«Университет — моя единственная Родина»: как выпускник физфака Евгений Маликов искал натурфилософию в физике, а нашел – в балете
«Вы все будете учеными», — так на встрече с первокурсниками 1981 года сказал декан физического факультета ТГУ Николай Голосов. Многие ими действительно стали: Евгений Маликов, студент того набора, с ходу называет минимум пять докторов наук из своей группы. Сам он ушел в преподавание — причем не физики или математики, а информатики. Но самое парадоксальное — стал одним из самых известных в России балетных критиков, выпустил пять книг и окончил аспирантуру философского факультета ТГУ.
«Я родился в Томске, и для меня не было никаких сомнений, куда поступать. Здесь существовал культ Университета, ведь Томск — это город первого в Азиатской части России Императорского университета, тем более, к 1980-м годам на территории Союза их оставалось не так много (сейчас — вообще всего четыре). Нигде не стыжусь сказать, что я — выпускник ТГУ. И все люди, которые имеют представление об уровне науки и образования в России, к этому факту относятся с очень и очень большим уважением.»
Выбор конкретно физфака стал для меня во многом случаен. В старших классах я учился в Академическом лицее у Григория Абрамовича Псахье, и, наверное, именно он поставил меня, человека с гуманитарным мышлением, на путь физики. Изначально я раздумывал о радиофизическом факультете (не совсем понимая, что это такое — но что-то инженерное). Однако благодаря клиентоориентированной приемной комиссии я оказался на физфаке. Их столы стояли рядом, и, честно говоря, в комиссии ФФ сидела более приветливая и симпатичная девочка, она и определила мое будущее. И я ни разу об этом не пожалел.
На первой же лекции наш тогдашний декан, профессор Голосов Николай Сергеевич сказал: «Вы получаете научную специальность, вы все будете учеными — хорошими или плохими, но учеными». Честно говоря, до начала учебы я имел довольно смутные представления, что такое наука. Я думал, что физика — это о том, как устроен мир. Ожидал, что нас будут учить натурфилософии. Математический анализ, дифференциальные уравнения — это то, к чему я оказался склонен гораздо меньше, чем хотелось бы. Для того, чтобы окончить ФФ, моих скромных способностей хватило, а чтобы стать серьезным ученым — нет...
Мы поступали в классический Университет, поэтому по умолчанию имели и большую гуманитарную составляющую образования. Со временем я убедился, что она гораздо важнее технической: физика описывает форму, факт, но смысл всего этого определяют гуманитарии. На досуге мы обсуждали между собой не последние статьи в журнале «Квант», а то, каких писателей читать в обязательном порядке. Для меня Маркеса открыл Дима Месяц, внук великого физика Геннадия Месяца. Я для своих однокурсников открыл английского писателя, любимого мной и по сей день — Ивлина Во.
Когда я говорю о «скромных способностях», я оцениваю себя не с точки зрения среднестатистического человека, а нашего курса, который был невероятно сильным: с ходу могу назвать пять своих сокурсников — докторов наук, двое из них члены-корреспонденты РАН. Но даже не сделав научную карьеру, я все равно стал смотреть на мир как ученый. Всегда говорю, что я — продукт хороших преподавателей. Меня «сделали» мои профессора, поэтому впоследствии я сам стал учить детей. Всюду старался и стараюсь привить коллегам по изучаемому предмету отношение скепсиса к окончательному знанию. Я учил и учу верить в себя и задавать вопросы там, где другим все ясно, где для других — область ответов.
На важность вопрошающего в процессе познания обратил мое внимание Станислав Дмитриевич Творогов, мой последний университетский профессор, ставший образцом во многом, но особенно в преподавательской деятельности. Не Хайдеггер, а Творогов сказал мне, что наука имеет всего два ответа: «да» и «нет», а все остальное – искусство формулировать вопросы. Что наука отвечает лишь тем, кого понимает. Творогов во многом был моим кумиром, он обладал спокойствием и отстраненностью, острым умом и доброжелательностью. Линейная, полуклассическая и квантовая оптика — лучших курсов мне не доводилось слушать. Ясно было приблизительно все, даже дырки в «матане» затягивались сами собой.
Профессор Валерий Ефимович Егорушкин читал атомную физику так, что модель атома Бора хотелось петь, а орбитали раскрашивать. Будучи уже сам преподавателем, я, может быть, подсознательно копирую его блестящую манеру ведения лекций — без бумажки, свободный диалог…
Основы кропотливой работы были заложены во мне на лабораторных работах курса общей физики, нашим куратором был профессор Владимир Петрович Демкин, впоследствии один из проректоров Университета. Выполнение лабораторных работ требует некоторой организованности, тщательности в обработке результатов, потом эти качества в нас здорово подтянула Нина Всеволодовна Кудрявцева, которая читала классическую механику. Ничего сложного — просто выписывание формул, но они развивали внимательность, бережность к данным. Мне это очень помогло, когда я стал программистом в Институте оптики и атмосферы (ИОА) СО РАН. Был им недолго, но считался очень способным.
В детстве я учился в интернате, и университет был для меня естественной средой обитания, моей единственной Родиной, в которой нет родителей — есть только Учитель и Ученик. В 1986-м году я окончил физфак и по распределению попал в ИОА, какое-то время побыл стажером-исследователем и даже инженером. Но — не смог: как только поступило предложение, сразу вернулся в родную стихию, уже в качестве Учителя. 11 лет преподавал информатику и основы программирования на физмате ТГПУ, а также других факультетах. Но физмат был для меня самым комфортным местом: рассказывал то, что должен был рассказывать, людям, мышление которых я очень хорошо понимал, и понимал задачи, которые они будут решать как математики и физики.
В профессии я оставался даже в 1990-е, когда преподаватели по полгода не видели денег. Но другой жизни, вне университетской среды, я не представлял. В 2000-м году мне все же пришлось уволиться, к тому времени я имел кое-какой опыт в журналистике и получил интересное предложение статья выпускающим редактором одного издания в Новосибирске. Переехал туда, достаточно быстро вернулся в Томск. Но этот опыт в каком-то роде перевернул мою жизнь — именно в Новосибирске, в государственном академическом театре оперы и балета я оказался «инцифирован» танцем.
В детстве я любил смотреть телевизионные трансляции балета, даже гимном нашей страны считал адажио из «Щелкунчика». Божественная музыка, одна из красивейших во всем мировом балете! В Томске профессионального классического танца не было, поэтому вживую я его толком и не видел, а вот в Новосибирске стал захаживать в театр оперы и балета. Причем первый раз попал туда случайно: я жил одиноко, в свободное от работы время развлекал себя кассетным плеером. Однажды батарейки сели, и я раздумывал: пойти сейчас в магазин за новыми или в театр на живой звук? Театр, так получилось, оказался ближе…
Балет — это понятно, это про красоту, телесность. Канон утвержден и освящен веками истории классического танца. Когда я слышу «не лежит сердце к балету», я не верю: это значит, что не лежит сердце к красоте, а такого не бывает! А еще в балете есть алхимия, связанная с трансформацией тела. Когда балерина себя высушивает, она следует какому-то специальному эстетическому и даже мистическому плану — построению своего личного телесного храма. Я, как зритель, чувствую — сейчас меня поймают «на крючок» и проведут ко встрече с божеством…
Когда в 2006 году я переехал в Москву (по семейным обстоятельствам, но любовь к балету тоже была весомой причиной «сняться» с места), оказалось, что я востребован как арт-критик — быстро получил место в «Литературной газете», где задержался на семь лет. Главным достоинством моих текстов признавали пристрастность и дилентализм, я всегда старался писать так, будто сам изобрел буквы, словно не существовало ни одной статьи о балетной классике. Как результат: меня слушали люди, которые знали о балете приблизительно все. Я стал узнаваемым в «цеху», добился, чтобы мое право на мнение признавали. Никогда не вписывался в существующие правила: кого нужно хвалить, а кого нельзя ругать. Был период, когда из всех критиков, которые относятся к околобалету, я был наиболее близко допущен к тому, что происходило за кулисами.
Но вот парадокс — несмотря на мою огромную любовь к балету и опере, на признание как критика, я с легким сердцем оставил журналистику, как только мне предложили место доцента на кафедре информатики и информационных систем московского Евразийского открытого института. Ведь не было ни дня, когда бы я не мечтал вернуться в аудиторию…
На волне увлечения танцем я однажды написал научную работу. Были некоторые сомнения, что искусствоведы ее примут как диссертацию, но издать монографию мне никто не мешал. Так в 2012 году появилась моя первая книга «Миф и танец. Опыт занимательной герменевтики». В 2017-м вышел мой труд об игре в каультуре и о культуре игры под названием «Я, враг балета». Два года спустя — книга «Хореограф Андрей Петров и театр «Кремлевский балет», в том же году опубликовал сборник своих статей об оперном театре «Песни кастратов». Самая свежая книга — «Танец семи покрывал» —увидела свет в 2022 году.
Когда мои занятия философией (и философией танца в том числе) стали выходить за рамки дилетантских занятий, я поступил в аспирантуру философского факультета ТГУ — остался верен alma mater. Мой научный руководитель в аспирантуре когда-то преподавал у нас на физфаке. А тема диссертации, над которой я работаю, связана с рационализацией представлений о мире в социокультурном пространстве от мифологического взгляда до научного. На примере танца.
Жизнь — удивительная штука: я шел на физфак, ожидая увидеть натурфилософию, но там мне предложили только математику. И неожиданно философию я нашел там, где я искал лишь красоту— в балетном искусстве…