шум моря и т.д.
Появляются циклы стихов, состоящих из 2–3 строчек, отдалённо напоминающие классические японские стихотворные формы. Вспомним пунктиры, версеты, вершаказы, зномы и другие микроформы Алеся Рязанова. Или эволюцию классической баллады, которая, как нам кажется, больше всех иных жанров подверглась модернизации. Не случайно утверждали: сонет всегда оставался сонетом, элегия – элегией. Баллада не всегда была балладой. Некоторые баллады, например у Яна Чечета, были объёмнее современных поэм. Ныне, когда сама поэма состоит из 200 строчек, они абсолютно не похожи на классические образцы. Именно в наши дни появились десятки хоккуистов (например, Виктор Шнип), которые пишут стишки в три строчки и выдают их за образец восточной поэзии, совершенно не представляя, что такое хокку (хайку) и каким оно должно быть. Здесь чаще всего доминирует желание самоутвердиться.
– Какие социальные явления, на ваш взгляд, остались, остаются за чертой внимания современной белорусской художественной литературы?
– Да практически все. Представители старшего поколения писателей остались в своём прошлом, поэтому в их творчестве доминирует ностальгия, исповедальность, non fiction: они пытаются осмыслить уроки прожитого. Молодые, как и во все времена, ограничиваются собственным опытом: школа, университет, работа, любовь. Правда, стремятся компенсировать недостаток материала и мысли весьма модернизированными, иногда даже экзотическими формами.
– Вы сами достаточно умело как критик сочетаете внимание к современной литературе, одновременно обращаясь к классике. Этим выделяются и ваши исследования творчества хорошо знакомых нынешнему читателю Анатоля Сыса, Алеся Рязанова. Как не нарушить связь времён?
– Каждая эпоха эволюции человека слишком высокого мнения о себе: отрезок истории, в котором он живёт, априори считается главным, судьбоносным. При этом забывается истина: нет ничего нового под луной и всё давным-давно сказано. Мы ленивы и нелюбопытны, уроки классиков не усвоили и вынуждены повторять то, что уже давно открыто и лежит на поверхности. Если пересмотреть труды Геродота или Лукиана, то в них содержатся прямые указания «как писать историю». И очень ценные. Вымышленные путешествия Лукиана, жившего почти 2000 лет назад, с успехом используются в фильмах Голливуда. Мы с восхищением смотрим на современные эксперименты со стихом, забывая открытия Симеона Полоцкого. Многие новаторские открытия современности, в частности центон, пастиш, имеют тысячелетнюю историю.
– Ущербный путь – говорить писателю, что и как писать. Но и не говорить тоже нельзя. Как найти золотую середину в этом плане?
– Издревле доминирует постулат: критик – неудавшийся писатель. Р. Барт сравнивал его с евнухом, который многократно видел определённый процесс, знает, как и что надо делать, но бессилен его повторить. Именно поэтому сочинители сами становились критиками, и причём хрестоматийными. Кто лучше Блока и Брюсова в начале ХХ века сказал о литературе? Но шли они на эту стезю не от хорошей жизни.
Писателям надоели шарахания критиков и примкнувших к ним литературоведов в поисках своей сферы занятости и обретения себя. Исследователи литературы внезапно почувствовали свою силу и стали считать себя главнее предмета изучения. Они решают собственные проблемы, стремятся рассматривать критику в качестве художественной литературы. В итоге объединяются два типа мышления и письма, что приводит к новому способу бытия литературы. Постоянное возвращение к проблеме сущности критики объясняется её состоянием, обусловленным традициями, а также конкретными задачами, актуальными для её наиболее активных представителей. Последние не ставят задачей осмыслить произведение литературы, для них главное другое: осмыслить себя или показать себя через анализируемый текст. На первый план выходит исследователь, которому важны не терзания автора, а его, критика, личные подспудные размышления о процессе восприятия и адаптирования конкретного чужого текста. Критик не столько пытается понять замысел писателя и поделиться этими открытиями с читателями, сколько стремится рассказать о себе: как он входит в мир, созданный чужой фантазией, и что он при этом испытывает.
