Герметичные миры и детские пьесы. Интервью с литературоведкой Александрой Цибулей о творчестве Михаила Ерёмина

Пьеса о жизни картофеля под землей и сложная поэзия, полная загадочных слов: Михаил Ерёмин был многогранным автором. А можно ли обнаружить цельность в его творчестве? Филипп Никитин разговаривает с литературоведкой Александрой Цибулей.

— Привет! Ты изучаешь жизнь и творчество поэта и переводчика Михаила Федоровича Ерёмина (1936–2022). Могла бы ты, пожалуйста, коротко представить этого человека тем, кто не заканчивал филфак или Литинститут?

— Михаил Ерёмин — ленинградский поэт, которого принято считать очень сложным, герметичным и непрозрачным. В основном он писал стихотворения, состоящие из восьми строк. Например, такие:

Ерёмин — это один из поэтов «филологической школы» — объединения, которое сформировалось на филологическом факультете Ленинградского университета в 1950-е годы. Помимо Ерёмина в него входили Михаил Красильников, Александр Кондратов, Владимир Уфлянд, Лев Лосев и другие авторы.

— У большинства творческих людей есть наставники и предтечи. Как с этим обстояли дела у Михаила Ерёмина, видел ли он в ком-нибудь учителя или предшественника?

— Напрямую Михаил Федорович об этом не говорил. В интервью он обычно замечал, что не стремился знакомиться с какими-то тогдашними литературными старцами, но тем не менее мы знаем, что он был знаком, например, с поэтом и художником Алексеем Кручёных и один раз был у него в гостях. Несколько раз он ездил к Борису Пастернаку в Переделкино, это был очень важный для него автор. Читал он Владимира Маяковского и Василия Каменского.

Если говорить вообще о литературных влияниях, это, конечно, футуристы, обэриуты — то, что читал он и другие поэты «филологической школы». Мы, например, знаем, что в библиотеке Ленинградского университета можно было иногда достать редкие книги, которые не продавались в магазинах. Вроде «Столбцов» Николая Заболоцкого. Участники «филологической школы» вспоминали, что читали «Столбцы» и были глубоко ими потрясены. Кстати, я обнаружила в этой книге Заболоцкого стихотворение, в котором восемь строк. Его интересно сопоставлять с программными текстами Ерёмина и думать, как это всё соотносится.

— Наверняка Михаил Федорович рефлексировал относительно творчества окружающих его коллег по цеху. Скажи, какие направления современной Ерёмину петербургской поэзии были ему наиболее близки?

— Авторский стиль Ерёмина формируется где-то в 1950–1960-е годы. В это время еще была жива Анна Ахматова, которую он тоже читал. Ахматова, Осип Мандельштам, как и обэриуты, не публиковались, и поэты «филологической школы» относили себя к этой линии — линии тех, кто не ориентирован на публикацию своих стихотворений. Свое творчество они воплощали в ином виде. Например, передавали в виде машинописных листочков. И Михаил Ерёмин осознавал принадлежность к этой линии.

— Что известно об отношении Ерёмина к Иосифу Бродскому, Александру Кушнеру, поэтам круга «Звезды» и московским концептуалистам?

— С Бродским Михаил Федорович приятельствовал. Например, они встречались за границей, и в какой-то момент в этом заграничном путешествии Бродский подарил Ерёмину свою куртку, потому что было холодно. По приезде домой Ерёмин носил ее. Я видела в доме его вдовы, Ираиды Дмитриевны Смирновой, фотографию Бродского — в серванте, там, где у него стояли фотографии близких друзей. То есть это был важный для него человек. При этом поэтические стратегии у них, конечно, совсем разные, они не были поэтически близки. Бродский многие годы следил за текстами Ерёмина, писал и говорил о них то комплиментарно, то критически. Михаил Федорович в одном из интервью отмечал, что поэтика Бродского ему не близка.

Александр Семенович Кушнер на мой вопрос о Михаиле Федоровиче ответил, что почти не знал его, Ерёмин также о нем не высказывался, насколько мне известно. Хотя Михаил Красильников, представитель «филологической школы», упоминал Кушнера в 1991 году в интервью как человека из их круга общения, там он идет через запятую с Ерёминым. К сожалению, мы не всегда можем полагаться здесь на свидетельства респондентов: прошло слишком много времени.

По московским концептуалистам. Действительно уместный вопрос, потому что Ерёмин жил и профессионализировался в Москве примерно 10 лет. Я не знаю, был ли он с ними знаком. Недавно спросила об этом Андрея Монастырского, он его не помнит, либо не был знаком и не читал. Тем не менее в детской пьесе «Островок», написанной в 1975 году Ерёминым совместно с Леонидом Виноградовым, я нашла возможные ссылки на работы Ильи Кабакова, которые теоретически мог видеть Ерёмин. Но пока это только гипотеза, которую нужно еще проверять.

По поводу поэтов круга «Звезды». Здесь нужно упомянуть, что поэты «филологической школы» не были ориентированы на публикацию своих стихотворений. В этом смысле они противопоставляли себя поэтам, деятельность которых была связана со «Звездой». Мне не приходилось встречать, чтобы Михаил Ерёмин высказывался о поэтах этого круга.

— Понять стихотворения Ерёмина — задача не из простых. На «Ноже» он попадал во всемирную историю сложной поэзии. Ты писала, что его поэтические тексты «…отличаются сложным синтаксисом, изощренной метафорикой, вычурным словарем, они включают в себя интеграции иностранных языков и рисуночного письма, нотный текст и интермедиальные эпиграфы». Расскажи, пожалуйста, как можно подготовить себя к тому, чтобы услышать голос Ерёмина?

— Мне кажется, для этого можно применить простые стратегии: внимательность и медленное чтение. Его стихотворения очень короткие и емкие, с ними хочется быть долго, как-то их в себе носить, смотреть, как они будут медленно тебе доверяться и открываться.

Иногда какое-то случайное событие, какой-то щелчок, какая-то визуальная встреча помогают их открыть каким-то специальным ключом. Иногда мне помогает нарисовать какую-то схему, даже со стрелочками, прописать всех персонажей и то, как они там взаимодействуют.

Недавно получила фидбэк от своей приятельницы и художницы Гали Фадеевой, которая делает сейчас выставку про кротов, которые покидают подземные пространства, превращаются в бабочек и попадают в другие стихии. Она знала, что я занимаюсь Ерёминым, стала смотреть его книгу «Стихотворения» 1991 года и написала, что, может быть, у нее получится нарисовать выпадение кротов и корней из почвы, — у Ерёмина появляются эти персонажи:

На самом деле в его творчестве обитает много разных существ. Его натурфилософия для меня очень важна.

— Творчество Михаила Федоровича осмысляли и оценивали и при его жизни, и после нее. Например, Олег Юрьев, яркий представитель позднесоветской неподцензурной литературы, в 2014 году писал так: «…исключительное значение [Ерёмина] открывается нам медленно и постепенно, десятилетиями, но, кажется, этот процесс близок сейчас если не к завершению, то, по крайней мере, к некоторой промежуточной стадии — к стадии прояснения». Насколько тебе близки его слова?

— Я думаю, здесь нужно посмотреть какой-то более широкий контекст про понимание и принятие сложной поэзии в русскоязычном пространстве. Мне кажется, что поворот к этому принятию произошел довольно давно. В какой-то момент имя Аркадия Драгомощенко становится культовым. У него были ученики в Смольном, потом появилась премия его имени — очень влиятельная, самая важная премия для молодых поэтов. Многие поэты и поэтессы писали тексты с запредельным градусом сложности: Никита Сафонов, Женя Суслова, многие другие.

Сегодня у читателя нет какого-то стопора перед сложной, непрозрачной поэзией, она узаконена в своих правах и больше не является новостью.

Говоря о Ерёмине, хочу упомянуть еще одного герметичного автора старшего поколения — Шамшада Абдуллаева. Это уже «ферганская школа». Его книга «Другой юг» выходила в «Носороге» и имела огромный успех, ее допечатывали, много связанных с ней мероприятий проходило, были ридинги, в организации которых я тоже немного участвовала. Это был 2022 год, когда мы все были очень потеряны и не знали, как и чем спасаться, и нашли себя с коллегами в медленном чтении сложных текстов.

На мой взгляд, сегодня не узкая, а гораздо более широкая аудитория готова иметь дело и разбираться со сложной поэзией. Это уже почти норма.

— Претендовал ли Ерёмин на создание собственной школы и насколько вообще был склонен к теоретизированию?

— Я думаю, совсем нет. Ну, то есть это действительно такой сокровенный, заповедный человек, живший очень закрытой жизнью. И в принципе у «филологической школы» не было какого-то манифеста или программы. Это не самоназвание, а термин, который придумал Константин Кузьминский. Многие вообще оспаривают тот факт, что их можно выделить в отдельную группу. Я считаю, что можно, потому что это не просто друзья и сообщники, а очень крупные литераторы, у них есть совместные публикации, которые фиксируют это объединение.

— О Михаиле Ерёмине нет ни монографии, ни книги по типу ЖЗЛ. В одном из своих исследований ты пишешь, что он был равнодушен к конструированию своей биографии. Кто-то из друзей или врагов (такие были?) позаботился о создании его образов, с которыми нужно будет работать будущему биографу?

— Существуют мемуары различных деятелей культуры, и Ерёмин в них довольно часто появляется, описан в них достаточно красочно. Есть вот, например, книга Льва Прыгунова. В ней можно прочитать следующее:

В воспоминаниях Ерёмин обычно появляется как поэт-трикстер, который пытается уйти от лобовых вопросов, как-то философически улизнуть.

Писатель и диссидент Кирилл Косцинский в книге «В тени Большого дома» реконструирует разговор Ерёмина со следователем КГБ, где с помощью поэтического остроумия Михаил Федорович уходит куда-то в метаобласть и не отвечает ни на один прямой вопрос.

Владимир Герасимов, представитель «филологической школы», оставил воспоминания. В них он упоминает перформансы и акции, с которыми как раз ассоциируют начало «филологической школы». О Ерёмине он писал так:

А врагов у Михаила Ерёмина не было.

— В сентябре этого года Анна Родионова защитила во ВШЭ диссертацию с названием «Техническое воображение в русскоязычной неподцензурной поэзии второй половины XX века». Отдельная часть исследования посвящена Михаилу Ерёмину. Что ты думаешь о ее работе и контексте, в который она поместила поэта?

— Анна — моя коллега и близкая подруга. В последние несколько лет мы с ней много говорили о Ерёмине и часто его обсуждали. Ее интересует в первую очередь техническое воображение, в том числе описание техники в культурных контекстах.

Анна — очень внимательная и серьезная исследовательница, я приглашала ее в тематический блок, который собирала для журнала «Новое литературное обозрение». Там она пишет о специфическом использовании Ерёминым технических и научных терминов и вводит понятие «самовитого» термина, по аналогии с «самовитым словом» футуристов. Диссертацию Анны я сейчас читаю, это отдельная большая тема.

— В магистерской диссертации ты немного проливаешь свет на не очень известную сторону творчества Ерёмина: ты пишешь о нем как о художнике. Расскажи, пожалуйста, подробнее о его произведениях и выставках, которые он проводил.

— От вдовы Ерёмина я узнала, что мать Михаила Федоровича готовила его изначально к поступлению в Академию художеств. Но он вышел из дома на экзамен и отправился поступать на филфак ЛГУ.

Такая раздвоенность была очень характерна для неподцензурной культурной среды того времени. Вспомним, например, Уфлянда, который участвовал в выставке такелажников в Эрмитаже, или Бориса Кудрякова, который был одновременно поэтом, писателем, фотографом и живописцем.

Ерёмин всю жизнь рисовал. В его архиве сохранилась фотодокументация его выставок. У Ерёмина было две выставки: квартирная в 1957-м и в «Бродячей собаке» в 1970-е, совместная с Уфляндом.

— В Рукописном отделе Пушкинского Дома хранится личный архив Ерёмина. Он был передан вдовой поэта, Ираидой Дмитриевной Смирновой. Расскажи, что он из себя представляет, каков его потенциал и что нового он может сказать о жизни и деятельности Михаила Федоровича?

— Архив поступил в Пушкинский Дом недавно, этим летом. Сейчас он находится в научно-технической обработке. Иногда по специальным запросам, например для доклада, я, как аспирантка Пушкинского Дома, могу получить прицельно какие-то материалы.

Недавно для подготовки пушкинодомского выступления перечитывала «Сказку о двух пионерах, пяти картошках и двух сорняках» Ерёмина и Виноградова. Действие этой детской пьесы происходит под землей, под колхозным полем, где живет картофельная семья. Пьеса очень смешная, немного сюрная.

Полностью его архив я пока не видела.

— Михаил Ерёмин редко давал интервью, современники отзывались о нем как о закрытом и обособленном человеке. Как ты думаешь, насколько эти качества определяли его как личность?

— Да, это абсолютно верные замечания. Человек очень закрытый, самоуглубленный и сокровенный. Это идеально рифмуется с его поэтикой. Мне кажется, что только такой тип личности мог породить эти поэтические кристаллы, для создания которых были необходимы дисциплина, строгость и самоограничение. Его поэзия рождалась очень медленно, иногда на написание одного поэтического текста уходило несколько лет.

— Видишь ли ты перспективы популяризации творчества Ерёмина и сохранения памяти о нем?

— Слушай, я стала замечать появление Ерёмина в популярном, музыкальном и интернет-контексте, что всегда забавно. Например, в треке «Старые поэты» рэп-исполнителей Славы КПСС и Замая. В нем он упоминается, правда, гротескно и с обсценной лексикой, но логику построения этой метафоры можно понять, и в принципе она уместна, учитывая ерёминские поэтические стратегии и его бескомпромиссные тексты. Мой приятель даже звонил Замаю во время стрима последнего и спрашивал, что он думает о Михаиле Ерёмине. Замай отметил его как «хорошего поэта и классика». Иногда я вижу фотографии Ерёмина в викторинах типа «Узнай поэта». Я думаю, что он уже входит в какой-то узнаваемый и широкий контекст. Не Бродским единым.

По сохранению памяти. Как я уже говорила, я делала тематический блок в «Новом литературном обозрении», мне было важно, чтобы он появился в важнейшем филологическом журнале. Я мечтаю, что когда-нибудь мы сделаем в Пушкинском Доме конференцию, посвященную Ерёмину. Конечно, сохранение памяти о нем будет связано и с разбором и публикацией его архива. На это потребуется какое-то время. Буквально на днях в Пушкинском Доме проходила конференция, посвященная другому автору «второй культуры», Риду Грачеву, разбор его архива, насколько я знаю, уже на стадии завершения.

— Сегодня ты, пожалуй, главный специалист по творчеству Михаила Ерёмина. Ты составила блок о новых подходах к его поэтике для «Нового литературного обозрения» и взяла интервью примерно у пятидесяти его современников. Среди них — представители «второй культуры», издатели его книг, учредители поэтических премий, представители разных поэтических поколений и участники литературного процесса. Ты также неоднократно интервьюировала Ираиду Дмитриевну Смирнову. На мой взгляд, это показатель. Как бы ты определила собственный вклад в изучение его жизни и наследия?

— Во-первых, хочу сказать про коллег, которые тоже много занимались Ерёминым и, в отличие от меня, брали интервью у Ерёмина. Это, например, Дарья Суховей и Юлия Валиева. Юлия Мелисовна также издала и подготовила бесценное издание «К истории неофициальной культуры: 1950–1990-е. Автобиографии. Авторское чтение». Также о Ерёмине писали Александр Житенёв, Илья Кукулин, Стефани Сандлер и другие.

Специфика моей работы состоит в том, что я занимаюсь Ерёминым прицельно, сначала писала о нем магистерскую, а сейчас пишу кандидатскую. Я хочу заполнить разные лакуны, написать о нем как о детском писателе (Ерёмин часто создавал пьесы для театров в соавторстве, например «Медвезайцы», «Винни-Пух и его друзья»), сравнить его с другими авторами «филологической школы», написать о влиянии на его поэтику текстов авторов круга ОБЭРИУ, футуристов.

На первом этапе моей работы было важно закрыть какие-то биографические пробелы, которые действительно были. Какие-то этапы его жизни были абсолютно темные и неясные.

— Давай перейдем к поэзии в нашей стране. Как ты оцениваешь ее современное состояние? И какие тенденции в ней сегодня можно обнаружить?

— Можно отметить экоповорот, внимание к языкам малых существ мира, здесь речь не только о нечеловеческих агентах, но и в целом о желании говорить от имени тех, кто не был услышан прежде. Еще большее слипание поэзии с интернет-средой и ее эстетикой, новые промежуточные формы, постмедиальность. Это и политические тексты, которых стало больше. Многие авторы, которые никогда не обращались к этой теме, обратились к ней в последние два года.

— Какие имена в современной российской поэзии дороги твоему сердцу? И кто, по твоему мнению, подает надежды?

— Я слежу за новыми именами, авторами, которым сейчас 20 лет и больше. Для меня важно держать руку на пульсе, чтобы видеть, как меняется язык, появляются новые поэтические приемы, как поэзия соединяется с другими медиумами, как в нее проникает сленг наших младших сиблингов, как это называет Маша Землянова, интернет-язык. Мне не хотелось бы перестать понимать, что пишут сегодня авторы, которые входят в литературу. Страшно потерять это понимание.

Из молодых поэтов мне очень интересно то, что делает Кирилл Шубин. Я с ним познакомилась, когда он был участником первого набора летней школы «Горизонт событий», в 2023-м, мы делали эту школу в прошлом году с Сергеем Финогиным. Кирилл сажает поэтические элементы на проволоки и по-разному их вращает, добиваясь аграмматизма, семантических стыков, многоязычия, образования неологизмов, решая внутренние формальные задачи. Короче, Кирилл делает бескомпромиссно сложную поэзию, здесь прочитывается определенная программа и большой поэтический проект. Мария Землянова — очень интересная для меня поэтесса младшего поколения. Недавно у нее вышла книга «Для более прикольного мира», для которой я написала предисловие. У нее действительно очень мощные и мистические тексты, ударяющие по голове, очень пронзительные. Ей как-то удается сочетать религиозное и политическое, дневниковое письмо. Это каждый раз выстреливает и попадает в меня.

Близки мне и тексты Игоря Булатовского. Это его новая книга, вышедшая в «Новом литературном обозрении», особенно тексты последних лет — беспощадные, жесткие и при этом как бы жалеющие, спасающие тебя.

— Оксана Васякина не так давно сообщила две новости: о том, что пришла в кроссфит и написала очередную книгу. Планируешь читать? И что вообще думаешь о ее творчестве?

— Да, поэтическая книга Оксаны выходит в серии «Художественная словесность». За этой серией я слежу и стараюсь читать новинки. Я знаю лучше романы и прозаические тексты Оксаны. Одна из встреч книжного клуба, который я веду, проходила по ее роману «Роза». Мне импонирует ее желание поместить в центр человека абсолютно невзрачного и неприметного, с, казалось бы, ничтожной и пустой жизнью. Кроме того, там есть очень пронзительная и душераздирающая история про суп из собаки. Очень тяжелый эпизод. Не буду больше спойлерить.

— У тебя много амплуа: поэт, преподавательница, исследовательница современной литературы и искусства, сотрудница Эрмитажа, ведущая книжного клуба и далее. Что из этого в наибольшей степени влияет на твою идентичность?

— В первую очередь для меня важна поэтическая ипостась. Я всё время пишу поэтические тексты. Как бы я ни была занята, мне очень важно иметь какое-то время для себя, чтобы у меня был какой-то зазор, пространство для свободного ума, чтобы я могла заняться конструированием поэтического текста в своих личных, внутренних средах. Это очень важно для моего нормального функционирования. Для самоидентификации.

Кроме того, мне очень нравится делать литературные ивенты. Мне очень нравится вести книжный клуб. Книжный клуб немного похож на музейную арт-медиацию: во время встреч могут появляться такие вещи, как сторителлинг, и вдруг внезапно человек может раскрыться, соединив личный опыт, иногда травматический, с историей, которая появляется в книге. И этот опыт может стать важным событием для всех. Я очень люблю такие вещи, они дают мне ощущение того, что мы делаем что-то значимое в этом горизонтальном режиме. Ну и потом участники клуба часто начинают общаться и дружить друг с другом.

— Михаил Ерёмин — значимая часть твоего исследовательского пути. Ты защитила объемную магистерскую диссертацию в Европейском университете в Санкт-Петербурге о его поэтических стратегиях и сейчас пишешь кандидатскую в Пушкинском Доме. Что для тебя значит этот человек? И как ты ступила на тропу изучения его творчества?

— Изначально интерес к Ерёмину был связан с моей поэтической практикой, потому что долгие годы Ерёмин для меня был таким недостижимым и идеальным поэтом, который пишет тексты-кристаллы, у которых много граней и они как-то блестят. При этом мне было страшно подступаться к нему как исследовательнице. Потом я поняла, что не стоит ничего ждать, пора уже это сделать. Не только пора, но я должна это сделать. Это поэт не менее крупный, чем Драгомощенко или Парщиков, и ему нужен свой исследователь. При этом я не считаю, что, как поэт, я напрямую как-то продолжаю поэтическую линию Ерёмина, не думаю, что это в принципе нужно и возможно: проект Ерёмина осуществился и завершен.

Ерёмин как величина сияет в констелляции поэтов со своим уникальным, очень емким письмом.

Я держу в голове этот проект, учитываю его как что-то очень важное, но пишу всё-таки по-другому. Как поэту, мне хотелось побыть с текстами Ерёмина дольше, носить их в себе, знать их наизусть, но нужно было получить какую-то внешнюю санкцию, чтобы разрешить себе этим заниматься.

На самом деле у меня всегда была проблема с тем, чтобы что-то себе разрешить. Я искусствовед по первому образованию и работаю в музее. А у музейщиков, как известно, всегда много работы. Мне очень сложно разрешить себе просто вот так вольно, легкомысленно прочитать художественную книгу, которая мне нужна не по работе. Помню, на Новый год решила себя поздравить тем, что несколько дней буду читать Тура Ульвена. Ура, наконец-то наступил просвет какой-то! Просто так я не могу себе позволить же. Примерно вот так произошло и с Ерёминым. Иногда нужно профессионализироваться, поставить себе рамку, чтобы разрешить себе быть с тем, что ты любишь, что является твоей внутренней необходимостью и страстью.

— Недавно ты вернулась из Дома творчества Переделкино, где во второй раз находилась в качестве резидента. Как пребывание в этой точке российской литературной карты сказывается на твоем творчестве?

— Мне очень важно иногда как-то разрешить себе выдернуться из своей повседневности, где у меня много всяких необходимостей, работы, повседневных задач и тревог, и куда-то переместиться. Я часто пишу тексты во время длительных одиноких прогулок, наговариваю что-то на диктофон, потом прихожу, переношу это на компьютер, занимаюсь композицией и структурой поэтического текста. В Переделкине для этого есть огромный Мещерский парк, лес. Мне очень нравится там ходить одной. Это место, где можно потеряться, заблудиться. Это пространство, где ты будешь ходить вверх и вниз по дорожкам до изнеможения, чтобы побыть с собой, задавая себе внутренние вопросы.

Кроме того, Переделкино — это великолепное сообщество, место, где ты встречаешь коллег, людей из разных сфер. Туда приезжают не только поэты, и всё это профессионалы своего дела. Иногда получается что-то вместе придумать, заколлабиться. Когда ты там находишься, ты как-то наконец разрешаешь себе сказать: да, я писатель, да, я поэт, я буду на этом настаивать, я имею на это право, я смогу найти время и возможности для того, чтобы мое письмо могло сбыться.

— Как твое поэтическое творчество влияет на создание академических текстов? Ведь поэтический текст вмещает на очень маленьком пространстве много смыслов, а в научных работах далеко не так — пространство больше.

— Я хочу сказать, что это два совсем разных режима и два абсолютно разных языка. Я не так давно начала писать именно строгие академические тексты. До этого я писала более свободные рецензии и эссе, с поэтическими и лирическими отступлениями. В том числе благодаря учебе в Европейском университете, где я писала свою вторую магистерскую диссертацию и много занималась академическим письмом, много взаимодействовала со своим научным руководителем Еленой Александровной Глуховской, с которой мы плотно работали над текстом магистерской, я стала писать по-другому.

— И последний вопрос. Ты сейчас работаешь над переводом на русский язык книги славистки Энсли Морс «Игра слов: экспериментальная поэзия и советская детская литература». Как бы ты определила ее значимость и почему, на твой взгляд, нам стоило бы поставить ее на книжную полку после выхода в свет?

— Я переводила эту книгу в том числе в Переделкине, во время своей резиденции. Энсли Морс является известной исследовательницей-слависткой, а также переводчицей на английский язык русскоязычных поэтов. Она раньше часто приезжала в Россию и среди прочих интервьюировала Михаила Ерёмина, когда писала книгу Word Play. Я обратилась к ее книге в рамках написания кандидатской диссертации, там она пишет, в частности, о Ерёмине как детском поэте и о том, как поэты «филологической школы» сотрудничали с «Костром».

Мне стало интересно продолжить рассказ про профессионализацию Ерёмина в области детской литературы. Сейчас я пишу об этом статью и делала недавно доклад в Пушкинском Доме на тему «Михаил Ерёмин как детский писатель».

Я стала погружаться в тему и подспудно переводить книгу Энсли. Энсли Морс рассказывает о поэтах «второй культуры», которые писали для детей, а также о тех поэтах, в художественном мире которых отражена эстетика детства, письму которых присущи свойственные детской речи языковые эксперименты. Отдельные главы посвящены Всеволоду Некрасову, Леониду Аронзону, Игорю Холину, Олегу Григорьеву, Дмитрию Пригову. Мне особенно дорого, что Энсли пишет в последней главе и о современных авторах, продолжающих эту линию, — Ирине Шостаковской, Анне Горенко, Дине Гатиной, Василии Бородине.