СМОГ над СССР: как самый молодой гений Леонид Губанов стал русским Артюром Рембо
Свой первый и главный шедевр, поэму «Полина», 17-летний Леонид Губанов написал в 1964-м, и в том же году три четверостишия из нее напечатали в журнале «Юность». Больше в советской печати не появится ни одной его строчки, и, хотя имя «некоронованного поэтического короля Москвы» будет греметь в андеграунде, по-настоящему осваивать его творческое наследие начнут только в наше время. Почему обласканный Евгением Евтушенко юный поэт отказался от официальной литературной карьеры и стал сооснователем «Самого Молодого Общества Гениев», не имевшего почти никаких перспектив помимо проблем с советской властью? И за что Эдуард Лимонов окрестил его «русским Рембо»? Рассказывает Яна Титоренко.
В 1961 году Юрий Гагарин полетел в космос. Мальчики и девочки Советского Союза по его примеру мечтали стать космонавтами. Но Ленечка Губанов мечтал стать поэтом. Больше, чем поэтом — гением. Он видел свою судьбу с пророческой четкостью — и прижизненную тайную славу стихотворений, и будущее признание, и смерть в 37 лет, в сентябре.
В январе 1965 года в курилке Ленинской библиотеки Губанов расклеил объявления с призывом всем гениям вступать в СМОГ — Самое Молодое Общество Гениев. Домашний телефон разрывался от звонков, в квартиру на Садовой-Каретной приходили люди. Будущие смогисты праздновали рождение нового литературного объединения.
Холст 37 на 37
Ленечка (его только так и называли) с детства мечтал окружить себя гениями. Уже в 12 лет он выпустил школьный рукописный сборник «Здравствуйте — мы гении!» И прошел по жизни с тем же девизом.
Леонид Губанов родился в 1946 году в Москве. Отец — инженер-изобретатель авиационного ОКБ, мать — офицер ОВИРа (Отдел виз и разрешений). Образцовая советская семья. Брат Губанова вспоминал, что тот рос тихим, в младших классах хорошо учился, зимой катался на лыжах, летом играл в футбол. Один раз с соседом по даче сбежал из дома, на юг, питался там одними яблоками. Не мальчик — Питер Пэн. Сменив несколько среднестатистических школ, Ленечка в итоге не окончил и девятилетки. Но свой главный предмет — литературу — изучил хорошо.
Артюр Рембо в 1871 году (в 17 лет) пишет «Пьяный корабль». Это безупречное по форме поэтическое произведение, написанное строгим александрийским стихом, шатает из стороны в сторону, как и его центральную метафору — корабль. «Пьяный корабль» выправляет само русло литературы, словно оно — река, которую можно развернуть.
Губанову — тоже 17 лет. В первое воскресенье 1964 года, через неделю после исключения из школы, он пишет свою самую известную поэму «Полина».
В его тетрадях — несколько сотен стихотворений, он учится поэзии, но всё не то. Ему хочется писать вне пространства и вне времени, быть лучшим. Губанову нужен собственный «Пьяный корабль». Даже если он несется на гибельные скалы.
Полина, полынья моя!
Когда снег любит, значит, лепит.
А я — как плавающий лебедь
В тебе, не любящей меня…
Читающие эти стихи точно знают, что их нужно публиковать. Причем немедленно. Поэт Петр Вегин, познакомившись с Губановым, тут же звонит Евгению Евтушенко. Евтушенко идет к высшему руководству литературного журнала «Юность» — к Борису Полевому и Сергею Преображенскому. «Юность» как раз готовит номер о молодых, для Губанова — идеальный шанс вписаться. Целый час Евтушенко читает сотрудникам журнала стихи Губанова, но они безошибочно чувствуют в каждой строчке опасность, смутный нездешний тембр и темп. На стихи Рембо, когда они были написаны, почти никто не отреагировал. Но Евтушенко настаивает. Он ставит ультиматум: «если в номере молодых не будет стихов Губанова, то он выходит из редколлегии». Евтушенко и через сорок шесть лет помнил губановские строчки наизусть.
Шестой номер 1964 года «Юность» посвятила молодым авторам. В нем дебютируют писатель Фридрих Горенштейн, будущий киносценарист Геннадий Бокарев, выходит подборка Николая Рубцова. И — двенадцать строчек из «Полины» Ленечки Губанова. Только двенадцать, а всего их в ней 167. Их выбирает Сергей Дрофенко, тогдашний зав. отделом поэзии. Выборку условно подгоняют под натянутый смысл и называют «Художник». На редакционном листе согласования стоят подписи, означающие, что текст вычитан и цензурных последствий можно не опасаться.
Экономить бумагу нам не нужно, поэтому можем привести этот фрагмент целиком:
Холст 37 на 37,
Такого же размера рамка.
Мы умираем не от рака
И не от старости совсем.Когда изжогой мучит дело,
Нас тянут краски теплой плотью.
Уходим в ночь от жен и денег
На полнолуние полотен.Да, мазать мир! Да, кровью вен!
Забыв заботы, сны, обеты!
И умирать из века в век.
На голубых руках мольберта.
Самый маленький (если сравнивать с другими поэтическими подборками) текст номера располагают внизу полосы — словно бы надеясь, что не заметят. В последний момент, вопреки листу согласования, все строки печатают с заглавной буквы — наверное, показалось, что так стихи выглядят более традиционно. Под фотографией Губанова аккуратно написано: «Леониду Губанову 17 лет. Он москвич. Учится в 9-м классе школы рабочей молодежи и работает в художественной мастерской». К этому времени, правда, из школы Ленечку уже отчислили. Для Губанова эта крошечная первая публикация в «Юности» станет последней.
Больше в официальные советские издания его стихов не возьмут.
На двенадцать строчек 17-летнего мальчика напишут 12 разгромных рецензий. «Литературная газета», «Правда», «Наш современник», «Крокодил» и другие раскритикуют всё. Цифру 37 — в апелляции к условному гениальному возрасту увидят отсылку к сталинским репрессиям. Якобы недоступное для столь юного возраста «жен» и «детям» — какие жены и дети в 17 лет? В строчках «мы умираем не от рака и не от старости совсем» заподозрят отсылку к затравленному Пастернаку. Но больше всего критики пройдутся по использованию местоимения «мы». Кто такой Леонид Губанов, только что появившийся в печати, чтобы так уверенно говорить «мы»? Право на «мы» он себе еще завоюет.
Из Ленечки, родившегося в образцовой семье, воспитанника советской литстудии, скромного мальчика с подходящей фамилией, мог бы выйти отличный комсомольский поэт.
Но — «какую биографию делают нашему рыжему» — власть сама толкнула поэта на баррикады, в подвалы, к написанным от руки книжкам, которые будут тайно передавать друг другу, перепечатывать и наговаривать на диктофоны. Владимир Батшев вспоминал, как на разгром губановских стихов отреагировали его почитатели:
«…то в общем обзоре „Юности“, либо в обзоре журналов за 1964 год обязательно упоминался Губанов со своими 12 строками, а это не могло не льстить автору, а также тем, кто был с ним знаком — „нашего бога обидели“».
Как закалялся СМОГ
В январе 1965 года, «вечером зимним, под знаком Водолея, в Москве появился СМОГ». Новое объединение организовали два друга-поэта — Владимир Алейников и Леонид Губанов. Алейников — идея, Губанов — «позже найденное, мистически точное слово». СМОГ — Самое Молодое Общество Гениев. Другая расшифровка — Смелость, Мысль, Образы и Глубина. Еще одна — Сила Мыслей Оргия Гипербол. Предсказанное в «Полине» мы. Смогисты. К ним себя относили, кроме Губанова и Алейникова, Юрий Кублановский, Аркадий Пахомов, Вадим Делоне, Саша Соколов и другие.
«…я пришел в квартиру к Губанову. Там кишело… Стоял крик. Ликование. Я вообще такого никогда не видел. Была атмосфера большой жизненной удачи — люди почувствовали свободу. Почувствовали себя свободными. Это было самое свободное место в огромной стране», — рассказывает о том времени Саша Соколов.
— Новость слышали вы?
— Какую?
— СМОГ в Москве у нас!
— Ну еще бы!
— Это, знаете ли, событие.
— Что-то в этом все-таки есть.
(Вечное: с нами Бог!)
В СМОГ, поскорее бы в СМОГ!..Владимир Алейников
Смогисты не боялись и не стеснялись выступать против официального искусства. Они были смутьянами, бунтарями и, как сейчас бы сказали, акционистами. Они писали на афишах: «Сегодня состоятся похороны Евтушенко, Казакова и Ахмадулиной, поскольку все остальные давно похоронили себя сами».
Однажды заклеили своей афишей афишу выступления Вознесенского прямо возле Театра на Таганке.
Стихи печатали на печатных машинках и продавали, выступали в институтах, библиотеках и на квартирах, снимали дачи, ходили «по разным салонам». Они были бунтарскими — и богемными тоже. В феврале 1965 года устроили первый вечер поэзии и живописи в Библиотеке им. Фурманова. Оделись смешно и провокационно. Аркадий Пахомов — в телогрейке, у Владимира Батшева на шее — зажигалка. У Губанова — петля самоубийцы. Через 10 минут зал был набит битком. Юля Вишневская читала «Письмо к Андре Жиду»: «Ты нажимаешь на педаль, / твой „Форд“, как гений гнойных трасс. / Ты не философ. / Не педант. / Обыкновенный / педераст». Потом, по слухам, приехала милиция. Или смогисты несколько преувеличили.
Их не печатали, а они делали свое — самиздатовские сборники «Чу!», «Авангард», «Рикошет», журнал «Сфинксы». Хотя смогисты и противостояли эстрадной или стадионной поэзии, на самом деле в какой-то степени наследовали ей. Читали у памятников, собирали толпу. На протяжении года, до апреля 1966-го, раз двадцать выступали у памятника Маяковскому. Выступал и Губанов, хотя не любил толпы. Но на поэтические вечера неизменно приходил «хоровод его девиц и поклонников».
14 апреля 1965 года смогисты провели демонстрацию в защиту левого искусства. Прошли к Дому литераторов с лозунгами «Лишим соцреализм девственности!», «Мы будем быть» и «Русь — ты вся поцелуй на морозе!» Хотели написать на одном из плакатов «Свободу Бродскому!», долго спорили, относится это к поэзии или нет.
Вручили членам Союза писателей петицию с требованием признания и предоставления помещения для выступлений. С требованием!
До Дома литераторов добрались не все. Владимир Батшев напишет потом: «и площадь Маяковского / станет нам Сенатской». Смогистов начнут часто упоминать в зарубежной прессе — «Русская мысль», «Посев», Die Welt, Il Giornale d’Italia, Daily Mail, New York Times.
Смогисты не были политизированы. Советская власть в целом интересовала их слабо. Губанов писал: «Я вам не белый и не красный, я вам оранжевый игрок». Делоне аналогично высказывался в стихотворении, посвященном Губанову: «Только дудочки, бесы властные, / Нас, юродивых, не возьмешь. / Мы не белые, но не красные — / Нас салютами не собьешь». Тем не менее 5 декабря 1965 года смогисты, как и многие тогда, принимали участие в митинге гласности в поддержку Синявского и Даниэля. Исследователи вообще выделяют в коротком жизненном пути СМОГа два принципиально разных направления — поэтический и политический. Хотя всё, что смогисты делали, наверное, укладывается в другое слово — андеграунд. Они были «вне», за пределами привычного поля, везде, где им чудился бунт.
Последнее выступление смогистов состоялось 14 апреля 1966 года на Маяковке.
Вскоре это общество, деятельность которого становится всё более заметной, ликвидируют органы госбезопасности. Смогистов исключают из институтов, отправляют «за тунеядство» в ссылки. Губанов, «некоронованный поэтический король Москвы», «утаенный гений эпохи», работает в геологической экспедиции, фотолаборантом, пожарным, художником-оформителем, дворником, грузчиком. С ним сложно. И с каждым годом всё сложнее. Его лечат от вялотекущей шизофрении — может, происки злодеев из органов, диагноз известный, а может, и грубая поэтическая реальность.
В тюрьмах оказываются знакомые Губанова. Правозащитник Юрий Галансков в 1972-м умрет в лагерной больнице, его коллега Илья Габай в 1973-м выбросится из окна. Смогист Вадим Делоне в 1975-м эмигрирует во Францию. В сумасшедших домах удерживают других их товарищей. Кто-то спивается. Массово эмигрирует интеллигенция — Саша Соколов, Юрий Титов, Николай Боков, Юрий Мамлеев, Генрих Худяков, Эдуард Лимонов. Губанов не предпринимает попыток выехать. Он слишком привязан к России.
Даже на предложения печататься в тамиздате обыкновенно отвечает: «Сначала в СССР, а потом по всему миру».
У него в поэзии многое — про Россию: «Я сплю рассеянным Есениным, / всю Русь сложив себе под голову», «горят картины Верещагина», «Как будто Царское Село, / как будто снег промотан мартом, / еще лицо не рассвело, / но пахнет музыкой и матом», «Россия, как спала?», «Ведь, Россия, ни жена, ни дочь / ты напрасно на меня кричала», «А на Руси такая благодать: / царь-пушка на царь-колокол глазеет».
Конец, но без конца
В США выходит антология The New Russian Poets, 1953–1966. Ее составитель и переводчик Джордж Риви хорошо знал русскую литературу. Первым по возрасту шел Пастернак, последним — Губанов. Отрывок — всё тот же «Художник», искалеченная «Полина»:
The canvas is 37 by 37.
The frame is of a size to fit.
We are not dying because of cancer,
And not altogether of old age.
По значимости для губановского творчества «Полину» сравнивают с «Большой элегией Джону Донну» Бродского, с «Черным человеком» Есенина. Губанова издают за границей, ему пишут, он известен. А потом — всё это гаснет. Губанов один. Никому не нужен. Продает свои рукописные сборники. Пишет картины (у него неплохо получается). Свою судьбу он знает:
Другое знамя будет виться,
Другие люди говорить,
И поумневшая столица
Мои пророчества хвалить.
И в более ранних и более дерзких стихах:
И когда вы понесете
Плоть свою в гробах украшенных,
Я проснусь в великой моде,
Ну и в ценах, значит, страшных.
И Венеция, и Вена,
И две шлюхи из Милана
Позабудут стиль Верлена
И полюбят стиль Губанова.
На протяжении жизни Губанов неоднократно переписывал свои стихи. Даты написания стояли на 10% текстов. Кроме России и кроме любви там постоянно встречалась смерть. Стихотворение «Навязчивая мысль — машина черноокая» Губанов заканчивает: «И я застрелюсь, застрелюсь, пожалуй». В «Стихотворении с таблицей умножения»: «Я примеряю, примеряю / Полупальто самоубийц». Когда Губанов упоминает самоубийство, то чаще всего это именно самоубийство поэта.
«Русский Рембо», как его называл Лимонов, «чудовищно талантливый», как считал Мамлеев, главный гений общества гениев умрет в 37 лет. Как Рембо.
В одиночестве, в московской квартире родителей. Не от рака и не от старости. Найдут его не сразу. Россия станет совсем другой страной. Поумневшая столица полюбит Губанова. Самое полное на данный момент собрание его стихотворений выйдет только в 2003 году.
Текст ниже — не манифест литературного объединения СМОГ, хотя его часто представляют таковым. Это сообщение о том, чего они добились и что еще предстоит сделать. Манифест у движения тоже был. Только где он, никто не помнит.