Идёт женщина по ослепительному узкому проходу через снежные сугробы на Неве. Время – блокада Ленинграда. Женщина идёт уже несколько часов, несёт хлеб.
Она несёт его заключённому Ювачеву-Хармсу. Самое удивительное, что хлеб не примут потом. Выбросят обратно в окошко. «Арестованный выбыл». В блокадном Ленинграде, где люди пухли от голода, хлеб не присвоили (ведь могли и соврать, дескать, передадим), а выбросили обратно – из окошка. Значит, кто-то питался нормально. Мы ещё вернёмся к этому эпизоду, а пока...
На кого повлиял Даниил Хармс?
Кажется, на всех. На Елену Шварц, на Виктора Кривулина, даже на Бродского. Но больше всего – на недавно умершего Виктора Коваля и ныне живущего Германа Лукомникова.
«Человек я сероокий, / Бросил взгляд из-под бровей, / Если в профиль – однобокий, / Если сверху – муравей».
Виктор Коваль начинал в группе «Альманах», в которую также входили Гандлевский и Пригов. А недавно в угловом магазине встретил случайно Германа Луком– никова (мы живём в одном доме). «Дима, давайте сделаем селфи!» – стал доставать телефон Лукомников. «Не придумывайте, Гера. Мы старые, с мороза, брови заиндевели, какое селфи?»
«Интересно, чево я сейчас напишу? / Двое суток прошло. /Всё никак не решу». Это как раз Лукомников. Вот она – прививка Хармса.
Мы как-то выжили, дожили до нашего возраста, а Хармс – нет.
Итак, она идёт, Мария Дурново, написавшая книгу «Мой муж Даниил Хармс», через Неву, где сугробы выше головы: в снегу протоптан узкий проход.
«Я шла. Солнце светило. Сверкал снег. Красота сказочная. А навстречу мне шли два мальчика. В шинельках, в каких ходили гимназисты при царе. И один поддерживал другого. Этот уже волочил ноги, и второй почти тащил его. И тот, который тащил, умолял: «Помогите! Помогите! Помогите! Помогите!» Я сжимала этот крошечный пакетик и, конечно, не могла отдать его. Один из мальчиков начинал уже падать. Я с ужасом увидела, как он умирает. И второй тоже начинал клониться. Всё вокруг блистало. Красота была нечеловеческая – и вот эти мальчики».
Женщина идёт уже несколько часов, она очень устала. Наконец она поднимается на берег и доходит до тюрьмы. Там, у окошка, где принимают передачи, почти никого нет. Женщина стучит в окошко, его открывают. Она называет фамилию заключённого и отдаёт свой пакетик с едой. Человек в окошке говорит: «Ждите, гражданка». Захлопывает окошко.
«Прошло минуты две или минут пять. Окошко снова открылось, и тот же мужчина со словами «Скончался второго февраля» выбросил мой пакетик в окошко. И я пошла обратно. Совершенно без чувств. Внутри была пустота. У меня мелькнуло: «Лучше бы я отдала это мальчикам». Но всё равно спасти их было уже нельзя. Солнце садилось, и делалось всё темнее».
Так начинается голод:
с утра просыпаешься бодрым,
потом начинается слабость,
потом начинается скука,
потом наступает потеря
быстрого разума силы,
потом наступает спокойствие.
А потом начинается ужас.
Это Хармс.
...Самое удивительное в этом именно этот хлеб: блокадный Ленинград, кто-то выбрасывает хлеб обратно в окно, а кого-то уже всё равно нельзя спасти, надо было мальчикам отдать.
Но Хармс, умерший от голода в тюремной больнице, и есть этот хлеб. Мы едим его, едим, такой маленький, а он всё не кончается.
