Евгений Бабушкин:  Путешествие на войну.  Часть 3: Луганск

Политика

1. Милитари и мир

— Зря пристегнулся. Выдаешь происхождение. У нас не пристегиваются.

Война обострила природную наблюдательность таксистов. Неделю назад тут объявили о создании контрразведки СМЕРШ — и мой таксист мог бы там работать. Но вряд ли захочет.

— Вон туда (кивок направо) поеду. А вон там (кивок налево) опасно. Вдруг решат, что у меня машина лишняя. Не могу сказать, что были случаи. Но рисковать не буду.

Случаи — были.

«18 июня вооруженные автоматическим оружием люди, одетые в камуфлированную форму, отобрали у гражданина Д. автомобиль Chevrolet Aveo»

«22 июня вооруженные автоматическим оружием люди, одетые в камуфлированную форму, похитили два автомобиля, принадлежащие Укрсоцбанку»

«23 июня пятеро мужчин, вооруженных автоматическим оружием, одетые в камуфлированную форму, похитили гусеничный тягач».

Они повсюду, эти люди в камуфляже и с оружием. И никто не знает: то ли это Луганская народная республика, то ли бандиты — враги Луганской народной республики, то ли просто мода такая: милитари, без претензий на народность.

Кивок направо — это гостиница «Луганск», где из 19 этажей работает два. Относительно безопасное место. Кивок налево — лагерь луганского Антимайдана у здания СБУ. Место относительно опасное. Вот туда-то нам и надо.

2. Молебны и мобильники

Тут как в кино: просят отключать мобильные телефоны. Чтобы ракета не прилетела. Говорят, их наводят по мобильнику — так и погибла бригада телеканала «Россия».

— Займут вон ту высоту — шмальнут по тебе — и нам конец.

Киевский Майдан и остатки луганского Антимайдана поразительно похожи. Чего, конечно, не признает ни та, ни другая сторона. Скамейки, палатки, дразнилки — все то же самое. Люди так же жгут костры и варят борщ. И молебны точно такие же, и женщины завороженно смотрят на лопату, вонзенную Турчинову в зад, — смеются и крестятся от смущения. Полгода назад точно такая же лопата торчала в заду у карикатурного Азарова. Как будто один художник рисовал.

— Когда с этой сукой кто-то разберется? Строит из себя богослужительницу, а сама всех на х…й посылает!

А матерятся здесь больше, чем в Киеве. Город в кольце. Город боится, бранится и ждет конца перемирия. Ищут шпионов. Все на взводе. Но русский паспорт — почти индульгенция. Загадочное слово «Сноб» вызывает у этих людей приятные ассоциации со снопом пшеницы. Но не у всех.

— Ась? Клоп? Давай, клоп, борща с нами поешь. А сала не надо: от него ноги мерзнут.

Они простодушные, радушные, родные. И я чувствую себя почти предателем, когда слушаю их байки и признания: вот приезжал ваш депутат, привез пулемет по частям — собрали здесь, отправили на фронт, спасибо вам, Женя, что так помогаете!

Антимайдан свое дело сделал — силами этих людей новая власть заняла старые здания. И теперь здесь старики и дети в основном. Из палатки выходит красивая девочка Саша. Краснеет, собирает кудри в пучок и говорит, что обязательно будет журналистом. Или фотографом. Саша подкармливает пятерых котят и тушканчика. Белый котенок слеп. 

Двое парней с нашивкой батальона «Заря» едят борщ. Они только что из-под Металлиста, где продолжаются бои. Измотаны. Ритмично сопят и хрустят луком. Один поднимает голову, и я с трудом фокусирую на нем камеру, а он с трудом фокусирует взгляд:

— Россия?

— Россия.

— Аппарат хороший, Россия. Ты с ним осторожней.

Майдан и Антимайдан похожи еще и своим итогом: взяв власть мирно, без оружия, они так легко и глупо передали ее военным.

3. Индия и интеллигент

Давным-давно, в мирное время, ходило шуточное доказательство, что Луганска не существует. И теперь его действительно нет. Сейчас это мумия города. Треть жителей покинула Луганск, оставшиеся — оцепенели.

В шаге от центральной, Советской улицы — тишина. Так тихо, что слышно насекомых и дыхание. И голуби оглушительно воркуют, как в умирающем Краматорске. Только здесь они говорят: «Чеку-у-ушку! Чеку-у-ушку!»

Моя спутница — Ольга Тодорова, луганский журналист. Она учит меня голубиному языку и здешнему сленгу. Частный сектор тут называется не «шанхай», а «индия» — «индивидуальная застройка». Из мелких домишек состоит Луганск, но в сердце «индии» — кварталы сталинской застройки. Фантастическая гостиница «Украина», закрытая за ненадобностью, — неоклассика, конструктивизм и барокко. Вчера замки сняли и здание заселили неизвестные в камуфляже. Такие дела.

Ольга умная, тонкая и грустная — а грустит она от того, что в Луганске теперь не место умным и тонким. Так ей кажется. Может, так и есть. Во всяком случае, конструктивизм и барокко здесь теперь не обсуждают. Возможно, тут теперь никому не место.

4. Жиды и жизнь

Мой стул — с простреленным сиденьем. Я жду.

Здание администрации тоже с дырой — след от ракетного удара. К нему тянутся просители. Крикливая баба с понурым, толстым мужем — типичная луганская пара — жалуется на какого-то Горючко, который вымогает деньги, а в прошлом году «отбуцкал мужа в парке». Горючко — двоюродный дядя кума бывшей жены этого, отбуцканного, и пятеро бойцов ЛНР увлеченно разбираются в степенях родства.

— Знаю я этого Горючку — блатота! — говорит старшой и обещает что-то придумать.

Приходит белокурая грузинка Марго. Луганск — столица 120 наций, о чем Марго не забывает мне сообщить. Она массажист и хочет хотя бы в санитарки, но лучше — на передовую.

— А мужики сидят и бухают! — сокрушаются бойцы. — А лисичанские-то, слышь, совсем е..нулись — говорят, что у них своя республика. Приказы не выполняют.

Наконец приходит Ксения, руководитель пресс-службы ЛНР. Она бывший корректор, в ее кабинете ревет «Рамштайн» и свистят трофейные попугаи. Я получаю волшебную ксиву — разрешение на съемку даже в комендантский час — и порцию жалоб:

— Не держат нас за людей. Кто-то трактор увидел — и все, нацгвардия в городе! Телефон оборвали.

Впрочем, это война, тут в принципе людей не держат за людей, а то и держат за нелюдей. Причем гражданские воинственней военных.

— Господи! Наложи на них коросту, забери их всех, заразу, на тот свет, эту хунту, это жидовское отродье! А все Америка. Андраналин у них такой — ходить с руками в крови.

Мирного вида старушка кликушествует возле администрации. Вряд ли она знает выражение «диванные войска». Но в них она могла бы стать генералом.

— У меня сын в батальоне «Заря»! И внук в ополчении! Бомбить надо Киев! Вот этими вот камнями бомбить, как они нас бомбят!

— Нет у нее никакого внука, — шепчет другая. — И сына никогда не было. Две дочки у нее. Но говорит правильно. Америка и жиды.

5. Страх и стейки

Ресторан американской кухни «Мелроуз» заслуживает бесплатного упоминания уже потому, что продолжает работать с белоголовым орланом на витрине и прочей враждебной символикой. Поедать пеппер-стейк с видом на войну — циничное занятие, но уж очень он хорош, этот единственный пеппер-стейк в Луганской народной республике. Трижды я там обедал, и трижды мне описывали обстановку:

— у нас все за ополчение.

— у нас все против ополчения.

— у нас все разочарованы. Были за, но если продолжат стрелять, то против.

Правда в том, что борьба продолжается. По крайней мере, за умы. По крайней мере, на стенах. Повсюду война правок и срач в комментах. «Донбасс — Россия! (зачеркнуто) Украина! (зачеркнуто)». И так на каждом втором доме.

Так у кого же власть в городе? Если власть — это деньги, то она тут киевская — именно Киев ругают в очередях, стоя за киевской же зарплатой. Если власть — это оружие, то она у ЛНР и покровителей ЛНР, потому что они ввели комендантский час и могут стрелять на поражение. Если власть — это пища, то она у народа, как и записано в луганской конституции. Потому что запасов картошки на Антимайдане хватит еще надолго.

А если говорить о власти в переносном смысле, то городом владеет страх.

6. Костры и котята

— Ну и рожа. Надо меня на яблоню повесить, чтобы дети заиками стали.

Украинский журналист с отвращением смотрит в зеркало. Он пьян. Мы тут в гостинице «Луганск» все приняли для храбрости — полный этаж журналюг на бровях. Одуревшая бригада телеканала «Россия» вовсе проспиртована: они катаются по войне второй месяц. Только что опять были на передовой. Перемывают кости «Аркаше», то есть Мамонтову, который снимает здесь фильм чужими руками.

— Всех нас тут перебьют, и твои желтушные территорию заселят, — сердится водитель «России».

И китаец — хозяин гостиничного кафе — вежливо кивает. Он произносит слово «десять» как «чики-чики», его лапша отвратительна, но это единственное кафе в городе, которое работает в комендантский час. И потому тут допоздна пьют журналисты и два студента-африканца.

— Слышь, Женя, ты по-английски нормально? Как сказать, чтобы они на х..й пошли?

Темнее ночь — и больше водки, и тягостней разговоры, кто где служил и в кого стрелял. Журналисты тоже люди, и они тоже боятся, и куражатся от страха: а пойдем прямо сейчас в лагерь! Костры снимать!

И мы идем, и случается то, что случается только в кино: в эту самую минуту в лагере ловят двух шпионов: «На землю, бля! Лечь на землю! Докладываю: двое, без оружия, в телефонах обнаружены смс про танки!»

Нас тоже засекают, но я иду замыкающим — и меня не кладут на землю, не бьют ногами, только светят в лицо, принюхиваются и проверяют волшебную ксиву. Шпионов ведут в одну сторону, а нас под конвоем ведут в другую, в гостиницу.

— Тебя е ..нуть? Е..нуть? — спрашивает конвоир.

Он очень взволнован.

Милая Саша с баррикад! Ты хвасталась, что у тебя есть планшет и ты на него снимаешь. Если ты вдруг читаешь этот текст со своего планшета, я повторяю то, что сказал тебе за борщом: не иди журналистом. Лучше фотографом. Я, например, сфотографировал твоих котят-подкидышей и тушканчика.

7. Города и голуби

В Луганске и Донецке очереди на вокзалах. В Киев и Симферополь билетов нет. В Россию — только купейные и только на завтра. Ходят тихие женщины в адидасе, нашептывают: «Днипро, триста. Триста, Днипро». Одни бегут, другие остаются, и те, кто остаются, делают деньги на тех, кто бегут. Так на любой войне: на волю — втридорога.

Женщины плачут. Плачет ребенок: проиграл в шашки телефону. Старик юродствует:

— Кто крайний в Европу? В Париж за бородавками сифилисными?

И женщины утирают слезы и благодарно смеются, и ребенок смеется за компанию.

— А у нас на блокпосту местная быдлота стоит. Нажрутся и стреляют по ночам.

— А у нас нацгвардия. Та же быдлота. Понадавали автоматов!

— А Львовне аванс дали!

— А мне ничего не дали…

Банки, ящики, клетчатые сумки. Те, кому нечего везти, везут картошку и помидоры. У одного — две коробки контрабандных голубей. Они курлыкают: «Чеку-у-ушку! Чеку-у-ушку!» Они белые. Но на них нужны документы, и проводница кричит, как же все ее достали, а вдруг в голубях бомба, вот сегодня опять подорвали дорогу, подорвали дорогу, понимаете, мужчина, понимаете? И поезд отправляется через минуту, и где же ваши документы на голубей?!

— А ты не кричи на меня! Не кричи, сука! Все под Богом ходим!

Бедные мои люди, что с вами сделали.

В купейном вагоне поезда Донецк — Москва — 36 мест. Пассажир с российским паспортом был один: я. В Серпухове проводница резко хлопнула дверью, закрывая туалеты. Получилось громко, как выстрел, — и сосед мой дернулся, прикрывая зачем-то затылок. Конечная. Теперь они будут жить с нами.