История десятого: как тверской епископ обнулению учил
Страшным выдался великий праздник Благовещения в Твери в 1449 году. Весна припозднилась, и 25 марта на заре, когда плотник Петр вышел из избы на двор, хрустнул под ногами ледок, перемешанный с грязью. На хмуром небе плавали плотные серые облака, мартовский утренний свет не мог через них пробиться. Месть В это раннее утро Благовещения и […]
Сообщение История десятого: как тверской епископ обнулению учил появились сначала на Тверские Ведомости.
Страшным выдался великий праздник Благовещения в Твери в 1449 году. Весна припозднилась, и 25 марта на заре, когда плотник Петр вышел из избы на двор, хрустнул под ногами ледок, перемешанный с грязью. На хмуром небе плавали плотные серые облака, мартовский утренний свет не мог через них пробиться.
Месть
В это раннее утро Благовещения и увидел Петр две метнувшиеся по улице тени. Разглядел зоркий плотник, кому в такой час не спится: Иванко это был да Степуря, Ростопчины дети. И только Петр начал думать да обдумывать, что это два ухарца тут забыли, как раздался треск, повалил дым, взметнулись к небу языки огня.
— Ох, Господи, пожар же, горим! — понял Петр и понесся по улице, исходя криком: — Пожааар! Щенки шемякинские Тверь зажгли!
За спиной у него рос черный столб дыма, от гари першило горло, а он все кричал, пробивая в темной пелене дорогу к избе. В голове билась мысль: дверь в избу, выходя, подпер он рогатиной, чтоб не билась от ветра, не будила жену, сынка и дочку.
… А по Твери несся, набирая силу, шумя и воя, огненный столб. На мартовском ветру избы пылали как спички. И полчаса не прошло, как занялись городские стены, заполыхали храмы, а потом взошло красное зарево и над княжьим двором. Страшное это было Благовещение — не тихой молитвой, а стонами, криками и проклятиями встречали великий праздничный день в Твери в 1449 году от Рождества Христова. Погорел город, а князь Борис Александрович с домочадцами и со чадами едва в палатах не погиб, в одной рубахе наружу выбежал.
Что Тверь из мести подожгли, в том никто не сомневался. Мгновенно разнеслись и слухи о поганых людях шемякинских, которые поутру на глаза плотнику попались. Причину тоже все знали: тверской князь Борис, клятвам верности изменив, перешел в тяжбе московского князя Василия с двоюродными братьями Дмитриями на сторону Василия. Вот и прилетел в Тверь «красный петух», месть злая, месть беспощадная. Был тут и умысел тайный, куда ж без него: Василий на Москве собирался в весенний военный поход. Ох и туго ему придется без тверского войска, без помощи Бориса!
Роптание Бориса
Пожар в Твери тушили несколько дней, а жар от пепелищ еще неделю шел, не унимался. Князь Борис не сразу в себя от беды такой пришел. Ходил черный как ночь, лицо неумытое, прокоптившееся, глаза от горя впали. Каждый час приносил дурные вести. Этот погиб, тот двор сгорел, а там вон стена обрушилась и всех под собой погребла. Все, что строил Борис годами, трудами неустанными, превратилось в пепел и головешки.
Наконец, взяв себя в руки, дружину и верных собрав, князь поехал по городу. Невеселая картина открылась Борису, нестерпимая. Едет он по Твери, а в ноги коню его бабы растрепанные бросаются, дети плачущие и злые мужики. Одни поджигателей к ответу требуют — да только где их сыскать теперь-то, паскуд? Другие в его, Бориса, сторону недобро поглядывают. И все чего-то ждут, хотят чего-то, ему же и самому тошнее тошного и белый свет не мил.
Еще неделю назад блестящее княжество Бориса славословили на каждом углу. Лучший торг — в Твери, лучшие мастера — в Твери, казна ломилась, слава гремела, а его, князя, как отца родного почитали. И что теперь? Был город — стало пепелище.
Опустились руки у Бориса.
Ждала Тверь, как князь дальше поступит и что сделает. А у него на то не было сил. Не мог успокоиться и возроптал на Бога. Так при всех и сказал:
— Не могу, мол, в ум вместить, как это Господь такое зло допустил. Ну ладно служивый люд, ну ладно мужики да бабы, все мы люди грешные, а детей-то малых за что?
И ногой даже притопнул: мол, истреблю все поганое шемякинское семя, и будет моя месть злее, чем от татар. Такое сотворю, что сам молить, ирод, станет, чтоб я глаза ему выколол и не видел он мести моей.
Страшные вещи князь говорил. Долетели слухи о том и до епископского двора. Десятому владыке на тверской кафедре, Илии, нездоровилось. Уж сколько лет по старости не он к Борису ходил, а Борис к нему по делу и за советом. Но тут понял десятый владыка: надо князя в ум приводить.
В огне у епископа тоже много добра погорело, и ризы, и иконы святые, и книг бессчетно, посуда в огне поплавилась. Но Илия настоял: к князю пойду достойно. Так и явился — при всем облачении, бородка аккуратно лежит, смотрит прямо и твердо. Словно и не было никакого пожара, словно и не горела на Благовещение Тверь.
— Утешить тебя, князь, пришел, — говорил Илия деловито и спокойно.
Бориса спокойствие епископа задело.
— Не тебе, чай, пепел да угли разгребать. У монастырей и тверских храмов земель много, прокормишься как-нибудь… — зло осадил десятого епископа.
— От горя так говоришь великого, Борис, потому не обижаюсь. Ни одного дома такого в Твери сейчас нет, где бы ни плакали. Но на Бога роптать не надо, ты у него утешения ищи.
Тут, словно по вдохновению какому, десятый епископ прочитал наизусть евангельскую притчу о Лазаре. И вот что интересно: никогда Борис раньше в нее не вслушивался, а сейчас она ему на душу легла.
— Ты мне, видимо, владыка, хочешь тем самым сказать, что отчаиваться и в смерти не нужно и что раз Христос Лазаря мертвого поднял, то Тверь и подавно от пожара оправится. Верно я толкую?
— Верно-верно. Мне она не раз помогала.
Долго князь с епископом сидели, о том о сем беседовали.
Это уже потом, вспоминая разговор, Борис задумался. Сколько знал Илию, ни разу его в смятении не видел. Еще когда он в Желтиковом монастыре игуменствовал, братия над этим спокойствием подтрунивала. Шутили, что Устав церковный Иерусалимский, который Илия велел написать, строже, чем у греков, и пусть хоть хоры во время службы в Желтиковом рухнут — он и глазом не моргнет, не прервет молитву.
Так же спокоен был Илия, когда весь церковный люд гудел о Флорентийском соборе, куда латиняне звали православных спорить о вере. Ох и страсти разгорелись, ехать ли туда тверскому послу, правильно ли это будет — к еретикам в гости наведаться.
— С достоинством себя веди, нас не срами, а разума у Бога проси, — благословил Илия.
И храмы, которые строились в обилии в княжение Борисово, Илия освящал так же: степенно, с достоинством. «Храмы… Погорели те храмы», — вспомнил князь опять, и снова в груди загорелось, сжалось.
Когда же епископу доводилось притчу о Лазаре читать, если он ни разу веры не терял? Может, так, для красного словца сказал, или не знает он, князь, чего-то о десятом тверском владыке?
Борис думал об этом и тогда, и на следующий день, когда вышли тверские люди к городским стенам сообща решать, как жить дальше. В воздухе пахло копотью и весной.
— И когда успела? — удивился князь, опустив глаза. Из-под корки грязи, смешанной с пеплом и щепой, уже пробивалась чахлая первая травка.
Тверь стояла скорбная, тихая. Стоял и он, подбирая слова.
— Погорели мы, страшно погорели. Но Бог Лазаря из гроба поднять сумел, и мы поднимемся. Нам не впервой, руки есть, вера есть — отстроимся как-нибудь, — начал, наконец. И много еще чего говорил, от сердца.
А когда повисла пауза, подал вдруг голос Илия. Только и спросил:
— Что смотрите, люди тверские? Перекрестясь, да за работу!
И спокойно, размеренно, сана не срамя, тверской десятый епископ взял в руки топор, застучал по свежему, сочащемуся смолой срубу. Тюк-тюк. Были ведь у него, у Илии, в роду плотники, вот и пригодилась наука.
А там и другие работники подоспели…
Сообщение История десятого: как тверской епископ обнулению учил появились сначала на Тверские Ведомости.