Несколько лет назад пришли мы в Радоницу на кладбище помянуть родственников. У соседней могилы сидела пожилая женщина и речитативом читала по старой трёхкопеечной тетради что‑то очень знакомое… Прислушавшись, я узнала стихи Пасхального канона – явно записанные на слух, с неверными ударениями и искажёнными словами – пример народной религиозности наших дней. И женщина даже не подозревала, что от её порыжевшей от времени тетрадочки можно провести воображаемую линию до… римских калиг.
Есть в русской истории три даты: 988–1499–1875. От крещения Руси – почти пятьсот лет до перевода Геннадиевской Библии, а там – всего каких‑то четыреста годков до издания Синодального перевода. Такие вот лакуны в несколько веков, во время которых для осмысления и запоминания библейских текстов приходилось полагаться, в основном, на человеческую память. А среди свойств памяти – активная переработка воспринятого материала, которая завершается овладением и применением знания.
Сюжеты и образы из географически и исторически далёких становились близкими и понятными, и таким образом складывался особый жанр на стыке письменной фольклорной традиции – духовные стихи.
Наиболее ранние из записанных стихов относятся к XV–XVI векам, а сам термин «духовные стихи» был введён в середине XIX века собирателем В.Г. Варенцовым. В обиходе такие стихи назывались «старины» – по аналогии с «былинами». Встречалось название «псальма» – именно так, в женском роде. Также русифицировали польское слов kantyczka, используя форму «кант».
Всем знакома хрестоматийная картинка из произведений Гоголя или Паустовского: базарная площадь, слепец-лирник с белоголовым мальчиком-поводырём – «калики перехожие». Слово «калики» созвучно с «калекой», «калеками» – именно сирые и убогие певцы возникают в нашем воображении. А ведь слово это – от латинского сaligae – калиги, то есть шипованные, прочные сандалии римских легионеров. Обувь воинов и паломников. Совсем другой образ – сильные и выносливые странники, совершавшие паломничество даже в Иерусалим.
Сохранилась былина «Сорок калик с каликою»:
«И пора нам, молодцы, в путь итти,
Вставали калики на резвые ноги,
Спасову молитву молятца…
Собрались оне и в путь пошли…»¹
Калики могли быть причастными к книжной церковной культуре – например, монашествующие, бывшие бурсаки, расстриги. Их творчество состояло как бы из трёх частей: оригинальный источник сюжета, созданная предшественниками интерпретация и собственные дополнения.
Соотношение этих частей вряд ли представляется возможным определить. Георгий Петрович Федотов в монографии «Стихи духовные», вышедшей в 1935 году во Франции и переизданной в девяностые годы в России, писал о создателях этого жанра: «Духовные певцы являются посредниками между церковью и народом, они переводят на народный язык то, что наиболее поражает их воображение в византийско-московском книжном фонде православия»².
Тематику для духовных стихов черпали из ветхозаветных историй («Плач Адама», «Иосиф прекрасный»), из Минеи, житий святых («Царевич Иосафат», «Алексий, человек Божий»), из евангельских притч.
Одна из самых популярных – притча о богаче и Лазаре. Кому не знаком фразеологизм «петь Лазаря»? А вариантов для жалостливого пения бытовало несколько. Стилистически они ближе к лирическим фольклорным жанрам – балладам, историческим и лирическим песням. Напомним, что в евангельской притче о богаче и Лазаре (Лк. 16: 19-31) описываются некий безымянный богач и нищий Лазарь. Но народное сознание стремится к конкретике, и богач получает имя – Аврамил (вариант, записанный в селе Плёхове):
«А жил да был беднай а другой богатай человек…
А пошёл брат Лазарь к брату Аврамилу попросить кусочек хлебушка…»
Возможно, на выбор имени для богача в духовном стихе повлияло фигурирующее в притче «лоно Авраамово»? Слово «брат» в контексте стиха можно истолковать как христианское обращение, но вот в варианте песни, записанном в деревне Усть-Низема в двадцатые годы прошлого века, богач и бедняк прямо называются братьями:
«Да приходит Лазарь к брату своему:
Да братец ты, братец мой родной!
Да ты ж мине, братец, напой-накорми!»³
В третьем варианте песни родство героев подчёркивается реалистическими бытовыми деталями:
«Жили да были два брата родные,
Два брата родные – оба Лазаря.
Одна их матушка породила,
В одной купели окрестила.
Один их батюшка воспоил,
Один родной отец воскормил»⁴.
Родство бедного и богатого усиливает контраст, на котором строилась притча, вносит трагизм. Чем‑то даже похоже на пророчество о тех временах, когда в огне Гражданской войны в России родные братья станут антиподами: бедные и богатые, белые и красные… Порфира и виссон упоминаются как богатые одежды, а гости, с которыми богач «пиршествовал блистательно», превратились в бояр и купцов:
«Да есь у мня братья почище тебя:
Да гости торговы – те братья мои,
Други-бояра – то гости мои!»
«Моя-то братия, мои-то родные –
Князья да бояре, да дьяки умные,
Мои-то сороднички, мои-то близкие –
Купцы заморские, купцы торговые».
Неудивительно, что социальные различия становятся в народном сознании выше кровного родства – достаточно вспомнить, к каким социальным кругам принадлежали авторы духовных стихов… Псы, которые «приходя, лизали струпья его», превращаются в песне в злых собак, что ещё больше подчёркивает антагонизм:
«…а он яму милостыню не дал
Да выпустил своих злых собак,
А он думал, что они его рвут,
Они раны зализывают…»
«Было у богатого два лютые пса;
По подстолью ходят, да крошки собирают,
Крошки собирают – убогому носят,
Цирьи и раны зализывают».
В притче собаки, залечивающие раны, – знак нищеты, в песне – ещё одно средство подчеркнуть, что человек в своей жестокости может превзойти даже животных.
А после описания страданий Лазаря слышим такие строки: «Да андели душу воспитывают» – вот он, смысл страданий, вот она, не всегда подвластная логическому человеческому пониманию Божья педагогика.
В некоторых вариантах песни Лазарь начинает молиться о смерти – что интересно, о мучительной смерти:
«Господи, Спас многомилостивый!
Да присылай, Господь Бог, с небес анделов –
Грозных анделов, а не милостивых».
А в одном варианте Лазарь отправляется «в путь далёкий, на гору святую, в Ерусалимскую весь». То есть можно предположить, что идёт из России в паломничество в Палестину, и уже там молится Спасу, чтобы забрал его душу многогрешную. Не уточняется, что же за такая «Святая гора» – возможно, Фавор?
Слова притчи «ты получил уже доброе в жизни твоей, а Лазарь – злое; ныне же он здесь утешается» поэтически переосмыслены так:
«Да выслушал Господь молитву ево,
Да прислал с небес анделов –
А тихих и смирных и милостивых».
Народное сознание не смирилось с лаконичным описанием смерти Лазаря, а превратило его в развёрнутую метафору с назидательным смыслом: бедняк в смирении просил худшего для себя, а получил спасение. Напрашивается параллель с житийными повествованиями, в которых святые ощущают себя самыми грешными, достойными наказания и надеющимися на спасение только по милости Божией.
А богатого ждёт грозная смерть от грозных же ангелов, которые «Вознесли душу вельми высоко, Да бросили душу в кромешный ад». Вот это движение вверх, а потом резко вниз звучит как парафраз евангельских строк: «И ты, Капернаум, до неба вознесшийся, до ада низвергнешься» (Мф. 11: 23). В народном сознании твёрдо запечатлелись слова тридцать третьего псалма: «смерть грешников люта».
В притче, уже находясь в аду, богач просит Авраама послать Лазаря, чтобы тот омочил перстом горящие уста. В песне он обращается напрямую к бедняку: «Брат Лазарь, намочи свои златые перста да намочи ты мои сухие уста». В евангельском тексте Авраам подробно объясняет, почему Лазарь не может этого сделать, а в песне ответ Лазаря краткий, но глубокий: «Ах ты брат ты мой, брат Аврамилушка, да теперь воля не моя, воля Божия». Получивший в земной жизни унижения и страдания нищий обращается к мучителю в уменьшительно-ласкательной форме, давая понять, что лично он на богатого брата злобы не держит, но воля Божия выше человеческих желаний и чувств…
Слушатели калик перехожих и слепых лирников без труда могли поставить себя на место персонажей, ведь легче ассоциировать себя с теми, чей внешний мир, быт, образ жизни, а также строй мыслей близок и понятен. Народная фантазия расцвечивала библейские сюжеты неожиданными поворотами и красками, речь героев приближалась к привычной и легко воспринималась, а всё это в целом усиливало воздействие, способствовало запоминанию сюжетов, а в духовном плане – росту рефлексии и покаянных чувств.
Духовные стихи долгое время сосуществовали наравне со святоотеческой и авторской христианской литературой, но в XX веке, во времена воинствующего атеизма, далёкими отголосками традиции станут школьные тетради, куда переписывали акафисты, каноны и молитвы, а также сами духовные песни (в основном, покаянные и похоронные). Переписывали, как и прежде, что‑то упрощая, что‑то невольно искажая, но сохраняя главное – стремление сберечь связь между поколениями православных христиан, связь с библейскими текстами, в конечном итоге – связь с Богом.
Людмила ПАЛЕГЕШКО
Публикация журнала
Нижегородской духовной семинарии «Дамаскин»
____________
¹ Былины / Сост. В. И. Калугин. М.: Современник, 1986. С. 451.
² Федотов Г. П. Стихи духовные (русская народная вера по духовным стихам). М.: Прогресс, Гнозис. С. 15.
³ Петрова Л. И. Духовные стихи на Мезени. Русский фольклор: материалы и исследования. СПб., 2004.
⁴ Варенцов В. Сборник русских духовных стихов. СПб., 1860.
